Остров монохромный. Серый. Унылый. Неправильный.
Солнце поднимается и заходит по часам, люди вокруг подозрительно притихшие, молитвы священника выводят из транса задумавшегося Гилберта. — Отец мой, сие на небесах… Вздрагивает на первом слове. Отец. Папа. Смог бы он вылечить отца и вернуться к прежней жизни? А какой она была, эта прежняя жизнь? Мир начал укрепляться в слабой детской памяти к годам пяти, в ней они с отцом засеивали часть полей, Гилберт помнит обожженную солнцем кожу и папину огромную соломенную шляпу на маленькой кучерявой головке, что постоянно сползала, пока отец не пришил к ней простые белые ленточки. Помнит, как засыпал на его спине в семь, после особо тяжелого трудового дня. Помнит как дергал отца за усы, весело смеялся, откидывая голову и никогда не получал за свои шалости ни грамма злости или гнева. Помнит как в девять папа читал ему сказки из городской библиотеки, из книги с серебряным тиснением, помнит как по ней его учили читать и как здорово было осознавать свои успехи. Помнит как папа начал слабеть и детская непосредственность вдруг резко прекратилась, перерастая во взрослую ответственность и постоянные переживания. Помнит первое путешествие. Вид поезда привёл его в жгучий восторг настолько, что он не мог отлипнуть от окна, пока не уснул стоя. Увидел огромные города и безлюдные горы. Видел реки, озёра, водопады. Помнит уставший голос доктора, своими сухими губами поставивший крест на беззаботной жизни обоих Блайтов. — У вас опухоль, возможно, несколько. Нужно провести диагностику, но… Что-то ещё говорил. Наверняка, раз его голос безостановочно долго бился об черепную коробку, пока Гилберт бежал к выходу из больницы. Гилберт не знал, что такое опухоль. Но он в точности мог следить за сменяющимися, будто погода у моря эмоциями на лице врача. Что-то страшное приключилось с папой, что-то такое, что отберёт его у Гилберта и оставит его совсем одного.Далеко убежать не смог — споткнулся об невысокий бордюр и чуть не упал перед громоздкой каретой. Колени глухо ударились об пыльную августинскую землю, в глазах застыли злые слёзы.
— Гил, — строгий голос отца вывел из минутного транса. Он хмуро оглядел его, и, не найдя никаких серьёзных увечий предложил руку. Младший Блайт, после секундного колебания оперся об неё. — Ты не можешь так просто убегать, когда тебе вздумается, я волнуюсь. — Опухоль — что-то страшное, да? Исподлобья лицо отца выглядело хмурым и закрытым. Его густые брови сложились домиком и на лице проступило сожаление. — Да, это что-то по-настоящему страшное. Но врач сказал, что если обо мне будут хорошо заботится, то я вылечусь в считанные секунды. — Правда? Маленькое сердечко Гилберта наполнилось тёплом и светом. Неужели ещё не все потерянно? Папа не будет врать, так что ему остаётся только позаботится о нем должным образом, а это не очень трудно. Маленькие ручки мальчика нашли и сжали со всей силой талию отца. Да так сильно, что казалось, треснут все кости. — Я так рад, папочка! Он и вправду был счастлив и всем сердцем верит каждому слову отца. На самом деле он чувствовал ложь седьмым чувством, но то, во что ему было выгодно верить, он верил с большой надеждой. Папа впервые ему соврал. Сейчас семь утра, в церкви полно рыдающих женщин и хмурых мужчин, светло окрашенные стены уходят высокими колоннами пол потолок, которому не видно края. Гилберт весь в чёрном, отстранённый и холодный, предавшийся собственным воспоминаниям, едва ушедший от слез скорби. — Блайт? На плечо легла тяжёлая рука. Гилберт вынырнул из пучин собственных размышлений и обернулся — очередной житель Эвенли пришёл выразить соболезнование и посочувствовать Гилберту. Ему не хочется смотреть в лицо очередному скорбящему приятелю папы, поэтому он уныло глядит поверх его скудной шевелюры. Среди серых, замаскированных утренним настойчивым зимним солнцем, бьющим прямо в глаза, лиц, он нашёл покрытое морщинами и застарелой усмешкой знакомый силуэт. — Доктор Кэррол! Блайт младший вежливо извинился перед собеседником и направился в строну старого учителя. Он так давно его не видел и даже потерял надежду увидеть вновь. Лицо за множество часов осветила грустная улыбка. Доктор Кэррол коротко поприветствовал своего бывшего любимого ученика и позволил себе мягкое поглаживание по растрепавшейся шевелюре, в попытках выразить сочувствие. — Прошу вас, учитель, я не хочу слушать эти скорбные речи и вновь испытывать произошедшее ночью. Кэррол глубоко вздохнул и повернулся к закрытому гробу. Среди чудесно обставленных белоснежными лилиями лежал Джон Блайт, лежал неподвижно, лежал посмертно. Молчаливые взгляды лучших друзей отца вновь и вновь устремлялись к гробу, каждый из них уделял монологу у алтаря как минимум несколько минут. Хотел бы Гилберт знать, о чем они говорят. Но каждый из них, разворачиваясь к церковным скамьями с трудом сдерживал слезы. Это делало служение ещё печальней. — Мне так хочется отсюда сбежать. Вдруг выдал Блайт. Кэррол понимающе похлопал его по сгибу локтя, покачав головой. — Мне ведома твоя боль, мальчик. Я так же как и ты потерял родителей в совсем раннем возрасте, и понимаю, что ты чувствуешь сейчас, но ты должен… — Я ничего никому не должен, — вдруг грубо прерывает его Блайт, — Мой отец покинут меня, ровно так же, как и моя мать, я чувствую себя так, будто мое сердце вынули, облили кислотой и засунули обратно, но каждый говорит мне двигаться дальше, хотя перел моими глазами дорога кончается у могилы отца. Я потерял не только папу, я потерял единственный стимул жить, а вы мне говорите что чувствовали то же. Выдыхает. Учитель долго и пристально всматривается в покрасневшее от гнева лицо своего лучшего ученика и медленно тянет его к себе. Обнимает. У Гилберта вдруг кончается воздух в легких. Мысли выветриваются. Остается мягкость отечественных прикосновений наставника. Будто его сейчас папа обнимает, будто кого-то другого хоронят, будто все что он пережил за последние ночь и утро — все ложь. — Я буду в порядке, — шепчет, зарываясь в носом в пиджак учителя. Ему обещает. Себе обещает. — Я знаю, мой мальчик, знаю.***
Марилле кажется, что воздух вокруг неё трескается. Он застывает в пространстве мелкими осколками, которыми ей приходится дышать. Но люди не видят, не чувствуют их, одна Марилла с трудом останавливает порыв расцарапать горло и добраться до закупоренных дыхательных путей, ведь дышать этим воздухом не получается. Дышать воздухом, в котором нет Джона — само по себе смертельно. Голова кругом, мир не может ведь утратить все цвета просто потому, что один человек умер? Есть ведь другие люди, ради которых стоит жить, разве нет? Мир не остановится, не разрушиться, не сгорит до тла. — Марилла. Ее тихо зовёт Энн. Она медленно приходит в себя, переведя взгляд на свою дочь. Та вся в чёрном, напуганна таким состоянием своей благодетельницы, сегодня тише воды, ниже травы. Весь день проводит в доме у Блайтов, помогает и искоса поглядывает на поникшую Мариллу. — Нас ждёт Мэттью у повозки, уде довольно поздно и все почти разошлись. Гилберт ещё не вернулся, он до сих пор у могилы, но ему кажется нужно побыть одному. — Хорошо, милая, я…я сейчас приду, а ты пока проводи последних гостей, пожалуйста. Думаю Гилберту не хочется видеть такое скопление людей в таком состоянии. Энн кивнула и побрела в гостиную, вежливо заведя диалог с одной из дам. Марилла поднялась с кресла и прошла в комнату Джона, обещая себе что это в последний раз. Провела пальцами по краю смятой постели, обогнула ее и уставилась на коробку. На их коробку. Осторожно открыла крышку и, игнорируя давящую пустоту в сердце, начала перебирать предметы в ней. Шляпа, ромашки, письмо. Письмо? — Его тут точно не было. Адресата нет, как и получателя. Пальцы сами собой протянули хрустящий край новой бумаги вверх и вынуло сложенный в двое лист. Дорогой Марилле,Извини меня, я так и не смог сделать тебя по-настоящему счастливым, но эти последние два месяца рядом с тобой стали лучшими в моей жизни. Мы будто прожили все то время, что упустили, что так нагло игнорировали и, предавая забвению дни нашей молодости, шли вперёд протоптанными путями. Я наберусь терпения и буду ждать тебя рядом с Господом. Это будут наши лучшие дни вечности. Ответь на мой последний вопрос, милая. Я не смею задать его тебе тут, не смею произнести вслух, но ты сама знаешь, что это. Ты заполняешь меня светом, Ты делаешь меня мной. Я так сильно люблю тебя, Марилла Катберт.
Навеки твой Джон Блайт. Уронившие так много слез глаза вновь наполняются хрустальными каплями, затмевая мир молочной пленкой. Она ведь знает, что это за вопрос. И она точно знает ответ на него.***
Одинокая фигура в промозглый осенний вечер. Энн на минуту оглядывается назад, убеждаясь что по близости кроме них никого нет и уверенным шагом движется к нему. Останавливается. До него — лишь руку протянуть. До Гилберта из прошлого — целая жизнь. От него пахнет отчаянием и морозом, от него пахнет неправильностью и горечью, от него пахнет не так, как пахло от него. — Хотела что-то сказать? Конечно, он не хочет говорить с ней сейчас, у него сейчас совсем другое горе, совсем другие мысли, но его отчуждённое выражение лица и холодная расчётливость во взгляде наталкивает на обратное. — Если нет, то оставь меня одного. У неё были какие-то стремления. Она пришла к нему с целью, но его жестокость в голосе заставляет напрочь забыться для чего она здесь. А, в прочем, она помнит. Выразить соболезнование. Она должна, конечно, она должна это сделать. — Соболезную. Что-то в ее словах должно было быть глубже, что-то должно успокоить его и что-то должно стать спасательным кругом в море скорби. Бесконечное «должна» крутиться в чертогах разума разноцветными лентами и стискивает сердце жгутами стыдливости за собственное поведение. На секунду она подалась этому порыву — обняла и слушала его приглушённый стыдливый плачь. Сбросив маски, ей показался ее любимый — раненый, добрый, справедливый мальчик с огромным лопнувшим сердцем. А на утро снова — маска из лжи и отстранённости. Снова не ее Гил. Чужой. — Мне не нужны твои сожаления. Мне достаточно того, что ты помогла сегодня. Я очень благодарен вам с Мариллой. Разворачивается. Она оглядывает его с ног до головы и задерживается на таком ненавистном ей взгляде карих глаз. Разве может человек к могилы отца так выглядеть? Таким холодным и отчуждённым? — Не стоит меня за это благодарить. — Нет, стоит, — заупрямился Гилберт. — Перед моим отъездом, если вам что-то понадобиться, просто дайте мне знать. В горле…пересохло. Неужели это правда? Он действительно собирается обратно? Туда, в эту безызвестность? Там, где опять не будет ее? — Ты…ты собираешься куда-то? Ее не должно это волновать, ни разу. Но вот только, в вечерних сумерках уходящего дня, его пронзительные блестящие безразличием глаза делали ей больно. Ей было бы легче его ненавидеть — вот он, на расстоянии вытянутой руки, здесь рядом. Она может подойти и обнять, даже если он будет сопротивляться, может приподняться на носочках и устало дотянуться своими губами до его безжизненных. Она видела какого это — когда теряешь любимых навсегда и не хотела повторять страдания Мариллы. А она любила Гилберта. Он был ее метастазой в мозгу, жить трудно, но без него — становишься лишь тенью себя. Бесконечные дни суровой реальности, где Блайта нет, где он от неё отказался, где она позволила себе жить без него, жизнью, полной страданий. Энн не готова к этому. Никогда не будет. Ей бы сейчас вздохнуть полной грудью, пошевелить непослушными ногами и развернуться спиной, дабы не быть сожжённой им заживо, но тело не слушает, стоит на месте, преданно ожидая его действий. — Мне незачем оставаться здесь. У меня остались дела на материке, поэтому в ближайшие дни я отплываю. Пусть он заткнется. Пусть будет молчать и никогда больше не заговорит. Пусть никогда больше не посмеет сказать такой бред. Пальцы впились в ладони, оставляя за собой глубоки борозды. Зрение расфокусировалось, то ли от нарастающего в горле кому из колючек терновника, то ли от застилающих глаза слез. — Но…ты не можешь остаться? Зачем тебе уезжать? Кто в конце концов останется приглядывать за домом? Истеричные нотки так явно проглядывались в ее голосе, что она сама подавила желание удивленно поднять брови. Ее внутреннее волнение никоим образом не должно было проскользнуть наружу. Гилберт отвернулся. Ему вдруг невыносимо захотелось, чтобы все было иначе. Чтобы не было всей этой тяжелой отвественности, не было назойливых родственников, не было глупых решений и она, чтобы только и ее не было в его жизни. Все стало бы намного легче. Он бы грустил лишь по своему дому и томился в печали по папе, в конце концов, с этим можно жить, просто потому что ничего сделать нельзя, мертвых не вернёшь. Нужно смириться, и он смирился. Но когда человек, чьё существование взывает в нем все живое, доброе и светлое, этот человек не должен был существовать в нем. Просто потому что если ей навредят, то он не справиться, не смирится, не сможет. Он либо потопит этот мир в крови, либо захлебнётся в собственной. И Господи Он Почти Научился Жить Без Неё. А она опять — взметнулась ярким пламенем в остывающей ночной мгле, нахмурила тонкие брови и перевернула хрупкий мир на голову. Топить ее присутствие в алкоголе, в наркотиках, в других женщинах ему не удалось. Огромный особняк дедушки, такой не похожий на его собственный был будто в другом измерении, в котором ему делать точно нечего, а он вновь там, весь усталый и ненужный никому, за исключением очередной отвественности. Ему в первое время везде мерещилась она — в зеркале, в служанках, в отражении пузатых бутылок с вином. В ночных бабочках. Они под наркотическим угаром вдруг принимали ее форму, он касался их скул с особой нежностью, затаивал дыхание на их ключицах и фантомный ее запах летнего дня вновь давал ему силы жить. Он справлялся. Да, после всего, что он делал ради того, чтобы вновь ощутить ее присутствие, разрушало его изнутри. Разбирало по крупинке, по частицам, по молекулам. Он не знал где он, не знал кто — ему просто казалось что он существует, когда надавливает большим пальцем в грудную клетку, значит, жив ещё. То ли сожаление было в его голове, то ли радость. И вновь она — он ведь видит как тяжело ей даются эти слова, как отвратительно ей видеть его, как неправильно было то, что происходило между ними. И он должен ее отпустить, определенно должен, но может ли? Вдруг ему удасться забрать ее с собой на материк, поселить в какой-нибудь квартире, обеспечивать деньгами, но что бы она просто была рядом? О, это так эгоистично. Она бы ни за что не покинула Эвонли и Метью с Мариллой, а те в свою очередь никогда бы не покинули Зелёные Крыши. Этот Чертов замкнутый круг. Змея, укусившая себя за хвост, уробос. Не было решения, в котором каждый бы остался довольным, а значит и будущего, не отягощённого его эгоизмом тоже. Поэтому он и отвечает — до ужаса флегматично и коротко, так не правильно и тускло, так бездушно и неправильно, вразрез с собственным сердцем: — Мне нечего здесь делать. Я выбираю будущее в большом материке, в том, где нет тебя. А эта развалюха, — скучающим взглядом обводит дом, — Мне уж точно больше не понадобиться. Потому что больше я сюда не вернусь. Гилберт — опухоль в мозгу. Ее личное проклятие. Его вырезать — она станет лишь тенью самой себя, но и жить без него — неправильно. А ей душно. Потому что так не бывает, любимых не бросают, собственными руками в могилы не кидают, не позволяют от боли разрываться, смерть при жизни губами, которые до этого одно лишь наслаждение дарили, смерть не обещают. — Не уходи, — дрожащим голосом, ноги — истлевшие ветки — с треском падают на колени, подгибая за собой гордость, — не уходи, Гилберт! Тянет к нему руки, слёзы безостановочно кататься по лицу, въедаясь в нежную кожу. Он тут же опускается на колени, поднимает ее за плечи и трясёт, пытаясь привести ее в чувство. Напускаемое спокойствие тут же проходит, оно растворяется в ее отчаянье. — Так нужно, слышишь? Прийди в себя, очнись от этого! Я тебе не нужен. У меня нет выбора, понимаешь? Мне нужно тебя отпустить! Кричит, срывает глотку. Сзади его оттаскивают чьи-то жилистые руки, тянут назад, отрывают от неё. А у неё — глаза заплаканные, мокрые дорожки к припухшим губам и разворошенные волосы. По плечам руки Мариллы, что-то кричащей ему, но вокруг белый шум и ее напуганные глаза. Энн понимает, что это прощение и…прощание. Он отряхивает руки Мэттью и наклоняется к ней — всего на пару секунд — целует ее в губы, так неистово, так глубоко, что ей не хватает дыхание в закупоренных легких. Она провожает его спину взглядом, полным усталости. И ей было слишком больно, чтобы плакать. Странно, что сердце продолжает биться, даже когда этого не хочется.