Колючка

Весна всё же дошла уже и до Урала. Снег тает, всё вокруг превращается в сплошное болото. Выйти из барака даже ненадолго — значит нанести с собой кучу грязи, что липнет к сапогам. Сейчас вечер, мы вернулись назад, и в основном, сушим свои промокшие вещи. Мысли мои разбегаются, как тараканы, я не могу почти ни о чём думать. Кроме того, что меня раздражает. А именно, мой сосед. Ему досталась полка сверху, там его место. Его зовут Уве Кайнц, он жуткий неряха, к тому же — вор. Таскает всё, что плохо лежит. Ещё когда на войне был, обкрадывал дома и квартиры, будто соревнуясь с румынами, кто больше умыкнёт, а тут, видно, решил уже и на своих переключиться. Если бы меня спросили: чьё бы общество я предпочёл, я бы лучше сгнил у Принца в нарядах, чем делить барак с такой крысой, как Кайнц. Рядом живёт Конрад Вилке, которого охрана назвала просто «вилкой». Он давно знает, как комично звучит его фамилия по-русски, но относится к этому спокойно. Его ничем не проймёшь — в плену ли, на воле ли — всё для него едино. Он кого угодно может до ручки довести своими историями. Мне иногда кажется, что он всё-таки припрятал где-то спирт — у трезвого так язык не распускается. Единственное, кого он боится, это «гауптмана», как мы все называем капитана Юлусина. Он — человек слова. Сказано — сделано. И ничем его не переубедишь. Договориться с ним нереально — для него устав и дисциплина превыше всего. Да что говорить — его все опасаются. Он — человек принципа. Конфликтовать с ним — дураков нет. — Оскар! — позвал меня Конрад, когда я старательно счищал грязь со своих сапог, — Не загнулся ещё на тюремных-то харчах? — А ты сам-то? — хмуро ответил я, предчувствуя, что сейчас Вилке присядет мне на уши. — Или что, у нас в тюрьме уже мраморной говядиной кормят? — Может быть. А может и нет, — беспечно ответил Вилке, садясь у печки, в которой тлели угольки. — Кушаний из ресторана не обещаю, но… Он тут же вывалил на пол картошку. Не иначе, на кухне стащил. — Ого, а вина белого не достал, случайно? — усмехнулся я, сев рядом с Конрадом. — Конечно. А хочешь — бабу тебе достану? — Вилке громко расхохотался, вслед за ним — и я. — Всего-то делов — перелезть через колючку, не попасться часовым и ещё чёрт знает сколько километров отмахать… — А погоди — война закончится, будет тебе всё. — Будет, будет… Например, расстрел, — подал голос Фриц Доттингер. Он здесь живёт особняком, ни с кем близко не сходится. Фриц — старожил, уже почти год как сюда попал. Он — танкист, и где-то год назад его взяли буквально на поле боя, когда Фриц спасался из горящего танка. Уже давно у него и шок, и апатия прошли. Он из тех, которые, поняв, наконец, что в плену, закрываются в своей скорлупе. За время своего нахождения в лагере он выучил русский язык и мог вполне заменить нам переводчика. Чаще всего, у него на всё один ответ: мычание. — О, ты и говорить умеешь? Будешь картошку, а? — подколол его Конрад. — Давай, — вяло ответил Фриц. С него всё слезло. Иной раз казалось, что без пинка он ничего делать не будет. Застынет, как истукан, и попробуй его встряхни. Может, это просто от осознания безысходности своего положения, а может, своего рода защитная реакция, а может, просто последствия контузии. Вообще, я лично думаю, что Фриц никогда не был убеждённым фашистом, и, скорее всего, был уверен, что сама идея умрёт, как только фюрер прикажет долго жить. Но всё это будет завтра, а сегодня… Я тоже не сразу оклемался после бомбёжки — просто бежал, куда глаза глядят, тут-то меня и схватили. Конрад, в свою очередь, был в числе захваченных в плен разведчиков. Как оказалось, прежде он состоял в СС. — Слушай, тебя ж вообще должны были на месте прикончить, — говорил я, когда Вилке поведал мне, как начинал свою службу. — Могли бы. Но не сделали этого, — с усмешкой говорил Вилке. — Я же в СС с тридцать седьмого года не состою. — Ну да, и, конечно же, «по убеждениям», — скептически усмехнулся я. — Что ни говори, а всё же — за убеждения, — пожал плечами Вилке. — Только вот какие? А я скажу: такие, что человек, даже будучи служивым, может позволить себе простые слабости — выпить там, отдохнуть, как следует… Ну вот скажи, что больше всего человек военный любит? Бухло и баб. Да вот случилось, пришёл проверяющий, а его перегаром и обдал. Такое дело никак не замять — я ж не один такой был. Ну, меня и «попросили». — Ну-ну, — кивнул я, чувствуя, что рассказ меня начинает забавлять. — Как же ты раньше-то не попался? За вами-то особый надзор должен быть. — Ну сразу видно — пороха не нюхал, — немного надменно произнёс Вилке. — Чтобы от тебя не несло перегаром, достаточно съесть яблоко и выпить пару чашек кофе. Ну и, конечно, не дышать полной грудью, особенно когда командир рядом или какой-нибудь стукач. Да, такие жуки при любом режиме себя прекрасно чувствуют. Представляю, что он русским наплёл, попав на допрос. Неудивительно, что его освободили в числе первых. Я-то ещё год куковал в плену, пока и меня не отправили домой. Вилке умел договариваться, с кем надо и даже здесь оброс кое-какими связями. Его вообще не волновало, где он и в каком положении. Казалось, он не умел быть серьёзным, хотя иногда всё же чувствовалось, что его что-то тревожит. Как-то он обмолвился, что его сестра Лиза работает медсестрой в одном из прифронтовых госпиталей. Что будет с ней, если она окажется в плену? Вот ведь как бывает — сегодня ты уверен, что всё под контролем, а завтра судьба тебе подкладывает тебе жирную свинью. Когда он обмолвился о Лизе, я задумался: а кто есть женщина для солдата вражеской армии? Трофей. Что бы я сделал, окажись рядом со мной медсестра вражеской армии? Наверное, стала бы она для меня чем-то вроде наложницы или живой игрушки. Такой трофей я бы оценил даже выше, чем оружие, побрякушки, или технику. Машин у нас и так валом, пушек — подавно. Говорят, что страх катастрофы лишь усилит её неизбежность. Забегая вперёд, скажу, что с Лизой так и получилось — она оказалась захвачена вместе с другим персоналом госпиталя. Как я узнал уже после войны, её сосватали за русского офицера. Она была в числе тех, кому выпал именно такой жребий — некоторые наши пленницы остались в России и после войны, будучи сосватанными за солдат или офицеров. Как там Лиза сейчас — не знаю. Может, семья её уже уехала из Восточной Пруссии, а может, всё ещё там и живут. — Лови! — мне прямо в руки прилетела картошка. Я в пешке перекидывал её из руки в руку, пока она немного не остыла. Да, это, конечно, не кушания из ресторана, но лучше, чем местные харчи. — Ты бы хоть самокруток за такое требовал, — шепнул я Конраду на ухо. — Да у кого они сейчас есть-то? Сам видишь… — А не поделишься — заложить могут, да? — Ну а то, — Вилке продолжил запекать картошку. — Кстати, у тебя ещё остались? — Да вроде бы. Сам знаешь — экономить надо… Погоди… Я порылся в своих вещах, пытаясь найти табак. Вроде я перепрятал, чтобы не украли. «Куда же всё делось»? — с беспокойством думал я, буквально переворачивая всё вверх дном. Украли! Ну конечно! — Кайнц! — рявкнул я. — Ну-ка сюда! Ну держись, крыса!