***
Едва ли за окном было солнце. За окном был пылающий шар с тысячами лучей-стрел, колющих людей по коже, отвлекающий. Тот самый рассвет за темной ночью, но почему Гилберту мир представимся вдруг темное серым? Почему ночь исчезла, исчез день, все вокруг стало серой фотографией, некрасивой и печальной. Почему это ощущается так, будто он остался совсем один на этом свете? Почему ноги подгибаются, а разум мутнеет в бесконечном горе? Почему он так долго боролся за одну-единственную важную для него жизнь, но она покидает его? Почему боль возвращается? Воспалённая Назойливая Зудящая Почему? Почему губы парализует в попытке прочесть молитву за отца, но сознание отстраняется, говорит что все это неправда, что так несправедливо мир не может быть устроен. Единственным доказательством того, что сам Гилберт жив это сбивчивое дыхание. По ощущением, он ушёл вместе с отцом. По ощущением, все это неправда. Чьи-то руки обвивают его спину. Чьи-то губы шепчут слова сожаления, он потерянно поднимает взгляд и видит перед собой Энн. Его чудесная, любимая солнцем и осенью Энн. Она взглядом, полным слез смотрит на него, а он совсем не знает что делать. Не знает, почему собственные глаза все ещё сухие, такие неправильно сухие. Когда океан внутри прорывает все платины, почему его чертовы глаза пустее кровати отца? Она притягивает его к себе, утыкается головой ему в грудь и что-то сдавленно шепчет. Гилберт закрывает глаза. И когда открывает, то не видит перед собой ничего, кроме смазанной слезами картины. Руки сживают ее плечи, голова содрогается от громких рыданий, он не может остановится. Папа обещал, что расскажет сказку до конца. Гилберт больше не в силах ждать.Вечность в ожидании тебя - миг
21 февраля 2022 г. в 23:07
Марилле сложно было это описать. Что-то сдавливало грудь и крушило сознание, что-то парализовало тело необъяснимым страхом. Пальцы вцепились в тонкую ткань ночной рубашки, за окном был тихий сумрак.
Дышать было больно.
Она попыталась успокоить себя, взять в руки. Комната через раз двоилась и повсюду мерещились изрезающие ночь тени. Чёрная змея смутного сомнения перед неизбежным страшным горем расползлась по шее и обернулась вокруг неё удушающей лозой.
За окном послышался стук копыт.
Ржаное взвинченного коня на секунду заставило ее пошатнутся и отпрянуть от окна.
За толстым стеклом спешно слезал с коня парень, облачённый лишь в тонкую рубашку и наспех надетые штаны. Марилла тот час же узнала в нем Гилберта.
— Нет, нет, нет, нет…
Осознание тянулось уродливой цепью по длани души, затягиваясь все сильнее и сильнее, лишая шанса дышать. Мир вдруг стал неясным и призрачным, он в друг потерял все краски и оделся в серые одежды.
Она даже не поняла, как оказалась в парадной. Дверь противно заскрипела, но из-за ужасного шума в ушах ей все казалось смертельно тихим.
В чёрном сумраке осенней ночи показался силуэт. Коротко вдохнув, Гильберт Блайт вошёл в комнату и лихорадочно остановился в двух шагах от мисс Катберт.
— Гилберт?
Голос Мариллы был слаб и едва слышен. Прижав одну руку к сердцу, а другой держа керосиновую лампу, женщина затаила дыхание.
Это не может быть реальностью. Реальность не может размазывать по полу и внимать стонам умирающих от боли с кривой усмешкой на злобном лице. Реальность не должна так с ней поступать, она не должна низвергать ее в пучину боли.
— Папа хочет вас видеть. Доктор сказал, что он не протянет до рассвета.
Сумрачные тени бродят из угла в угол, нарочно кружат голову и смеются над плачем и просьбами отпустить.
Марилла глядит в эту темноту глаз напротив и не может придумать себе хоть одну причину жить. На языке крошатся слова и надежды, мир вдруг сужается до одного единственного человека, за душу которого она была готова отдать свою.
— Как он? — еле шевелит языком. Призрачная надежда рушится, когда он мотает головой и горько, на гране слышимости отвечает «тяжелый».
Уходит полчаса, чтобы остановится перед его домом. Она видит вокруг тени призраков, охотившихся на его душу, видит, как они нетерпеливо ждут своего часа и сдерживает в себе слёзы, часто моргая. От ее слез никому легче не станет.
Гилберт толкает дверь в его комнату, пропуская Мариллу вперёд, а сам остаётся сзади. Не хочет мешать. Самому нестерпимо больно оставлять последние часы отца другому человеку, но понимает, что отцу нужен не он прямо сейчас. Ему нужна та, с которой вся жизнь уместилась в посмертные часы.
— О, Джон.
Слёзы правда льются, прорывают платину из строгой воспитанности, захлёстывают щеки двумя реками. Джон выглядит невероятно слабым, тяжело дышит и страшно горит.
Катберт тут же садится на кровать и кладёт голову ему на колени. Тепло, даже сквозь толстое одеяло жжет нестерпимо. Его пожелтевшие от старости пальцы трясутся, когда он накрывает ими ее седую рыдающую макушку, в стремлении успокоить. Из всех сил мягко улыбается, обхватывая двумя пальцами ее подбородок, призывая смотреть ему прямо в лицо.
— Марилла, — тихо шепчет.
Его голос стал скрипучим и полным старческой пыли прожетых лет. Она так любила его наполненный молодостью голос, бьющий оптимизмом и весельем, что сейчас едва его узнаёт. Едва видные веснушки становятся ярче, когда он проходится по ним большим пальцем. Она мелко дрожит.
— Россыпь потухших звёзд, — шепчет, — Я так любил их, любил смотреть на них, когда ты смеёшься, любил их, когда ты плакала из-за оценок, любил, даже когда ты старательно замазывала их пудрой, следуя глупой моде. Я любил в тебе все, даже когда ты делала мне больно во имя семьи. Ты всегда шла вперёд, а я шёл следом, хоть и не понимал, куда и зачем мы идём. Я просто шёл за потухшими звёздами на твоих щеках и каждый раз обжигался.
Потому что ты никогда не оборачивалась назад. А я всегда тащился за тобой в тени.
Контакт глазами чарует. Она забывает где она, забывает, что тут делает, просто внимает каждому слову, отпечатывая в сознании. У него глаза глубокие-глубокие, такие неземные. Она в них с каждой секундой больше влюбляется.
— Я по твоим шагам готов всю жизнь идти, любимая. Но впервые я оказываюсь впереди.
Впереди. Она знает, что это значит. Он протопчит дорогу к Богу, оставляя ее позади. Она вынуждена оставаться здесь.
— Ты не можешь с нами так поступить.
Снова слёзы льются. Бесконечный поток. Голова падает обратно на колени, она шмыгает носом и запрещает себе зареветь в голос. Слышит прерывистые вздох откуда то сверху. Уши закладывает от наневисти ко всему.
— Я не могу иначе, мне так жаль, Марилла, мне так жаль.
Будто он в этом виноват. Будто она в этом виновата.
Виноват мир. Виноваты люди. Виновата судьба и их гордость.
Нет ничего хуже, чем потерять частицу себя в этой нескончаемой битве за жизнь, за собственное счастье.
— Расскажи мне о чем-нибудь.
Просит. Нет, умоляет. Не в силах больше это терпеть. Хочется слушать его голос вечность, уснуть в его объятиях и не о чем не беспокоится. Так близко к друг другу, но одновременно далеко. Аккуратно отстраняется, чтобы спустя минуту копашения лечь рядом и обхватить рукой его туловище, а глазами — контакт.
Он не возражает, вновь улыбается из последних сил.
— Хочешь сказку?
Как маленькому ребёнку. Она забывает, что они взрослые, забывает, что он может умереть в любую секунду, но слушает и слышит.
Отрицательно мотает головой и внимательно следит за его точеным профилем.
— С меня хватит сказок. Я не хочу слышать как кто-то живет долго и счастливо, когда нам приходится расстаться вновь.
— Тогда можешь передать ту коробку на столе?
Она непонимающе оборачивается. Коробка. Та, которую она принисла в свой первый визит. Острожно встаёт и взбирается на кровать уже с ней.
Джон открывает ее и вытаскивает красные потускневшие ленточки.
— Надо же, — которое хмыкает. — Кэтрин уверяла что они останутся такими же яркими ещё лет сто. Я могу?..
Марилла пару раз хлопает ресницами и не понимает что он хочет сделать. Когда до неё доходит, она закусывает нижнюю губу и оборачивается к нему спиной.
Вспомнила в них те, что он купил для неё на ярмарке кучу лет назад. Когда признался. Когда соединил их сердца этими же ленточками, в конце оказавшимися тяжелыми цепями.
— Давай.
В каждом жесте сквозит осторожность. Когда расплетает неуклюжую косу пальцами, аккуратно разводит чуть запутавшиеся локоны.
Те блестят в смутном свете луны, Джон припоминает сказки, где отливающие серебром волосы русалок заставляли матросов терять дыхание и впадать в транс, а сейчас ощутил все это в реальности. Медлит, оттягивая неизбежный конец. Чувствует как смерть негодует, злостно шипит за спиной, требует душу обратно в царство Божье, грозиться забрать прямо сейчас, но Джон мысленно ещё минуту просит, хоть силы и покидают его.
Марилла медленно разворачивается, сталкиваясь с его тоскливым взглядом и неведомой силой тянет губы к его губам.
Одни сухие, робкие и усталые, другие мокрые, солёные и настойчивые. Поцелуй со вкусом смерти и несбывшихся мечт, она вложила в него всю свою любовь. Джон ее принял. Аккуратно отстранившись, нежно обвёл пальцами щеку Мариллы, тихо прошептав:
— Я люблю тебя.
Глаза полниться слезами вновь.
Она тоже его безумно любит.
Марилла кладёт потяжелевшую голову на его плечо и сдавленно рыдает. Он гладит ее спину успокаивающими круговыми движение, будто пытался успокоить маленького ребёнка.
— Утратив всех, я обрёл тебя.
Она заглянула ему в глаза — там где начинался рассвет и кончалась тьма. Вселенная сузилась до двух орбит напротив, собрала в себе все самое тёплое и любимое ею, очертила эту кровать от всего мира ареалом любви, столкнула две жизни лбами.
— Утратив тебя, я потеряю себя, Джон.
Он слабо моргнул и тяжело выдохнул — как оказалось в последний раз. Веки прикрылись, а голова безвольно упала на плечо.
Марилла тихо заплакала.
— Ты опять оказался впереди, ты опять покинул меня.