Попробуем в унисон?

      Обхватив колени, Артём сидел на кровати, с горечью подпевал Мэрилин Мэнсон:       You drained my heart       And made a spade       But there's still traces of me       In your veins       And we said 'til we die       Ты иссушил моё сердце       И превратил его в «пики».       Но там всё ещё есть следы меня –       В твоих венах.       Ведь мы же дали клятву:       «Пока смерть не разлучит нас».       Макс не звонил уже который день… Нет, если бы только это! Всё было гораздо хуже: он не только не звонил, он вообще не брал трубку или сбрасывал звонки. Чёртов Власов динамил его несколько дней, отчего Тёме стала казаться привлекательной идея разбить зеркало в своей комнате собственным лицом. И вся пресловутая гордость Артёма Ладина пошла побоку: так и не дозвонившись до «ебанутого красавца», он не побрезговал набрать Башина. Тот ответил после второго гудка:       — Он запретил нам вмешиваться. Сказал, что всё сам с тобой разрулит. Так что жди, Арти, просто жди. Уже недолго осталось…       «Он чё, арбузер, что ли?! — думал возмущённый до глубины души Тёмка и сел прочёсывать по этому вопросу статьи в интернете. Однако вычитанное с Максимом вроде как не сходилось – карта не билась. — Да что ж это такое деется-то?! Вы только посмотрите на него, люди добрые, без регистрации и SMS! Третьего дня минетить изволил, а теперь не летят к нему самолеты и не едут, блядь, даже поезда! Уф, угораздило же меня на такого оригинала нарваться. Хотя, а что бы я делал, если бы не угораздило? Сидел бы и дальше тупо копил никому не нужные знания? М-да… Возьми ты уже эту долбаную трубку, зараза!..»       Тёма вышел на улицу прямо под давяще серые тучи над головой. Холодный недружелюбный дождь уже лупил крупными одиночными зарядами, давая понять, что скоро застрочит очередью, и там уж берегись. Стоило бы переждать или одеться по погоде, взять хотя бы зонт, но паренёк только капюшон олимпийки на голову натянул. «Как пить дать промокну… ну и пусть!» Воткнув наушники, полез в плеер и, найдя папку с White Zombie, с полминуты колебался, какой именно их альбом запустить: девяносто пятого или девяносто шестого года? Собственно, это был один и тот же альбом, но с разными аранжировками. Более поздний был значительно «облегчён» клавишными и электронными эффектами, местами заменившими гитару, что, как ни странно, не сделало его менее жёстким, циничным и нездорово сексуальным, – выбор пал на него.       Набычившись, со смурной душой, Артём шёл по направлению к магазину за продуктами. Бабушка, заметив его угнетённое состояние в последние дни, спросила, что с внуком происходит. Отреагировать нормально он не смог – нагрубил, отбрехался, малодушно сбежал, расстроил её и ещё пуще расстроился сам. Потом, конечно, извинился, но лучше от этого ему не стало. И теперь он злился – на себя, на Макса, на жизнь.       Талантливый и больной на голову Роб Зомби не столько пел, сколько проговаривал или орал тексты своих песен. Ритмичные, агрессивные, тревожные композиции, с кучей вставок из старых фильмов ужасов, рождали желание достать острый нож и полосовать, резать на ремни – и себя, и кого-то другого – и необузданно танцевать, и дико трахаться. «Резать себя, резать Макса и после эротично-непристойных па безбашенно с ним ебаться, пока оба не сдохнем нахер! Чёртов Макс!..» Олимпийка медленно, но верно промокала, музыка провоцировала на девиации, Власов не покидал мысли ни на секунду.       Неподалёку от магазина тусовалась местная гопота – бухали дешёвое пойло не отходя от кассы. Прежде Тёма сделал бы крюк, обошёл за километр, попёрся в дальний магаз – что угодно сделал, лишь бы не сталкиваться с ними. А сейчас в заряженном состоянии, в озлобленности на всех и вся его потянуло нарваться! Захотелось движухи, драки, боли, чего-то запредельного, пусть и опасного – всё лучше, чем эта стагнация, по капли выжимающая из него жизнь!.. Артём вытащил наушники, сдёрнул с головы капюшон, демонстрируя отросшие почти до плеч волосы – гулять так гулять! – и твёрдым шагом направился мимо шумной компашки.       — Эу! Стопэ-э! Слы-ышь?! — не заставил себя ждать грубый оклик.       Тёмка резко тормознул и метнул взгляд в сторону звавшего. Какой-то ужратый в слюни детина собрался было двинуться с места, но его тормознули несколько парней.       — Ты это, как тебя… Лордин, — затараторил один из них.       — Я Ладин, — процедил Тёмыч.       — Да, сорян. Кароч, ты иди. Видишь – человечек не в форме. Без обид, братишка…       — Да какой он тебе «братишка»?! — обалдело взревел сдерживаемый агрессор. — Педрила же натуральный! Эу, сюда подошёл!..       — Пьяный он, — снова вступил давешний парламентёр, — просто пьяный, сам не понимает, что несёт. Без негатива, бро, иди, иди себе.       «Ну да, кудрявого конопатика трогать же нельзя! Похоже, Максим таки умудрился защитить меня ото всех. Ото всех, кроме самого Макса, – от него спасения нет: он то на строгаче держит своим вниманием, то на удавке вздёргивает своим же отсутствием или даже равнодушием… Может, он меня уже и бросил, а я тупо не в курсе?.. Чёртов Макс!»       Так и не получив какой-либо разрядки, промокший до трусов и на грани бешенства, Тёмка влетел в дом, швырнул пакет с покупками на кухонный стол и рванул в свою комнату. Вытащил из ящика самые острые ножницы, подошёл к зеркалу, висящему на стене, решительно сгрёб в кулак вьющиеся локоны, приставил разведенные лезвия ножниц, намереваясь отхватить волосы как можно короче. Не давая себе и секунды лишней задуматься, начал было резать, как вдруг его опалило острой болью! Он отдёрнул руку с ножницами и увидел, как на плечо закапало алым. Тут Артём резко пришёл в себя. «Что я творю?! Блядь, чуть мочку уха себе не отхватил! — Немного остыв, задумался: — Да и с хуя я вообще собрался оболваниться? Мне самому нравятся патлы как у рокеров, сам же не раз пытался отпустить подлиннее, а остригал всё время из-за местных бычар. Благодаря Максу теперь хоть до жопы зарастай – так на хрен резать-то? ему назло? даже не зная, что там с ним и как, главное – назло? Вот придурок-то!.. Как он только в такого уебана, как я, влюбиться умудрился?..» Мысленно костеря себя и так и этак, Тёма остановил кровь, переоделся в сухое и, заклеив безвинно пострадавшее ухо пластырем, поплёлся на кухню разбирать покупки.       Знакомую машину у ворот Артём увидел сразу и, не выпуская садового секатора, которым только что беспощадно обреза́л разросшиеся кусты черноплодки, пошёл открывать. Нездорово серый цвет лица Олега, чёрные круги под глазами и его загробно хмурый вид он приметил с первого взгляда, но был слишком зол на них всех, чтобы проявлять участие, так что с ходу рубанул:       — Тебя его величество за мною послало?       — В том-то и беда, что нет. А ведь ты ему сейчас нужен, очень нужен.       — Во-о как?! Тогда, может, ты его самого под жопу пнёшь, чтобы он, чисто для разнообразия, пожаловать изволил и…       — Вчера умерла его мама.       Тёме показалось, что на него сверху ухнуло нечто невидимое, но жесть какое тяжёлое. В секунду он побелел так, что все его конопушки на контрасте стали казаться почти чёрными. Он едва смог еле слышно выдохнуть:       — Что?.. почему?..       — Рак. Она всё это время болела и умирала… тяжело умирала, страшно. И вот вчера…       — Садись, заводи. Я только бабушку предупрежу и вернусь.       По дороге Олега на нервах прорвало поговорить. Артём узнал от него, какими близкими друг другу людьми были эти мать и сын, как они вечно обнимались, шутили, шушукались, понимали друг друга с полуслова. Макс в четырнадцать именно к ней первой пошёл признаваться, что его тянет строго к мальчикам, а она не просто поддержала, но и обошла всех близких и друзей с безапелляционным требованием принять, уважать и любить его таким, какой он есть. Те, кто выказал хоть малейшее пренебрежение, были вычеркнуты ею из круга общения без всякого сожаления.       Когда выяснилось, что внутри неё сидит безжалостный враг, от которого уже нет спасения, Макс и его отец не смогли с этим смириться – уговорили её лечиться во что бы то ни стало. Шансы на выздоровление были минимальными, она мучилась, чахла – всё было напрасно. А потом настал тот чёрный день, когда она с ним в последний раз разговаривала и сказала ему нечто такое, отчего он сломался… Тёма покрылся липкими мерзкими мурашками. «Что же это за разговор такой, от которого даже танкоподобный Власов захотел выпилиться?! Пора уже сдержать своё обещание и рассказать мне всё-всё, Максим… пожалуйста…» Тем не менее оставалось ещё кое-что непонятным, и Ладин задал вопрос:       — Я правильно понял, что ты сам решил за мною поехать, а не он попросил меня привезти? Так?       — Ага. Ну да ничего – потом спасибо скажет.       — Блядь!.. Почему он так со мной?!       — Знаешь, Макс сейчас даже хуже, чем был, когда таблеток наглотался… У него из-за смерти мамы вдруг какая-то идея фикс распаковалась: отобрать тебя у самого себя – представляешь?! Но отобрать тебя – значит отобрать любовь! А Власову без этого никак, понимаешь? Значит, опять на тот свет выписаться надумал, козлина! В любом случае пацаны щас от него ни на шаг не отходят, вплоть до того, что и поссать сопровождают. Только это ведь не может продолжаться вечно, тем более что он не спит, не жрёт ни хрена!       Тем временем они подъехали к автоматически поднявшемуся шлагбауму в охраняемый коттеджный посёлок. Тёма заозирался – здесь он никогда не бывал. Вокруг стояли в основном пафосно богатые, призванные подавлять, дома, и парнишка, сам того не желая, напрягся. «Всё-таки мы с Максом из разных миров…»       Башин стал притормаживать у кирпичного забора, далеко не нового, но крепкого, сделанного на совесть. Железные ворота, заскользившие в сторону, были явным, но умело привнесённым новшеством. Они въехали во двор, и Артём, наконец-то увидев дом Власовых, облегчённо выдохнул. Он был из «старых», изначальных домов, которые всё ещё можно было встретить в округе. Это выдавала характерная, модная на тот момент, базисная архитектура здания. Крышу обновили надёжным кликфальцем, стены обработали от сырости и грибка, общую площадь увеличили за счёт пристроенной веранды и большого гаража сбоку, но старательно отреставрированное, затейливое, сложной формы большое окно на втором этаже доказывало, что этот дом никто и не собирался переделывать, лишать его изначальной сути и души. Точно такая же раскидистая сирень-аксакал росла и в Тёмином дворе, как и разлапистый кустище жасмина, а под ним… да, под ним тоже располагались большие, длиной в человеческий рост, качели – далеко не самодельные, а наверняка сделанные на заказ, но это было уже не столь важно.       Ладин, окончательно перестав испытывать неловкость и давление, спокойно вошёл внутрь. Там было так же: органичный симбиоз уютной старины и удобных новшеств. Разувшись, он последовал за Олегом вдоль длинной коридорной стены, которая не могла не привлечь внимания, так как была увешана вереницей фотографий. Начиналось всё с чёрно-белых портретов парня и девушки в одинаковых деревянных овальной формы рамках. Следом шла их совместная большая фотография в скромных свадебных нарядах, на следующей их было уже трое: гордая и спокойная мать семейства держала на руках своё дитя. Замедливший ход Тёма с неподдельным интересом стал прослеживать историю этой семьи. От очередного фото у него перехватило горло, ведь в альбоме его бабули трепетно хранилось подобное же: улыбающиеся супруги с двух сторон держат за ручки маленького мальчика в коротких штанишках, сбоку от них виднеется закладка фундамента будущего дома, почти пустой приусадебный участок хвастается тонким саженцем впервые цветущей сирени. Но чем дальше, тем меньше совпадений наблюдалось в фотоархиве семей Тёмы и Макса. И в первую очередь из-за того, что сын со снимков на стене коридора не пропадал, а только рос, мужал, крепчал, позируя то с увесистым топором, то с огромной кувалдой, то с хохотом тянущим за ручку пилу-дружбу от отца на себя.       Фотографии окрасились цветом, родители на них заметно старились – их история подходила к концу, а история сына, напротив, вступала в зенит, ведь рядом с его портретом в точно такой же овальной рамке впервые появляется портрет девушки. У Тёмки даже челюсть отвисла от изумления – Макс был её точной копией, только мужской. Дальше по традиции – большое свадебное фото: коренастый шатен жених, хоть и был сам по себе симпатичным, казался обычным и заурядным рядом со своею божественно прекрасной, высокой и статной невестой. Следующее фото – улыбающаяся красавица аккуратно держит малыша, а новоиспечённый отец одной рукой поддерживает ребёнка, второй обнимает супругу за плечи и глядит на неё донельзя щемяще, бесконечно влюбленно…       Тёма плавно двинулся дальше, наблюдая в хронологии, как растёт красивый мальчик Максим и как проводит время дружная троица, то облагораживая уже пышно цветущий сад рядом с домом, то гоняя на лыжах, коньках, велосипедах, то плескаясь в речках, озёрах, морях. Попалась и фотка со дня рождения: ставшая ещё более обворожительной в зрелости мама держит на подносе торт с зажженными свечами, посмеивающийся и несколько располневший отец изготовился открыть бутылку шампанского, а хохочущего подростка Макса, в смешном остром колпачке, шутливо тормозят, не пуская задуть свечи, такие же подростки – Олег, Кузьма и Виталька. Самым последним было фото семейства на качелях под жасмином: почти взрослый парень улёгся на своих родителей так, что уже очевидно набравший лишний вес папа держал его длинные ноги, а по-прежнему цветущая мама обнимала сына поперёк груди одной рукой, второй придерживая чернявую, с ещё короткой, но уже стильной стрижкой голову на своих коленях. Снимок запечатлел их искрящиеся улыбки и безмятежность, зафиксировал момент их общего счастья до того, как всему было суждено рухнуть…       Артём, вынырнув из созерцания, понял, что Олег всё это время стоял неподалёку, не отвлекал, не торопил и только теперь кивнул на одну из дверей. Они оба бесшумно вошли в небольшую спальню. Задёрнутые шторы почти не пропускали лучей заходящего солнца, так что свет струился лишь от настольной лампы. Двое котоподобных, которых Тёма сразу не увидал, заметно отощавших, бледных словно призраки, по-тихому снялись со своих наблюдательных пунктов и выскользнули из комнаты вместе с Башиным, мягко прикрыв за собой дверь.       Макс, полностью одетый, лежал на нерасстеленной постели в позе зародыша, обхватив обеими руками живот, плотно закрыв глаза. То, что он не спал и даже не дремал, выдавало периодическое подрагивание в перенапряжённых мышцах… В памяти Артёма немедленно всплыла песня "It's a Miracle" – единственная композиция в сольном альбоме Роджера Уотерса, исполненная в эталонных традициях самого Pink Floyd. Он слушал её только в особом расположении духа, желая пережить чувства и эмоции необычной высоты, почти катарсис.       Вкрадчивая музыка медленно пробиралась под кожу, глубокомысленный текст со множеством отсылок проникал в сознание, а Уотерс своим скрипучим вокалом со второго куплета взнуздывал душу. Всё это настраивало и готовило к кульминации с мощными барабанами, голосами, бубнящими мантру, с далёким, словно ангельским пением, щебетом птиц, затуханием под конец… Тёма сжимал зубы, задерживал дыхание в ожидании неизбежного, и… пронзительный звук электрогитары взрезал всё его существо словно острый хирургический скальпель! Артём весь целиком обращался в одну огромную открытую рану, и даже если до сих пор ему удавалось воздержаться от слёз, то уж под эти беспощадные гитарные рифы он начинал надрывно рыдать. Гитарист брал всё выше, звуки будто истекали кровью, источали вселенскую боль и горе всего сущего. И вот на пике, когда казалось, что сердце вот-вот не выдержит накатившего на него жестокого откровения, гений музыканта, словно бы сжалившись, плавно нырял вниз, завершая проигрыш мягким опустошением, благостным забытьем и разрешением от страдания.       Сейчас Максим был этой самой душераздирающей соло-партией, прокручиваемой по кругу, но лишённой финальных аккордов, – бесконечная пытка, где никак не наступает освобождающее забвение или даже желанная смерть. Его партитура состояла сплошь из острой скорби… Тёма вдруг понял, что он единственный, кто теперь сможет вписать в неё ноты успокоения. Он забрался на кровать, подполз к Максу вплотную, лёг рядом, лицом к лицу и, едва касаясь, провёл подушечкой большого пальца по закрытым векам. Максим распахнул на него свои синющие глаза – воспалённые, испепеляюще сухие.       — Тёмочка… — едва слышно чуть удивлённо прошептал он…       А в следующую секунду игла, кружившая по одной и той же борозде пластинки, смогла перескочить через мешавшую ей двигаться дальше глубокую царапину и Макс наконец-то разрыдался, уткнувшись лицом Артёму в грудь. Тот ласково гладил по голове и утешал как теперешнего взрослого парня, так и того мальчика с фотографий, и тоже горько плакал, жалея Максима, его маму и папу, самого себя и всех-всех несчастных и страдающих на свете…       Через какое-то время Тёма понял, что Власов, нарыдавшись, заснул. Слушая тихое сопение, он и сам прикрыл выплаканные глаза. Размышляя, сколько же этот горюющий красавец провёл без сна, незаметно задремал, а проснулся от лёгкой возни рядом с собой, когда за окном стало окончательно темно. Макс снова лежал к нему лицом, глядя на него. В сапфировых глазах сквозила такая невыразимая тоска, что Тёма поспешил прервать пугающее молчание вопросом по-существу:       — Почему ты меня не позвал?       — А ты почему меня не позвал, когда думал, что тебя панической атакой накроет?       — Туше. Давай мы оба больше так делать не будем – м?!       — Давай мы оба больше вообще ничего вместе делать не будем…       «А Олежа, кажись, прав: на лицо суицидальность с предварительной мазохистской многоходовочкой. Впрочем, может быть, через день-другой он оправится, передумает и велит немедля привезти ему «своего рыжика»… Не-а, сильное заявление – проверять его я, конечно, не буду».*1       — О как! Ну так я тебе на это честно отвечу: план – говно, я не хочу в нём участвовать, я брезгую!*2 — врубил актёра Ладин.       — Тём, я не шучу.       — Ага, знаю. И ты у меня ещё за это получишь. Но это потом, а сейчас давай рассказывай, чем обоснован сей «вот это поворот»?*3       — Знаешь, когда я в последний раз видел свою маму? Весной. Аж весной… Ей уже тогда было очень-очень плохо. Химиотерапия обглодала её до костей и уже вполне очевидно убивала её быстрее самого рака. Она разговаривала со мною стоя, как привыкла, хотя было заметно, что это отнимает у неё много сил. И только глаза горели ещё больше, чем раньше, прямо полыхали напоследок… Тогда-то она мне всё и высказала: и про меня самого, и про моего отца, и про то, что мы делаем с полюбившимися нам людьми. Сетовала, как отец ей проходу не давал, почти вынудив пойти за него. Сказала, что это из-за свойственной Власовым удушающей манеры любить мой бывший парень предпочёл сделаться шлюхой, лишь бы избавиться от меня, и что ему ещё повезло, ведь он теперь на свободе, а ей сбежать так и не удалось… что это мы с отцом из своего собственнического эгоизма вынудили её проходить лечение, совершенно бесполезное при таком виде рака… отобрали возможность прожить оставшееся время хотя бы с относительным удовольствием… не пожелали отпустить с миром, и теперь она умирает изуродованной, униженной и измученной. Сообщила, что велит отцу более не подпускать меня к ней, даже после смерти, чтобы сразу из морга – в крематорий и точка… Он выполнил все её требования, ведь это была её последняя воля… Но тогда, когда он впервые реально не пустил меня к маме, да ещё вспомнив её слова, я буквально возненавидел его, разругался в хлам! В какой-то момент так накатило, так невыносимо всё стало, что я… не важно. Главное – это осознание того, кто я есть на самом деле… Настоящая ядовитая гадина, уродливая опасная тварь – вот кто… Одна только мысль, что я отравлю и твою жизнь, поглощу её, пугает меня больше самой смерти. Я должен, просто обязан освободить тебя от себя…       Этот зверь попал в капкан и теперь смиренно ожидал, когда его добьют… надо лишь передёрнуть затвор, приставить дуло ко лбу, прямо между этих страдающих синих глаз, спустить курок – и всё!       Артём с трудом сглотнул возникший в горле комок и заговорил:       — А я вот что думаю: тема свободы несколько переоценённая – не?! Щас я, конечно, не про нечто масштабное и всякое такое, а про обыкновенную, бытовую, так сказать, свободу. Вот дай её современному среднестатистическому челику, так он только и будет, что в какую-нибудь Доку-2 гамить, кишки по десять минут наматывая.*4 Не помню, кто сказал, но соглашусь, что свобода – это просто возможность выбрать себе рабство по вкусу.       В казалось бы полностью отчаявшемся взоре пленённого хищника мелькнула робкая надежда – стальные зубья капкана чуть ослабили хватку…       — И то, что твоя мама высказала тебе… Знаешь, рак ведь ужасен ещё и тем, что на таких стадиях он уже везде, то есть и в мозге тоже. Человек перестаёт быть самим собой, за него начинает говорить болезнь, а ей верить нельзя. Эти слова не могли не ранить тебя, ведь самая страшная ложь та, что приправлена правдой. Да и выслушивать такое от самого близкого, любимого человека… словом, сочувствую тебе – подобной жести и врагу не пожелаешь.       Крутые пружины тихо заскрежетали, острия металлических зубьев всё более выходили из захваченной ими плоти…       — Но то, что по её требованию ты больше её не видел и не увидишь – это скорее милосердие, акт настоящей любви матери к ребёнку. Ты и без того уже насмотрелся и наслушался ту, в кого превратил её рак и попытки с ним бороться. А дальше точно становилось намного хуже, она наверняка не хотела, чтобы ты и этому стал свидетелем, как и увидел, что сделает с нею смерть. Нечестно помнить человека, уже сломленным болезнью. Она хотела, чтобы ты запомнил её другой, настоящей – молодой, красивой, сильной… Знаешь, что бы в тот день она ни говорила про твоего отца, но и счастливой она с ним была… точно была!       Ещё чуть-чуть, ещё совсем немного – и пойманный хищник будет спасён…       — Боже, рыжик, ты меня так заговариваешь, будто бы правда… Ты правда хочешь остаться со мной?       — Ну, по всем графикам, показателям и данным с приборов выходит, что таки да, хочу. А ты думал, что один такой в округе эгоист и собственник?! Не, я тож так умею, могу, практикую.       Дуги капкана полностью развелись в стороны – зверь на свободе! Скоро он залижет свои раны, вновь станет напористым, требовательным, неумолимым, а пока он робко просит ласки, клянчит поцелуя, трогательно выставляя подбородок. Тёма отчётливо видел, что распахнутые объятья Макса – это расставленные силки, но всё равно твёрдо направился в них, впервые поцеловав первым, почти невинно, легко, по-юношески трепетно. В страсти сейчас никто не нуждался – просто во взаимной нежности и тепле.       — Тёмка, курносик мой, ты хоть понимаешь, что вернул мне смысл самого существования?       — Ага, обращайтесь, не стесняйтесь, — бравировал тот на словах, при этом растроганно шмыгая носом.       — А что с ухом? Почему на нём пластырь?       — О-о, это я едва не заделался косплейщиком Ван Гога.       — Это как?!       — А так. Нахуй ты не звонил мне, звонки сбрасывал? Я, ваще-то, шизел все эти дни, чтобы ты знал! Едва херни всякой не наделал из-за тебя!       — Ладно-ладно, мы же уже договорились: оба так больше не делаем…       — О-па-ся, когдай-то мы успели?..       Набирающий обороты Тёмкин бомбёж прервал деликатный стук в дверь. Следом сунулся в щель массивный нос Олега.       — Эй, ребзя, мы там пиццы всякой разной назаказывали – уже доставили. Горячая! Пахне-ет – обалдеть! Пойдём поедим, а?       Артём вопросительно посмотрел на Власова. Тот на секундочку прислушался к себе и выдал:       — Ща, бля, сдохну, если не пожру!       Макс ел с аппетитом, чуть устало улыбаясь своему рыжику, и выглядел как бывший тяжелобольной, каким-то чудом выздоровевший от смертельного недуга. Помятые после краткого сна парни тоже уплетали будь здоров. Косясь в огромный монитор, они изредка отпускали неловкие шуточки к ролику на ютубе.       Тёма сидел среди всего этого хрупкого великолепия, не спеша лакомился самой вкусной в своей жизни пиццей и думал о том, как же ему сейчас хорошо здесь, на своём месте.