***
Артур всё же поговорил с Морганой. Хотя это и случилось на пару дней позже. — Почему ты помогла? — спросил Артур за их уже привычной посиделкой с кислотным чаем. — Я так понял, что ты и Мордред были нашими врагами в той жизни. — Мы не всегда были врагами, — ответила она, не отводя взгляда от своей кружки. — Тебе не стоит делить всё на чёрное и белое, не повторяй моих ошибок. — И всё же? Она вздохнула. — Мордред помог, потому что в смерти ненависть проходит, а вина нет. Я помогла, потому что даже Мерлин, — Моргана произнесла это со злобой в голосе, — не заслуживал такой кары. — Даже Мерлин? — ему казалось, что волшебник, несмотря ни на что, был… приятной личностью. — Он был твоим другом, другом для Гвейна и Ланселота, для меня он всегда был предателем. Хотя нет, не всегда. Когда-то он был и моим другом тоже, а потом стал лишь тем, кто отказался помочь мне в самый сложный момент и, напротив, воспользовался моей слабостью. Я ненавидела его долго. Даже после того, как согласилась поучаствовать в этой афере. Возможно, ненавижу его немного до сих пор. Но себя прежнюю я тоже немного ненавижу, поэтому всё слишком сложно, чтобы делать однозначные выводы. — Это по-прежнему не ответ. Моргана развела руки в стороны, раздражённо вздыхая. — Я была мертва, Артур, и на Авалоне всегда тихо и спокойно, а потому ненависть давно прошла. Сочувствия, впрочем, тоже не было, поэтому, когда я впервые узнала, что ожидает Мерлина, то решила, что он это заслужил. Ждать, пока вернётся Король Былого и Грядущего, а потом, когда он неизменно вернётся, построить Альбион, каким он и должен был быть, если бы я не вмешивалась… Она остановилась, но Артур не стал прерывать молчания, только ждал продолжения. — Это было бы честно, — наконец, продолжила Моргана, — он бы пострадал, может, сотню лет, а потом ты бы вернулся, и всё стало бы для него хорошо. Я уже тогда смирилась, что для меня ни хорошо ни плохо ничего никогда уже не закончится, потому что я была мертва. На тот момент окончательно и бесповоротно. Так что мне было всё равно. Но годы шли. Шли десятилетия. Альбион из пророчества — в том или ином виде — осуществился. И я поняла, что, возможно, Мерлин так и останется в этом вечном мучении в одиночестве. Не пойми меня превратно, смерть — вовсе не приятная штука, но, по крайней мере, она безболезненная и безразличная. Вечная же жизнь, в одиночестве, в ожидании того, что никогда уже и не произойдёт… — Ты всё же посочувствовала ему, — улыбнулся Артур. — Со временем хорошее вспоминается тоже, и, как я говорила раньше, мы не всегда были врагами. Но дело даже не в этом. — А в чём тогда? — Каждому из нас в глубине души хочется быть героем, — сказала Моргана тихо, — я подумала, быть может, если я сделаю это небольшое геройство, то и дыра в моей душе, отголоски которой я ощущала даже после смерти, огромная холодная пустая бездонная яма ненависти, наконец, захлопнется. Он вдруг понял, почему она не хотела это обсуждать при ком-то ещё. Артур закрыл глаза и облокотился на спинку стула. — И как? Сработало? — спросил он. — Я больше не котелок, полный ненависти, если ты об этом, — сказала Моргана. — Но я не стану отвечать на твой вопрос, потому что правильного ответа тут нет. И точно нет того, который ты хочешь услышать. Артур хмыкнул: — А по магии своей не скучаешь? — Я скучаю по многим вещам. Иногда не скучаю вовсе — плюсы быть ребёнком, — в голосе её вновь заиграли задорные нотки. И Артур понял, что ни на какие другие вопросы ответов он уже не получит. Тем не менее, этого было достаточно, чтобы Моргана перестала его избегать.***
Он не вернулся в общежитие ни на следующий день, ни через неделю. Артур проигнорировал звонки отца, сообщения от знакомых. Благо, поток этих сообщений довольно быстро иссяк — и Артур даже не находил в этом повода для расстройства. Его продолжало что-то тянуть вперёд, словно мотыля на свет огня. Артур продолжал жить в доме с аляповатой красной дверью в окружении проклятых, а внутри у него будто отсчитывалось время до чего-то, что обязано было вот-вот произойти. Но при этом Артур впервые за всю жизнь искренне наслаждался этими днями. Пусть даже жизнь здесь была далека от нормальной. Артур узнал, что в доме и дня не могло пройти без того, чтобы Моргана не поссорилась с Гвейном по какому-нибудь пустяковому поводу (они вообще не очень-то ладили). Или чтобы Леон не нашёл новое увлечение, забросив все остальные — только свои посещения музея, где хранились реликвии забытого Камелота, он никогда не мог отменить, будто что-то подсознательно приводило его туда снова и снова. Ланселот раз в пару дней стабильно стаскивал какую-нибудь вещицу с её привычного места и долго потом не признавался в этом, а иногда так же неожиданно он притаскивал что-то, украденное из других мест — обычно не настолько ценное, чтобы Артур чувствовал угрызения совести, не пытаясь выяснить, откуда это взялось. Да и Ланселот временами выглядел так, словно тоже понятия не имел. Они разместили принесённый Артуром стол в гостиной. Одним вечером Артур застал Гвейна за вышкрябыванием чего-то на поверхности стола. Позже, когда он проходил мимо, то увидел, что на столешнице теперь красовались расчерченные по кругу имена и рисунки: «Гвейн» с крошечным изображением меча, «Моргана» со схематичной короной, «Леон» с нитяным узелком. Дальше был «Ланселот» с чем-то, напоминающим кошёлку, и «Мордред» с флагом или знаменем (рисовал Гвейн не то чтобы хорошо). Под именем «Мерлин» не было ничего. Было ещё и имя Артура, но рисунок под ним был расчерчен и перечёркнут так сильно, что понять нельзя было даже было ли это намерением скрыть рисунок, или рисунка под росчерками изначально не было. Все здесь старательно не обсуждали тему проклятия или цель стола. Мордред временами стал спускаться на трапезы, и Артур узнал, что бедолага был… весьма замученным жизнью. Нет, не так, это было ещё мягко сказано. Мордред скорее уж совершенно не демонстрировал желания жить. В отличие от Леона, который хватался за каждое новое дело, а потом тут же терял интерес и брался за что-то другое, Мордред изначально совершенно ни в чём заинтересован не был. Проклятие лишило его всякой жизненной цели («Целеустремлённость» — Артур обводил слово в блокноте снова и снова, пока не порвал бумагу насквозь: кто же знал, что из всех качеств именно это могло быть настолько важным, что без него жизнь становилась бессмысленной). Это было довольно паршиво. Никто из них за прожитое тысячелетие не мог ни постареть, ни умереть, и Мордред со своим отсутствием интереса к жизни являл собой явление весьма жалкое. Судя по всему, основным увлечением Мордреда, если можно так выразиться, было сваливание из дома на неопределённый срок (Моргана говорила, что Мордред мог уходить на прогулки и не возвращаться годами, и, поскольку денег он раздобыть никогда не пытался, похоже, его выживание гарантировалось исключительно проклятием). Возвращался он обычно ещё более несчастный. На Артура он реагировал с какой-то пассивной злостью и тяжёлой печалью, а ещё — и это выделялось сильнее всего — очень виновато. Виновато он, правда, смотрел и на остальных обитателей домишка, словно считал себя здесь лишним. Он разве что с Морганой мог говорить, глядя ей в лицо. — Мы могли бы начать с нуля? — предложил Артур ему однажды. Мордред хоть и выглядел старше его (и возможно даже старше того возраста, на который он должен был бы выглядеть). — Я едва ли что-то помню из нашего общего прошлого, а даже если бы и помнил, то разве это имело бы значение? — Мало что вообще имеет значение, — ну, это, по крайней мере, не было «нет». — Тебе бы к психотерапевту, — сказал Артур в ответ. Мордред только пожал плечами. Моргана, оказывается, была художницей. Она, в отличие от остальных обитателей дома, не могла работать официально, но зато имела на втором этаже маленькую студию (там же хранилось множество музыкальных инструментов, игрой на которых когда-либо увлекался Леон, и одна потрёпанная гитара Ланселота, на которой тот умел отыгрывать на весьма приличном уровне несколько рок-баллад). Картин там было не так много, потому что и места не хватало, и рисовала Моргана больше на продажу. Её пейзажи были почти всегда в алых тонах, а портреты пугали своей реалистичностью в мимике, но ничего особо примечательного в её картинах не было. Практически. — На одно полотно я обычно трачу от месяца до года, — призналась Моргана, когда Артур в шутку запросил свой портрет. — Это как-то очень долго? — её картины были небольшими прямоугольниками: чуть больше обычного книжного разворота, это не должно было занимать столько времени. — У Ганочки слишком маленькие ручки и кривые пальцы, — сказал хохочущий Гвейн, Моргана обозлённо на него уставилась. — Она могла бы успешно рисовать что-то более, — Леон выразительно взмахнул руками, — абстрактное. — Но абстрактные картины — полная чушь, — возразила Моргана. — А для реалистичных портретов тебе не хватает мелкой моторики, — сказал Ланселот. — Получается-то красиво, — возразил Артур. — Но очень уж долго, — вздохнул Мордред. — И краски много уходит, слоя три-четыре, пока Гана не будет довольна результатом, — сказал Гвейн, — в общем, абсолютно бесполезно. — Так же бесполезно, как и твои тренировки, — сказала Моргана. — Силы-то от этого не прибавится. После этого они не разговаривали друг с другом три дня. Гвейн обычно много времени проводил на пробежках и тренировках в парке неподалёку, а ещё занимался всяческими мелкими подработками, куда могли нанять подростка: раздача рекламных листовок или работа за прилавком в мелком магазинчике в соседнем квартале. Ланселот часто ходил с ним (Артур теперь тоже, бывало, присоединялся). — Гвейн любит нарываться на неприятности, и зачастую забывает, что больше не может решать всё кулаками, — объяснил Ланселот Артуру. — Я, по крайней мере, могу держать руки при себе, и не тащить всё, что криво лежит, Ланс, — встрял Гвейн. — Гвейн, — порицающе высказался голос из зеркала. В этом доме вообще было слишком мало места для приватности. Артур часто пытался заговорить с Мерлином (или тем, кто отвечал через зеркало), но тот никогда не появлялся, когда его ждали, зато часто мог прокомментировать какую-нибудь ерунду — обычно это были два-три слова, не больше. Моргана считала, что Мерлин просто был где-то за чертой межмирья, и его появления были совершенно случайны. Гвейн же считал, что Мерлин нарочно их избегал по какой-то непонятной причине, и часто по вечерам разговаривал с зеркалом (зеркало иногда отвечало, но никогда при Артуре). Ещё зеркало иногда показывало тех людей, кем, как предполагал Артур, были все здешние проклятые в своей прошлой жизни: Моргану — статной женщиной (иногда она была прекрасной придворной дамой в шелках и драгоценных камнях, а иногда — ведьмой в чёрном одеянии и со спутавшимися лохмами иссушенных волос), Гвейна — складным воином в доспехах или походной одежде, Мордреда — юношей с ровной осанкой и решимостью в движениях. Леон и Ланселот в отражениях не отличались внешне, но что-то всё же было и в них иначе — то, как они держались. Артур иногда ловил боковым зрением собственное отражение — блик доспехов, отблеск короны — но оно тут же исчезало, стоило ему хоть немного повернуть голову. Гвейн, действительно, часто мог попадать в передряги: его характер не располагал к мирному решению конфликтов. Но было и что-то ещё, словно он нарочно провоцировал драки, где никогда не получал ни ссадины — что едва ли могло быть случайностью. — Его оберегает Мерлин, — сказал Артур, когда к нему пришло это осознание, — а Гвейн специально каждый раз проверяет это. — Да, так и есть, — подтвердила Моргана, — Гвейн всё пытается доказать, что он из себя чего-то да стоит, а Мерлин продолжает его опекать. Как может. — Зачем он это делает? Гвейн, я имею в виду, зачем ему это? — Сэр Гвейн плохо справляется с бессилием, правая рука короля, самый сильный рыцарь Камелота, — сказала она тихо, — погиб бесславно и бесчестно и никого не спас… А теперь и вовсе не имеет возможности даже поднять приличный груз. Оставь его. Моргана тоже справлялась плохо: в один из дней она вышвырнула большую часть своих полотен с окна. Никто с ней тогда весь вечер не разговаривал — такая злоба была написана на её лице. Ночью, пока все спали, Мордред вернул картины в студию, и они совершенно магическим образом остались целы. Артур помогал их снова расставить, изредка обмениваясь с Мордредом мнениями. Они сошлись на том, что Моргане особо удавались выражения глаз, и не сошлись во мнениях насчёт пейзажей (Артур считал их исключительно мрачными, а Мордред — излишне броскими). Иногда Артур замечал Ланселота за разглядыванием вещей, которые он откуда-то стащил. Бывший рыцарь смотрел на них, а потом на свои руки и что-то очень сильно напоминающее отвращение прорисовывалось на его лице. Стоило Ланселоту заметить слежку Артура, он тут же криво улыбался и делал вид, что всё в полном порядке, отшучиваясь (это, похоже, он перенял у Гвейна). Артур пытался затянуть его в разговор о музыке или кино, и через какое-то время улыбка Ланселота приобретала свою обычную форму. Леон — самый непредсказуемый обитатель — брался за самые случайные дела и тут же забрасывал их, как только достигал хоть какого-то успеха. И хоть внешне он был всё тем же рыцарем Камелота, Артур вдруг подумал, что за этой неизменностью визуальной, скрывался самый большой разрыв в характере. — Иногда я совершенно не понимаю, что вообще делаю тут со всеми вами, — сказал Леон в какой-то из вечеров. — За тысячу лет мы могли бы уже примириться, что ничего не выйдет. — Хоть в чём-то мы согласны, — кивнул ему Мордред. Артур вздохнул: — Я же уже сказал, что помогу вам с проклятием, — сказал он, — вы сами ничего не предпринимаете. Они посмотрели все на него с каким-то странным выражением. Виноватым. — Я уж стал забывать, что терпение никогда не было чертой твоего характера, — сказал Гвейн со странным вызовом в голосе, обращённым точно не к Артуру. — Мы ждём солнцестояние — это часть ритуала. И Артур знал их всех уже достаточно хорошо, чтобы понять, что это — по совершенно неясным причинам — было ложью. Но всё было мирно, настолько мирно, насколько вообще могло быть, и Артур впервые не чувствовал себя чужаком — поэтому он не стал выспрашивать дальше.***
Из-за отсутствия каких-либо сновидений или ещё по какой-то причине, но у Артура начались проблемы со сном: он засыпал поздно, а просыпался раньше всех остальных. Усталость не проходила целыми днями. — Они ждут не солнцеворота, — сказал голос из зеркала, когда одним утром Артур оказался один на первом этаже, заваривая себе кофе, пока все остальные всё ещё мирно спали в своих комнатах на втором. — Мерлин? — Артур тут же подбежал к зеркалу, но в отражении по-прежнему никого не было. Артур часто ловил себя на мысли, будто если он встретится с Мерлином лицом к лицу, то все его проблемы тут же исчезнут. Это было нелепо. Особенно потому, что временами он всё ещё не был уверен, что Мерлин вообще существовал где-то, кроме его собственных снов. — Я чувствую, как магия меняется, — продолжил голос, странно безликий и глухой, как и в те времена, когда Артур с трудом мог его запомнить. — Разве это не значит, что нужно действовать? — Именно это и значит, но они будут затягивать до последнего, — сказал голос. — Они бы и вовсе отказались теперь от свой первоначальной цели, но уже поздно. — Они ведь несчастны из-за проклятия, даже я могу это видеть, с чего бы им передумывать его снимать? — спросил Артур. — Они не знали, какой выбор им представится в конце. К счастью, это не их выбор, а твой. — И что я должен сделать? — Всё просто, тебе нужно… Вдруг что-то тяжёлое — кожаный кошелёк, похоже, забитый медяками — со всего размаху влетело в зеркало, а Артур поражённо уставился на расчертившие стекло трещины — и на собственное совершенно обычное отражение в осколках. Артур почувствовал, как у него в груди будто тоже что-то лопнуло. Он медленно развернулся и увидел стоящего в проходе со всё ещё вытянутой в броске рукой Ланселота. За его спиной округлившимися глазами на разбитое зеркало смотрела Моргана, схватившаяся за сердце. — Тебя Гвейн убьёт, Ланс, — сказала она поражённо, словно всё ещё не до конца понимая, что только что произошло. — Какого… — выдохнул Артур. — Всё не так уж и плохо на самом деле, нет, — сказал Ланселот ровным тоном. — Проклятие не стоит того. Ничего вообще этого не стоит. Гвейн может делать всё, что ему заблагорассудится. — Ланс! — воскликнула Моргана. — Это ведь единственный наш способ поговорить с Мерлином! — Мы даже не знаем, что это Мерлин там в зеркале! — крикнул он в ответ. — Мерлин, которого мы знаем, был бы против! Он и был против! — О чём ты вообще… — начал Артур, но тут на Ланселота налетел очень рассерженный подросток и они оба рухнули на пол. Моргана вскрикнула. Артур принялся было их разнимать, но хватка Гвейна была на удивление сильна для подростка. — Что ты наделал! — вскричал Гвейн надломленным голосом. Ланселот, пытаясь вырваться, случайно заехал ему локтём по носу, и Артуру, наконец, удалось их расцепить. Моргана с ужасом уставилась на Гвейна, утирающего кровоточащий нос ладонью. Ланселот и вовсе побелел, увидев это. Артур почувствовал нарастающую панику: Гвейн ни разу не получал ни царапины в драке, потому что всё это время его оберегал Мерлин. Но теперь… Что если… — Взгляните лучше на новости, чем ерундой заниматься, — меланхолично произнёс голос Леона с лестницы. — У нас вообще уже больше никакого выбора нет. — Что? — спросил Ланселот заторможено. — На Трафальгарской площади разгуливает живой грифон, — сказал Леон тоном, каким сообщают о плохой погоде в выходные. — И это даже не самая странная на сегодня новость.***
В прихожей Гвейн вот уже второй час безуспешно пытался дозваться до зеркала. Это выглядело почти болезненно, но никто не пытался его остановить. Ланселот сидел за столом на кухне, закрыв лицо ладонями. Моргана развалилась на подоконнике кухонного окна и глядела на грязный проулок, на который точно невозможно было смотреть столько времени. Леон с непривычной настойчивостью выслушивал новости на стареньком телевизоре. Грифон в Лондоне, стая летучих ящериц — виверн — в Будапеште, аномальная жара в Арктике, промёрзший насквозь Суэцкий канал, геомагнитные бури по всему северному полушарию, исчезновение людей посреди улиц Нью-Йорка при свидетелях, ливни в Сахаре, спонтанное увеличение площади лесов в Амазонии… И больше самых разных аномалий с каждым часом. В самых разных точках мира. Из всей компании только Мордред, как ни странно, пытался вести себя как обычно: он заварил чай Морганы и перед каждым поставил по кружке, а потом выключил телевизор и подошёл к Гвейну. — Зеркало сломано, — сказал он просто. — Ну и что, — ответил Гвейн. — По ту сторону Мерлин, и если тебе на него плевать, то мне нет. — Мне не плевать на Мерлина, — сказал Мордред тихо, но очень спокойно, — я тоже хочу ему помочь, но, просто расхаживая перед зеркалом, ничего не решить. — Ты не… — Теперь я всё же могу узнать о проклятии? — спросил Артур раздражённо, прерывая их спор. — О том, как его снять? О том, почему его нужно снять? Что за чертовщина вообще происходит? Он всё ещё чувствовал себя странно, словно что-то в нём сломалось, а струна, которая тянула его вперёд, наконец, лопнула. Что бы он ни ждал всё это время, успело случиться, а Артур всё ещё понятия не имел, что ему делать. Волна усталости накатила на него. — Мы хотели спасти Мерлина от его проклятия, — заговорил Гвейн после короткой паузы, — но единственный возможный способ — забрать это проклятие себе. — Мы одолжили его бессмертие на тысячелетие, — продолжил Леон, — а спустя тысячелетие должен был вернуться Король Былого и Грядущего. — И мы бы тогда сняли проклятие и, получив в обмен свои непрожитые годы из прошлой смертной жизни, зажили бы в новом времени, — сказала Моргана. — Завидная сделка ведь? Артуру почему-то показалось, что нет, вовсе не завидная. — Но чтобы король вернулся, нужны были символы, и мы согласились, не понимая до конца, на что идём, — сказал Мордред. — Проклятие забрало части ваших личностей, исказило внешне и внутренне, — понял Артур. — Ещё проклятию нужен был символ памяти, и все мы оказались вычеркнутыми из истории, — добавил Леон, — и мёртвые, и живые. — Но мы подумали, что это всё равно стоит того, — сказала Моргана, — Мерлин однажды был другом для каждого из нас, и из бессмертных мёртвых земель Авалона тысячелетие казалось коротким сроком. — Но когда всё уже было сделано, Фрея утащила Мерлина в Авалон или куда-то ещё, без понятия, — сказал Гвейн яростно, — и сказала, мы узнаем как снять проклятие, когда время придёт. — Мерлин нашёл способ общаться с нами через зачарованное зеркало, но мы так никогда не поняли, что именно с ним стало, — Моргана слезла с подоконника и тоже села за стол. — Но то, что он просто исчез, полностью разрушило мировой баланс магии. — Мерлин оказался, грубо говоря, самой магией во плоти, и именно поэтому был бессмертен, — подтвердил Мордред. — Единственным возможным вариантом было наложить печать проклятия и на большую часть магии. — Но тысячелетие подошло к концу, — добавил Леон, — поэтому магия вырвалась наружу. — Она со временем успокоится, но ей сперва нужен будет некий стабилизатор, — сказал Мордред. — Это Мерлин, да? — спросил Артур. — Он и есть этот стабилизатор. — Да, — согласилась Моргана, — когда проклятие будет снято, он вернётся в смертном теле, но всё ещё будет достаточно могущественен, чтобы успокоить весь этот хаос. — То есть, снятие проклятия, это даже не выбор? — спросил Артур, — если это не остановить, то взбесившаяся магия просто уничтожит мир? Моргана кивнула. — Но погоди, вы сказали, что в нужный момент вы узнаете, что именно нужно сделать, чтобы снять проклятие, то есть вы теперь это знаете? Моргана кивнула снова, но уже куда менее уверенно: — Мерлин какое-то время назад… просветил нас, — и она злобно зыркнула на Гвейна. Тот потупил взгляд. — И что же я должен сделать, чтобы снять ваше проклятие? — спросил Артур, когда никто не продолжил. Впервые за время разговора Ланселот поднял голову и уставился прямо на Артура. Он казался усталым и странно растерянным. — Умереть, — ответил он тихо и серьёзно. — Чтобы снять проклятие, нужно уничтожить все символы, вернуть их значение. А символом бессмертия, которое мы и пытаемся победить, как оказывается, является твоя жизнь.***
Они поехали к озеру. День был чудесным: ясное, почти безоблачное небо и лёгкий ветерок, как раз такой, при котором хочется сидеть на пикнике возле озера. Вот только ехали они не на пикник. — Ты всё ещё можешь отказаться, — предложил Гвейн неуверенно. — Это в любом случае не сработает, если ты делаешь это не по своей воле. Наверное. Гвейн теперь вёл себя как-то подавлено, и вдруг Артур понял, что все они в какой-то момент перестали давать ему подсказки о том, как снять проклятие. Да, они рассказывали историю, но не пытались сподвигнуть Артура к действиям. Кроме Гвейна. Хотя даже Гвейн, вдруг подумалось Артуру, в тот момент, когда после встречи с Гвен Артур хотел всё бросить, выглядел скорее облегчённым, чем раздосадованным. — Я уже согласился, — сказал Артур раздражённо, не отрывая взгляда от проносящихся мимо зелёных пейзажей. — Вам нужна письменная расписка? Я будущий юрист, поэтому могу и составить. Вообще-то нет. Уже не будущий юрист, потому что он никогда уже не доучится. Он останется здесь, чтобы эти люди из его прошлой жизни, которых Артур даже не мог толком вспомнить, смогли снять проклятие. Чтобы магия, которую Артур никогда не понимал, но которую не находил сил ненавидеть, не разрушила бы мир. — Просто это как-то нездорово, — признал Гвейн, болезненно морщась, — то, как легко ты согласился. Артур почувствовал, как слова лезут из него наружу: — Не ты ли сам жаловался, как желаешь больше всего на свете снять с себя своё проклятие? Может и не словами, нет, но тебя ведь это мучает. Моргана сможет, наконец, стать художником, которым хочет быть. Мордред вероятнее всего сможет-таки удавиться в своё удовольствие, ну или найти причину не удавливаться. Ланселоту не придётся жить в постоянном стыде за свои постоянные кражи, а Леон сможет, наконец, осесть и начать жить, а не хвататься за всё подряд. Вы же только и ждёте, когда проклятие исчезнет! — Ты злишься, — сказала Моргана с соседнего сидения, — ты согласился, но всё равно злишься. — Мы пошли на всё это сознательно, — сказал Леон, не отрываясь от дороги (Мордред с Ланселотом ехали на второй машине чуть впереди, и Артур вдруг захотел оказаться там, чтобы не выдерживать все эти допросы). — Да, сейчас я плохо понимаю, что мною двигало, но тогда это было единственно верное решение. Тем не менее, это было наше решение, ты не обязан с ним соглашаться. — Мы можем поискать другой способ, мы повторим всё это вновь, если потребуется, — сказала Моргана. — В конце концов, спустя столетия вместе даже враги становятся друзьями. — Ещё тысячу лет в теле подростка, если это спасёт Мерлина и поможет тебе не стать жертвенным ангцем, — сказал Гвейн. — Не так уж и сложно выносить это проклятие. И Артур, наконец, увидел этих людей такими, какими, наверное, знал их когда-то. Артур не хотел умирать, но Моргана была права: каждому в глубине души хочется быть героем, и Артур не был исключением. Он помнил свой самый последний сон, и всё это ведь изначально затевалось ради Мерлина, а Артур мог почувствовать, что силы волшебника были на исходе. Они могли говорить всё, что угодно, но они не могли быть уверены в том, что Мерлин будет в порядке, если проклятие не будет снято. Артур не помнил Мерлина, но раз все эти люди, примирившись с прошлой враждой, решились помочь ему, то, видимо, он того стоил. (Осмелиться, ему требовалось просто осмелиться, и как бы сильно у него ни тряслись колени, он собирался сделать именно это). В конце концов, спасал он не абстрактного Мерлина, а людей, которые за пару недель успели стать для него более родными, чем кто бы то ни было ещё в этом мире. И да, конечно, ещё был целый мир, нуждающийся в спасении. — Это не обязана быть жертва, но это вполне может быть подвигом, — ответил Артур. Гвейн фыркнул, и они больше не разговаривали.***
Погода у озера была действительно прекрасной. Они поставили столик так, чтобы одна из его ножек стояла в воде, а одна непременно на песке. Гвейн снял со спины ножны — впервые, когда Артур это видел — и осторожно вынул меч. Тот был древним и ржавым, некоторые куски металла тут же отвалились, отчего клинок больше походил на кусок проржавелой арматуры. Моргана стянула с головы свою корону и аккуратно положила её поверх меча. Ланселот бросил свой кошель с медяками — тот самый, которым он разбил зеркало — и быстро отошёл от стола. Леон долго рассматривал свой узелок, прежде чем добавить его к куче. Символом Мордреда оказалось не знамя, как сначала показалось Артуру, а целый ярко-алый плащ с вышитым на нём золотыми нитями драконом. Плащ этот был практически разорван в клочья и покрыт старыми пятнами, но вышивка явно прослеживалась. Артур вдруг почувствовал что-то странное — словно он скучал по чему-то, чего никогда не было. Или то, что он успел забыть. Было бы, наверное, честно, если бы он всё же вспомнил всё. Хотя бы под конец. — Это нужно выпить всё за один раз, — сказала мрачно Моргана, протягивая ему флакон своими детскими ручками (и было в этом что-то совершенно неправильное, пугающее даже), — так будет быстрее. Артур стоял босиком в озере. Вода доходила ему до щиколоток. Он заметил, что как бы резко он ни двигался, на воде не возникало волн, а от ветра не было ряби по поверхности. Воды озера почему-то казались привычными. — Умирать странно только в самом начале, — сказал Мордред тихо, его голос казался непривычно юным, — потом ты больше не чувствуешь уже ничего. Всё станет безразличным. — Увидимся на той стороне, Артур, — сказал Ланселот. Артур кивнул — потому что боялся, что если заговорит, то тут же откажется от всей затеи — откупорил флакон и залпом выпил всё содержимое. Гвейн приобнял плачущую Моргану, его глаза тоже поблескивали на июньском солнце. «Вы будто примирились друг с другом», — хотел было пошутить Артур, но горло сжалось от пробежавшего спазма. Потом всё его нутро начало жечь изнутри, а ноги ослабли, так, что Артур медленно начал заваливаться набок. Его удержала чья-то сильная хватка и медленно опустила в воду — теперь она казалась куда глубже. Моргана рыдала уже в голос, как могла бы рыдать любая другая шестилетка. Артур закрыл глаза, потому что плач был слишком громким, солнце слишком ярким, а небо до невозможного лазурным. И потому что Артур никогда не думал, что когда его время придёт, по нему кто-то будет так рыдать. «Не нужно плакать», — хотел было сказать Артур, внезапно вспомнив Моргану шести лет. В другой одежде, в другой эпохе, но ту же самую Моргану. Вот только губы больше не шевелились, а глаза не открывались. Он и хотел бы в последний раз вновь посмотреть на этих людей, которые были единственными, кого он хотел бы увидеть в эти мгновения перед смертью. Эти друзья и враги из прошлого, проклятые быть вместе до конца веков — и он тоже был там. Артур начал вспоминать, но воспоминания возвращались клочьями и обрывками и путали его всё больше. Было холодно и жарко одновременно, руки подрагивали, под рёбрами что-то кололо до невозможного больно. Спиной он чувствовал сырую прохладу озера. Озерная вода напомнила ему о море. Флакон — о кубках. Ещё там был Мерлин, снова Мерлин. Они все что-то упускали. Артур хотел вспомнить что именно, но воспоминание было близко и недосягаемо в то же время: единорог, яд в кубках, море… В конечном итоге, Мордред был прав: Артуру очень скоро уже стало всё равно.