Лесные байки

Отличный денёк, что уж! Мало того, что меня занесло хрен знает куда, ещё и Мак до сих пор на «разведке». Разведчик, бля! У порога замечаю болтающийся на вешалке шарф Максима и цепляю его рукой, зловеще улыбаясь. Попадись мне только, зараза клыкастая! На морской узел вокруг шеи завяжу! На улице хоть глаз выколи — ни черта не видно. Пятно луны затянуто снеговой тучей, и лишь над озером зависло облако слабого рассеянного света. Благо, я уже немного контролирую зрение — не как днём, конечно, но и в фонарике нужды нет. Не думаю, что Максим до сих пор в доме почившего Мира. Слишком много времени прошло. Замираю у озера, прикрывая глаза, и вслушиваюсь в ночь. Десятки. Сотни звуков, среди которых должны быть те, что направят, те, что помогут найти Мака. Шелест крыльев совы, шуршание позёмки по корке наста, похрустывание сушняка под порывами ветра. Воркование, завывание… Башку, кажется, разорвёт от обилия звуков, но я хочу услышать лишь один — сердцебиение моего упырины — это так много? Принюхиваюсь. Мак совершенно по особому пахнет, и его запах в лесу настолько неуместен, что, уверен, я учую его без труда. Ноздри пощипывает от мороза, и при очередном глубоком вдохе они почти слипаются, но я чую! Едва уловимый, но до щекотки в груди родной аромат горького шоколада с оттенком вишнёвой косточки. Так пахнет только мой упырина! Вдыхаю ещё раз, и резко распахиваю глаза. Габи! Сука Габи! Его парфюмом тащит за километр! Как?! Как я не почувствовал этого сразу? Глаза застит кровавой дымкой. С силой сжимаю кулаки, притуплённо ощущая боль от когтей, впившихся в мякоть ладоней. Сердце бешено стучит — до ломоты в рёбрах. Жарко. Так жарко, что вместе с одеждой хочется содрать с себя кожу. Ноги сами несут меня к озеру. Мне не нужно видеть, слышать… Я чую этих двоих, а теперь ещё и отчётливо различаю запах крови. Волнение подогревается дикой ревностью, и сейчас мне кажется, что никакого полнолуния не нужно — я уже зверь. Скорость просто драйвовая. Перед глазами мутным чёрным мазком тянутся деревья, резко обрываясь белым — овраг. Торможу. Я совсем рядом. И теперь я слышу. Сердцебиение двоих людей, отголоски их голосов и странный хруст битого стекла. Лёд! Грудь сковывает холодом. Быстрее. Ещё быстрее. Только не… Вижу. Слишком отчётливо, чтобы суметь развидеть. Слишком интимно, чтобы не понять. Лбом ко лбу. Мак и Габи! Дышу? Или не дышу? Хрен его знает. Внутри разгорается вулкан, и мне совершенно плевать на последствия. В голове единственная мысль, и она болезненно сверлит мозг — Габи и Мак рядом. Кажется, я вижу ладони Габи на плечах своего упыря. Вижу родную ухмылку и, если бы Максим поднял голову — я бы увидел чертенят на дне его изумрудных глаз. Но он не поднимает. Голову. Он что-то увлечённо нашёптывает этой суке. Последние два десятка метров преодолеваю за пару секунд и торможу у жмущейся парочки, обдавая Габи колкой снежной пылью. За шкирку отрываю его от Макса, откидывая прочь. Мак абсолютно не удивляется моему появлению и открыто ржёт, скотина, ещё больше раззадоривая меня. Рыкнув, стискиваю зубы, замирая между этими двоими, и только оцарапав губу, понимаю, что резцы вытянулись в клыки. Красавчик. Что ж. А! Плевать! Яростно сверкнув глазами, разворачиваюсь к Габи, разрезая тишину злобным рыком: — Вижу, ты решил передать привет лично? Зря. Ты даже не представляешь, насколько ошибся. — Кого я вижу?! — этот контрацептив ехидничает почти как мой упырь и обращается явно не ко мне: — Максим, с каких пор ты начал подбирать бездомных щенят? Мне это сразу было непонятно, но я как-то не успел уточнить. А тут щеночек сам пожаловал. — Сука, — глухо рыкаю, чувствуя, как на дне радужек разгорается адское пламя. — Да вроде кобель, — пожимает плечами Габи, окидывая меня придирчивым взглядом. — Или я что-то упускаю, Максим? В любом случае, очень приятно, — эта тварь протягивает мне руку. — Габриэль. Мак совершенно беззвучно ржёт, наблюдая за нами, и я понимаю это только по его дыханию и сбившемуся сердечному ритму. Если этот хвостатый с янтарными глазами думает, что я пожму ему руку — да нифига! Игнорирую его подначки, разворачиваясь к Маку, и, стараясь смягчить рык, хриплю: — Что это, Максим? — тычу рукой в направлении Габи. — Это? Габриэль, мой хороший, — уж не знаю, каких усилий Маку стоит вся эта напускная серьёзность, но вижу, что он вот-вот прыснет со смеху. — Дампир. А на что похоже? М-да. Моего клыкастого мудака явно приводит в восторг и нехило забавляет сложившаяся ситуация. — Да, правильно, Макс, утихомирь его, — влазит хвостатый. — Щенят надо дрессировать смолоду. — Вот, спасибо за ценное замечание, — впрочем, Мак ехидничает привычно. — Без тебя мы бы и не догадались, что же нам делать, ты знаешь, Габи? Театр абсурда, бля! Эти двое перекрикиваются через меня — полыхающего злобой и яростью — так свободно, будто я прозрачный. Сглатываю, инстинктивно закрывая Мака собой, и чувствую, как отрастают когти и вспыхивают звериным блеском глаза, как грёбаная шерсть на загривке встаёт дыбом. — Ты откуда вылез, мудлан хвостатый? — мой голос едва узнаваем за утробным рыком. — О, оно умеет говорить! — ехидно и наигранно удивляется Габи. Но зря он, зря… Внутренний волк жаждет крови, и я не могу ему отказать — хорошенько припечатываю по ухмыляющейся смазливой роже Габриэля. Хорошо так — душевно… И немного не рассчитываю силу — скалящийся говнюк улетает в кусты, попутно сшибая спиной молоденький дубок. — Это что за дерьма кусок? — рыкаю, сверкая глазами, и поворачиваюсь к Маку, выпуская когти. — Это? — осторожно начинает Максим, искоса поглядывая то на когти, то на мою, должно быть, повышенную пушистость на ушах. — Это мой хороший старый друг. — Друг?! — с гневным воплем бросаюсь вперёд, припечатывая Мака к стволу берёзы и, зажав кадык, удерживаю упыря над землёй. — Не ври мне! Я слышу твоё сердце! — Хорош! — хрипит Мак, цепляясь за предплечье обеими руками, и только теперь до меня доходит. — Отпусти. Разжимаю пальцы и делаю шаг назад, позволяя Максиму рухнуть коленями в снег. Что же я творю, блядь?.. В голове не укладывается. Это я?.. Разве я хоть когда-то?.. — Мой бывший, — Мак растирает шею и, стоя на коленях смотрит на меня снизу вверх. — Этот? — неверяще перевожу взгляд с Максима на выбирающегося из-под заваленного дерева Габриэля. Усмехается, сука, утирая тыльной стороной ладони разбитую губу и, не сводя с меня наглого прищуренного взгляда, смачно слизывает кровь с руки. — Ну… Не такой уж и бывший… Просто. Мы потерялись. Да, Максик? — противно тянет, но всё же не приближается, оставаясь на безопасном расстоянии. — Ага. На полвека, не меньше, — бросает Мак. — Я думал ты сдох, падла, — и добавляет, рыкнув: — Хорош дразнить пацана! — Ну почему же? Ябпослушал, — сверлю Мака испепеляющим взглядом, кидая в сторону его бывшего дружка:  — Продолжай, Габи. Мне интересно, — нависаю над Максимом и, не дожидаясь ответа от хвостатого ублюдка, поднимаю Мака за грудки, впечатывая в дерево. Башка совершенно отказывается соображать, а воображение подкидывает картинки, от которых ещё сильнее заходится и без того беснующееся сердце. — Белобрысая блядливая дрянь, — рычу, не осознавая, произношу это вслух, или же мысли настолько громкие. — Так поэтому ты притащил меня в эту дыру? Из-за этой смазливой суки? — не понимаю, как и отчего, но в следующую секунду мой кровопийца, чертыхаясь, летит через кусты, и только по острой боли да ссадинам на казанках, соображаю, что нехило приложился к наглой упыриной роже с правой. Мне бы остановиться, но до слуха доносится смешок мудака Габи, который цедит сквозь зубы что-то про неуправляемого зарвавшегося щенка, и тормоза выгорают в ноль. В два шага оказываюсь рядом с этим самоубийцей и, как куклу, хорошенько тряхнув, отбрасываю в сторону озера — неважно куда, лишь бы подальше от Мака. Моего. Мака. — Тише, Мить. Дыши, слышишь, — успокаивает Максим, отирая кровь с рассечённой губы, идёт навстречу и так, сволочь, ласково улыбается, словно это не я минутой ранее разбил его физиономию. Контрастами размазывает. Одновременно хочется отпиздить этого гада до кровавых соплей, а после зализать всего, вымаливая прощение. Вскидываю на Мака болючий взгляд, рывком тяну на себя и впиваюсь жёстким, наказывающим поцелуем в губы. Максим непривычно, как-то совершенно незнакомо цепляется за запястье пальцами, но отвечает с такой готовностью, с таким пылом, что меня моментально окатывает волной жара. До дрожи. До головокружения и сбитого дыхания. Жадно вылизываю рот своего упыря, голодно шарю лапами, забираясь под свитер Макса, нетерпеливо оглаживаю его бока, грудь, но чёртовы шмотки мешают. Рыкнув, одним движением срываю с его плеч куртку и ненужной тряпкой отбрасываю к ногам. — Убедительно… — как через толщу воды, доносится голос Габи, но этот мудак больше не интересен. Максим. Мой. Здесь и сейчас. Рядом. Кажется, я ждал этого целую вечность. Вклиниваю колено между ног Мака, вжимаясь бедром в его пах. Со звериным урчанием зацеловываю скулы своего упыря, оттягиваю ворот свитера на груди и осыпаю жалящими поцелуями острые ключицы. Мажу языком вдоль изгиба шеи, дурея от бьющегося под кожей пульса. Рядом. Горячо. Так горячо от его близости, что, кажется, снег у наших ног тает. Мак глухо всхлипывает, обнимая меня, сгребая в объятия так порывисто, словно ещё секунда — и нас раскидает по разным галактикам. Отвечает, запуская пальцы в волосы на затылке, оттягивает отросшие пряди, облапывая меня везде, где только можно. Засасывает губы, прикусывая и терзая, вылизывая рот, буквально трахая языком, всхлипывая в поцелуй. И меня ведёт. Накрывает так, как никогда. Возбуждение, мешаясь с кровью, лавой течёт по венам. Сердцебиение оглушает. Зарываюсь носом в изгиб шеи Мака и дышу — им, таким родным, настоящим — дурея от близости, пьянея от горько-сладкого шоколадного аромата. — Грёбаный упырь, — собираю губами талые снежинки с его щёк и снова целую — теперь уже тягуче, хрипло постанывая и вылизывая, опаляя горячим дыханием дерзкий, но до головокружения отзывчивый рот Максима. — Мой. Одинаково хочется утопить Мака в нежности и, жёстко нагнув, выебать, чтоб неповадно было. «Мой Бывший». Блядь! Откуда этот, сука, Габи взялся? Почему именно сейчас?! В ушах шумит. Как в бреду, цепляю когтём болт на ширинке джинсов Мака и бухаюсь в снег у его ног, рывком стягивая с тощих бёдер штаны. На миг замираю, утыкаясь лицом в пах, и порыкиваю, осыпая короткими поцелуями низ живота, оставляя отметины от жалящих укусов на фарфоровой коже. Максим всхлипывает, сбито выдыхая, и вытягивается, запрокидывая голову, запуская пальцы в мои волосы на затылке. Ерошит отросшие пряди, поглаживает шею, сминает ладонями плечи, притягивая меня теснее. И я не знаю, что со мной творится. Всё уходит на второй план. Мир, да что там, целая вселенная сужается до одного невероятного придурка передо мной, чьё сердцебиение отдаётся гулом в ушах. Оглаживаю через трикотаж белья ягодицы Мака, сминаю их, запуская ладони под ткань плавок и, рванув за резинку вниз, спускаю трещащую по швам тряпку до колен, перехватывая захмелевший взгляд изумрудных глаз. Утонуть в этом омуте можно на раз. А на два — захотеть стать его пленником навсегда, даже не пытаясь вынырнуть. Хрипло постанываю, отираясь щекой о член Мака и, не разрывая взглядов, ловлю влажную головку губами, сразу пропуская в горло. Рванув упырину за бёдра на себя, порыкивая, не церемонясь, насаживаюсь на стояк, обжимая его гладкими горячими стенками, и чувствую, как подрагивает член внутри. Это. Слишком. Слишком ярко. Крышу рвёт окончательно. Максим глухо стонет, сминая и оттягивая пряди волос на макушке. Порыкиваю, насколько получается, не спецом, просто естественная реакция, на которую Макс отзывается дрожью. От гулкого сердцебиения закладывает уши, и я затрудняюсь определить, различить, где чьё сердце. Максима хочется себе — всего, целиком, полностью. Оставить отметины, которые не сотрёт регенерация, оставить след навсегда. Потому что мой. Весь. И хрен я его отдам кому. Сминаю ягодицы сильнее, удерживая Макса, оглаживаю ствол кольцом губ, обжимаю головку и с глухим протяжным стоном снова пропускаю в горло. Мак стискивает ствол берёзки под пальцами, вытягиваясь вдоль неё, выстанывая, шепча что-то на смеси немецкого и русского. Кора под ладонями опасно трещит. Максим предельно открыт и возбуждён сейчас. Его немецко-русский — как лакмусовая бумажка, выдаёт остроту его эмоций, и действует на меня, как красная тряпка на быка. Тесно обжимая стояк кольцом губ, медленно снимаюсь с него, мягко засасывая и выпуская головку. Глухо рыкнув, подхватываю Макса под бёдра, в пару шагов сокращаю расстояние до поваленной огромной сосны и, швырнув куртку на заснеженный ствол, укладываю Максима сверху. «Мой бывший», Максик — зудит назойливо, и мне бы не думать, отпустить, но куда там. Голоса Мака и Габи сливаются в воспалённом от дикой ревности воображении, и я физически ощущаю, как адское пламя разгорается на дне моих глаз, как закипает кровь в венах, как сердце раздирает лёгкие, норовя проломить рёбра. Не могу дышать. Чувствую Мака под собой. Вижу его расхристанное полуголое тело со стояком, прижавшимся к животу, его поплывший взгляд, скользящий по мне с интересом. И, сгребая упыря в охапку, в следующее мгновение загибаю через дерево. Мак чертыхается, барахтается подо мной, но не в этот раз. Я чувствую звериную силу, дикое дурное желание, и меня не остановить. На краю сознания мелькает мысль, что творю что-то не то, не так. Но волчья сущность бесится, вырываясь из-под контроля. Рыкнув, перетаскиваю Макса и нависаю над ним, вжимаясь, впечатывая в ствол, притираясь бёдрами к голой заднице. В два движения освобождаю стояк от тесных джинсов и белья, мажу головкой меж ягодиц, обжигая дыханием загривок своего упыря, лизнув ладонь, оглаживаю член и толкаюсь в тугую задницу. Мак глухо рыкает, со скрежетом запуская когти в промёрзлую сосновую кору, выгибается и, без зазрения совести, от души оцарапывает левое бедро, притягивая меня, удерживая, сводя лопатки. В жар кидает. Перед глазами кровавая дымка. Хрипло вою, пропуская руку под грудь Макса, и прогибаю его, загоняя стояк в узкую дырку до шлепка яиц. — Мой, — рычу, вгрызаясь в изгиб шеи. — Мой, — мощно двигаю бёдрами, не позволяя опомниться ни себе, ни ему. Дурманящей близостью, диким, звериным желанием, адреналиновым кайфом обжигает. — Да твой, твой, — Максим стонет и вскрикивает; кора под его ладонями трещит. — Чего же так слабо? — загнано дыша и постанывая, он умудряется еще и язвить, глухо посмеиваясь. — Сильнее. Ещё, — сердцебиение и сбитое дыхание оглушают. Стискиваю зубы на загривке упыря, соображая, что это клыки чуть позже, когда металлический терпкий вкус крови ярко ощущается на языке. Мне бы протрезветь, но я лишь сильнее вгрызаюсь в плоть, терзая её, упиваясь кайфом. «Мой. Мой!» — звучит в пустой башке, и мне хочется ещё ближе. Ещё теснее. Выпрямляюсь, впечатывая Мака в грудь лопатками, продолжая удерживать на стояке, и тяну на себя, оставляя росчерки от когтей на бёдрах. Растерянно гляжу на алые разводы, где-то соображая, что нет! Хватит! Но только наращиваю темп. Ещё. Ещё больше Мака. Максим запрокидывает голову на плечо, прикрывает глаза и сводит лопатки. Не цепляется за запястья, не притягивает меня за шею и не издает ни звука. Только жёсткое дыхание, сердцебиение и свист ветра — больше ничего. Он не стонет и не рыкает, когда когти вспарывают кожу, не всхлипывает, не зовёт меня. И я не чувствую почему-то тепла его крови под своими пальцами. Стоп! Мак… Мак! В себя прихожу мгновенно. Как ледяной родниковой водой окатывает — до сбитого дыхания и дрожи во всём теле, до комка тянущего беспокойства под рёбрами. И алая пелена перед глазами растворяется. Выдыхаю, только сейчас осознавая, что творю. Бережно разворачиваю Максима и подхватываю на руки, оглаживая беспокойным взглядом. Руки дрожат. Сердце норовит проломить грудак. Мак бледный и холодный. Под глазами тени, губы искусанны до заскорузлой корки запёкщейся крови, волосы — как пакля, и глаза почти серые, выцветшие. Это так жутко — до холода под рёбрами. И остужает весь пыл мгновенно, заставляя осознать, что же я творил. Мотаю головой, стараясь отогнать наваждение и разогнать стаи алых мошек перед глазами, в следующую секунду прокусываю запястье и подношу к бледным губам Максима. Родной… Пожалуйста. Хоть один глоток. Мак! Глаза застилает то ли растаявший снег, то ли… Что-то стекает по щекам, пощипывая. Слизываю солёную каплю с губ — слёзы. Бля! Зацеловываю холодное лицо Мака, баюкая в руках хрупкое, почти невесомое тело. Больно ему, а умираю я. — Мак… Родной, я всё исправлю, — отчаянно шепчу, роняя капли своей крови в его приоткрытый рот. — Ну, ты чего? — Максим улыбается, оплетая меня ногами, обнимает лицо ладонями, не позволяя увернуться, и мягко сцеловывает солёные дорожки со щёк. — Всё хорошо, хаски, — у Мака холодные пальцы, напускные шутливые нотки в голосе и знакомо дурной влюблённый взгляд. И только теперь до меня доходит, что кровью пахнет слишком сильно. Не моей кровью. Кровью Макса. Просто перехватываю ткань свитера на плече и рву тряпку по шву, отдирая рукав. Усаживаю Максима голой задницей на куртку и, отбросив рукав прочь, наверное, светящимися глазами с ужасом смотрю на… Просто здоровенный кусок предплечья с начисто срезанной кожей. — Это. Что. За. Нахуй? — сипло вопрошаю, едва сглатывая. Возбуждение как ветром сдувает. Рана совсем свежая, кровоточит, и даже не собирается затягиваться. А тут ещё я — идиот! — Мак, давай пару глотков, и домой, — обеспокоенно тяну, оцарапывая когтём шею, и веду головой, подставляясь его губам. — Пей! — голос звучит жёстко и требовательно, и Макс, слава всем богам, делает тягучий глоток, постанывая. Не могу отвести взгляд от жуткой раны на предплечье, но объяснений пока не жду. Пусть восстановится, остальное — после. Но и кутать его в куртку с открытой раной негоже. И вдруг интуитивно, не осознавая, что и почему делаю, прижимаюсь губами к сочащимся краям, и… начинаю зализывать. Осторожно, мягкими широкими мазками языка вычерчиваю линии по предплечью, чувствуя, как успокаивается боль Максима, как замедляется, приходя в норму, его пульс, как согревается рядом со мной его озябшее тело. Скашиваю виноватый взгляд и балдею от светлых, искрящихся в ночи глаз упыря. В них нет ни боли, ни осуждения. Только любовь и нежность. Ко мне — зверю. Мак улыбается, рвано выдыхает, запрокидывая голову, запускает пальцы в волосы на моей макушке и, перебирая пряди, глухо постанывает. И… Я не знаю, откуда эта уверенность, но клясться готов: сейчас он балдеет, просто тащится. Ему хорошо. Боль отпускает. И это ощущается по теплеющим пальцам, по глухим выдохам в ответ на каждое касание губ. Расправляю растянутый, превратившийся в тряпку свитер, пытаясь прикрыть грудь Максима, но толку от него ноль. Решение принимаю быстро, и оно кажется единственно верным. Рывком стаскиваю болтающиеся у щиколоток Мака джинсы, усаживаю полуголого упыря к себе на колени, осторожно, чтобы не зацепить предплечье, стягиваю свитер, любуясь платиновой волной волос, каскадом рассыпающихся по его плечам. Ёрзаю, приводя себя в порядок, и бережно кутаю Мака в полы своей куртки, слизывая подобие улыбки с его бледных губ. — Вот так, — тепло выдыхаю, подхватывая его на руки. — А теперь — ни слова! Я сильнее… Через пять минут мы дома. Там. Расскажешь всё, что обо мне думаешь. Максим явно собирается возразить, даже делает попытку, уже раскрывая рот, но благоразумно затыкается, обнимая меня за шею. Окна дома уютно светятся тёплом, и мы оба расслабленно выдыхаем, когда оказываемся за его порогом. Мак пригрелся на моей груди, но ещё слишком слаб. Куртка сама падает с плеч, стаскиваю обувь, перешагивая, и несу своё сокровище в комнату. Хочется… Слишком многого хочется! Мак такой соблазнительно беспомощный, такой трогательно открытый сейчас, что я б перво-наперво зализал, вылюбил бы его прощение. А сам себя не прощу. Хочу помнить. Башка понемногу начинает соображать. Максима нужно отпоить. Запустить регенерацию. Помочь восстановиться. Всё остальное — чуть позже. Бережно укладываю льнущего ко мне упыря на постель, шикая на разволновавшихся, отирающихся у ног котов, сбрасываю грязные, вымокшие от талого снега шмотки, и опускаюсь рядом с Максимом, заглядывая в его полуприкрытые глаза. Позволишь? Не спрашиваю, просто смотрю, но нам давно не нужно слов. Лёгкий кивок, и я склоняюсь над ним, подставляя обескровленным губам шею. Максим улыбается, медленно протяжно выдыхает и обнимает меня, мягко касаясь бьющейся жилки губами. — Всё хорошо, Митька, — шепчет едва слышно, поглаживая по затылку, по шее, почесывая за ухом. — Всё хорошо, родной, — и улыбка у него отвратительно всепрощающая, такая понимающая, что тошно делается. — Мак, я так люблю тебя. Так… — осторожно касаюсь губами покрытого испариной лба, перебирая подушечками пальцев серебристые пряди. — Я боюсь своей силы. Я не справляюсь. Прости. Научи меня, — выдыхаю едва слышно, прижимая его за затылок к изгибу шеи. — Ты прекрасно справляешься, Митька, — голос Мака напоминает шелест осенней листвы. — И я научу тебя, — улыбка всё такая же понимающая и до тошноты всепрощающая, — но не сегодня, — Макс мажет губами по коже на шее и прижимается виском к наволочке. — Я не стану тебя грызть, — едва различимо шепчет, прикрывая глаза. — Сегодня не стану. Просто сажусь на кровати, вслушиваясь в ровное спокойное дыхание своего упыря и охуело моргаю. Он так и отрубается — голым, в крови, с хвоей в волосах… И я не могу понять, почему он снова отказывается меня жрать. Нет. Так дело не пойдёт. Да. Я накосячил. И я признаю. И… Хватит нытья и самокопания! Бережно кутаю Максима в плед, вглядываясь в полупрозрачные подрагивающие веки. Не будешь грызть? Всё-таки брезгуешь? Наказываешь? Отступаю, но не сдаюсь. По пути в ванную думаю, что сейчас лучше: горячая ванна с травами или душ — и останавливаюсь на втором варианте. Не хочу терять ни минуты. Нагреваю под горячими струями пластиковый пол душевой, делаю воду более щадящей и комфортной для Максима, зажигаю расслабляющие аромасвечи — это тоже для него, для меня с некоторых пор существует единственный запах — запах горького шоколада и вишнёвой косточки. Возвращаюсь в спальню, выпутываю сонного Мака из пледа, подхватываю на руки и, шикнув на злобно шипящих под ногами котов, несу его в ванную. Усаживаю на стиралку, утыкаю лбом в плечо и стягиваю носки. Мак где-то между сном и явью. Не слишком тёплый, но на труп уже не похож. Выбираю из его взъерошенных волос хвою, приглаживаю седые прядки и, подхватывая упыря под бёдра, прижимаю к груди. В кабинке душно, воздух влажный и тяжёлый, но это самое то. Максима надо отогреть. Прижимаю его теснее, тянусь к полке за гелем, цепляю мочалку и просто сажусь на пол, вжимаясь лопатками в покрытый конденсатом пластик, почти укладывая Максима на грудь. Горячие струи водопадом разбиваются о мой затылок, мягко струясь по плечам и груди Мака. Он чуть постанывает, поначалу пытаясь укрыться, зарыться в меня, но вода настолько ласковая, пена под моими ладонями такая нежная, что Максим доверчиво раскидывается, бормоча что-то неразборчивое в полудрёме. Бережно оглаживаю его всего, едва сдерживаясь, чтобы не заскулить от переполняюшей меня нежности. Склоняюсь, собирая губами розовые капли с виска Максима, и с глухим рыком накрываю его рот поцелуем — влажным, терпким, ласковым. Вылизываю, мягко засасывая нижнюю губу, оттягиваю её, выпуская с влажным звуком, и тут же забираю верхнюю, ласкаясь языком, осыпая короткими поцелуями уголки губ, скулы. Хочется зацеловать его всего, зализать, утопить в нежности. — Митя, — Мак улыбается, обнимает раненой рукой за шею и, медленно размыкая ресницы, смотрит на меня полупьяными, сонными какими-то глазами. — Холодно, — выдыхает, подрагивая, и жмётся ко мне так доверчиво, так… Внутри что-то щемит и болезненно сжимается. — Мак, — порывисто обнимаю его, не сразу понимая, что поскуливаю, и тут же ослабляю хватку. Взволнованно мажу губами по ладони, притаившейся на моём плече. Он действительно холодный. Пугающе холодный. Но… Наверное, я для него пугающе горячий. Его тридцать четыре и мои тридцать восемь. Осторожно прикасаюсь губами к предплечью Максима, собирая влагу с кожи у края раны, с нажимом оглаживаю его грудь, вжимая в себя теснее, чтобы не выскользнул из рук, и дурею от гулкого биения его сердца. Кажется, оно соприкается с моим, сливается в одном ритме, стуча в унисон. Мы — будто продолжение друг друга. — Не горячо? — жарко выдыхаю и осторожно мажу языком по ранке. — Вот так хорошо? — урча, вылизываю её всю, успокаивая боль, чувствуя, как понемногу затягиваются рваные края. — Так — хорошо, — на сбитом выдохе шепчет Мак, поглаживая меня по виску, по затылку, и… Я клясться готов, что он сейчас умиляется. — Не злись на меня, пожалуйста, — шепчет едва слышно, прикрывая глаза и прижимаясь щекой к груди — будто на грани сна и яви, но я-то знаю, что это не так. — Я люблю только тебя. Навсегда. — Знаю, я чувствую, родной, — выдыхаю благодарно и немного торопливо, будто опасаюсь, что этот момент — когда даже напускную язвительность Мак оставляет за нами — может вдруг исчезнуть. — И я. Только тебя. Навсегда. Люблю, — его губы почти такие же горячие, как мои, и я сцеловываю с них улыбку. Макс мягко отвечает на поцелуй, запуская пальцы в волосы между затылком и макушкой, и тихо, на грани слышимости шепчет в губы: — Так почему же злишься, если знаешь? — Я не злюсь. Просто… Я боюсь потерять тебя. Теперь, когда стал почти бессмертным — особенно, — говорю еле слышно, и сам офигеваю от этой простой истины. Даже себе я не признавался в этом. — Этот Габи… Я подвозил его сегодня. К тебе, видимо. И он мне не нравится. Он плохо пахнет. — Милый, — тянет Максим, улыбается, как под кайфом, и растекается по моей груди тёплой серебристой лужицей, — ты не потеряешь меня, — волосы щекочут кожу. — И ты подвозил его не ко мне. Ты подвозил Габриэля по его габриэльим делам. И, не поверишь, мне он не нравится тоже. И одеколон у него отвратительный. — О да! Одеколон! Чудовище моё… — хмыкаю, ласково оглаживая пенными ладонями низ живота Мака, скольжу по кубикам пресса вверх, цепляю соски, балдея от мурчания своего упыря. Очертив подушечками пальцев скулу, удерживаю Максима за подбородок, и склоняюсь ниже, увлекая его в неторопливый тягучий поцелуй. Постанываю, вылизывая терпкий, отзывчивый рот Мака, пока не начинает ощутимо кружить голову — от жара, близости, дурманящего кайфа — совершенно фантастический пьянящий коктейль эмоций. — Я говорю о другом запахе, — продолжаю, прочерчивая указательным пальцем линию от кадыка вдоль груди и солнечного сплетения вниз. — О его настоящем запахе. Прелая листва, земля, мята, а теперь ещё что-то болотистое, — заканчиваю, смыкая кольцо пальцев на члене Максима, чтобы легко скользнуть вдоволь ствола, вывернуть кисть, приласкав головку, и окончательно съехать. Мак так льнёт к груди, так сладко постанывает, но так прерывисто и почти неуловимо при этом дышит, что я опять начинаю волноваться. Приподнимаю его лицо за подбородок и, опаляя дыханием растрескавшиеся губы своего упыря, шепчу:  — Сейчас ты будешь послушным мальчиком, — мягко целую, — ты покушаешь. Нормально. — Склоняюсь над Максимом, вжимая его ртом в изгиб шеи, и удерживаю, с нажимом оглаживая влажные спиральки волос на затылке. Мак равно выдыхает, скользит подрагивающими пальцами по плечу и мягко целует в шею, сразу же вгрызаясь следом, прокусывая кожу и делая тягучий медленный глоток. Знакомой эйфорией накрывает в тот миг, когда смыкаются его зубы. Буквально размазывает. Ведёт. Снопы звёзд вспыхивают перед глазами. Запускаю пальцы в волосы Макса на затылке и плавно сминаю, ещё и ещё, запрокидывая голову, подставляя шею. Он не торопится. Пьёт медленно и осторожно, стараясь не причинить боли, и глухо урчит. И я затихаю, почти не дыша, полностью отдаваясь пьянящим, дурманящим ощущениям. Лишь изредка всхлипываю, вслушиваясь в тягучие гулкие глотки, не притягиваю, но всё-таки удерживаю Мака, чувствуя, как выравнивается его дыхание, как согреваются губы, всё ещё сжимающие вену на шее. Пей. Пей, мой хороший. Нежностью топит, но с каждым глотком Мака примешивается что-то ещё… Запретное. И я готов отгрызть себе что-нибудь, чтобы не поддаваться искушению! Мак слаб. Очень слаб. Рана на предплечье едва перестала кровить, а я… Сглатываю, закусывая губу, и ёрзаю, умащиваясь удобнее — блядский хвост! Снова! Максим урчит, и я кожей чувствую его улыбку, когда пальцы упыря, перебирая пряди волос, нечаянно касаются волчьего уха. Моего. Грёбаного. Уха! Бля! Раньше только стояк! А теперь?! Всё моё тело предательски вопит: «Хочу!!!» Но ласка Мака ещё слишком невесомая, нужно чуть больше крови и времени, чтобы запустить регенерацию наполную. И я прячу стыдливый взгляд, судорожно прижимая голову своего упыря к шее. Максим всхлипывает и рвано выдыхает, медленно открывая глаза. Взгляд пьяный и совершенно поплывший, на ресницах капли, на бледных щеках лихорадочный румянец. На какое-то время меня тупо клинит. Просто замыкает. Выдыхаю, мотнув головой, прислоняю Мака к пластиковой стенке кабинки и, поднимаясь, перекрываю воду. Подхватываю полусонную разомлевшую тушку на руки и осторожно выношу из кабинки в ванную. Максим совсем лёгкий, будто вовсе ничего не весит. И меня это пугает до усрачки. До дрожи на кончиках пальцев. Мак улыбается пьяно, тянет руки ко мне, как когда-то на кладбище, обнимает за шею, оглаживает затылок, скользит ладонями выше и легко зажимает пушистые кончики ушей в кулаках, влюблённо, по-дурному глядя на меня. — Ты осознаешь, как прекрасен, Митька? — и похож сейчас мой упырь на полного идиота. Капельки воды стекают по коже серебристыми и алыми бисеринами, взгляд странный, лыба стрёмная, в уголках губ моя кровь… С каким-то звериным рыком слизываю пряные капли с губ и запоздало смущаюсь, заливаясь румянцем. Всё во мне не так, а он… Настолько искренне, настолько честно восхищается. Как можно любить вот это? — А ты? Ты осознаёшь, насколько сильно я люблю тебя, упрямище моё? — бережно сжимаю Мака, зацеловывая его странно счастливое лицо. — И если ещё раз! Слышишь? Ещё раз в одиночку попрёшься на разведку, рискуя собственным задом… Мак обнимает меня за шею и нагло, совершенно по-блядки лыбится. — Тогда что? — в глазах черти пляшут. — Выпорешь меня? Больно? До кровоподтёков? Ремнём? Так, что на жопу сесть не смогу? — этот мудак откровенно веселится. — Обещаешь? — ржёт, падла, притягивает меня за затылок и коротко звонко целует в губы. — Ты забыл? Яжемаз! — Выпорол бы… Да на тебе ж места живого нет. Ты не маз! Придурок ты сумасшедший, — бурчу, кутая упырину в полотенце, и, бережно прижав к груди, тащу в комнату. Максим не брыкается. Просто ржёт, обнимая меня за плечи, сучит в воздухе голыми ногами и пачкает паркет каплями крови, ручейки которой все ещё стекают по руке. Снова открылась, зараза. Кошусь на рану, не понимая, что или кто мог нанести такие повреждения — ни следов от когтей или клыков — просто, будто кто-то пытался содрать с Мака кожу. Ёжусь, прижимая его крепче и сцеловываю испарину со лба. То, что этот придурок ржёт и ни хрена не регенерирует, только добавляет беспокойства. Ведь и крови выпил уже. — Ты мне расскажешь, откуда эта хрень? Это же не… — догадка жжёт огнём. — Это не тот сученыш? Не Габи? Мак, запрокидывая голову, заходится очередным приступом смеха — будто стая кукух разлетелась. Волосы серебристой волной рассыпаются по плечам и больше не напоминают паклю. На глазах проступают слёзы от дикого конского ржания. — Габи? — Макс заходится снова, и, признаться честно, это немного пугает. — Да он себе ещё яйца не отрастил. — Не знаю я, что там у него с яйцами, — ворчу едва слышно, укладывая ржущего упыря на постель, и нависаю сверху, любуясь шелком расплескавшихся по простыням волос. Его смеющиеся глаза искрятся таким лучистым светом, влажные губы искривлены в такой вызывающе провокационной полулыбке, и нога так соблазнительно согнута в колене, что мозг плавится. Надо бы узнать, что произошло… А, мать его так! Потом! Со стоном впиваюсь в приоткрытый рот Максима, терзая его жёстким, требовательным поцелуем, но внутри что-то щёлкает — нет! Только нежность. Больше никакой боли. Мак все ещё посмеивается в поцелуй, но обнимает меня, притягивая ближе, прижимая холодные ладони к лопатками, оплетая ногами. — Теперь всё хорошо? — спрашивает на рваном выдохе, но всё ещё лыбится. — Приступ «Подмылась ли ты на ночь, Дездемона?!» — прошёл? Лыбится, падла клыкастая, почесывает за ухом, пачкая мне плечо и ключицу кровью, выгибается, притираясь, но, в целом, выглядит уже намного лучше. — Был бы я Отелло, кранты твоему Габи… — сцеловываю улыбку с упрямых губ, мазнув коротким поцелуем по скуле, перехватываю изувеченую руку Мака и подношу к губам. Почему-то закипает кровь в жилах, и, казалось бы, обычный момент для меня чувствуется настолько ярко, что хочется увидеть отражение таких же обескураживающих эмоций и в изумрудных омутах Максима. Глаза в глаза. Не разрывая взгляда, мажу языком по всё ещё сочащейся ране на предплечье и, слизывая сукровицу, считываю каждую реакцию Мака — лёгкая дрожь, прикушенная губа, разлившиеся во всю радужку зрачки… Бля! Он так красив! На дне зелёных глаз вспыхивают уже знакомые искры, Макс подаётся вперёд, рвёт меня к груди, оплетая всем собой, вжимая, сгребая в объятия. — А ну иди ко мне, мой хаски! Мы ржём и бесимся, катаясь по постели, сбивая простыни, пачкая бязь кровью, вспарывая когтями. Как Макс оказывается сидящим поверх моих бёдер — не знаю. Упускаю момент. Но лыба у него наглая и довольная. На умирающего он не тянет абсолютно. В задумчивости постукивает указательным пальцем по растянутым в улыбке губам, склоняется ниже — совсем низко, почти ложится — и выдыхает в ухо: — Я думаю: покусать или отсосать — определиться не поможешь? Оглаживаю горячими ладонями его гибкое тело, с нажимом проходясь по бокам, скольжу ниже и, накрыв упругую задницу Мака, тяну его на себя, жарко выдыхая в висок: — Главное, не покусать, пока отсасываешь, родной, — губы сами находят его рот и целуют с таким упоением, что поджимаются кончики пальцев на ногах. Хочу его до дрожи. Возбуждение жаркой волной разливается по венам, отдаваясь бешеным пульсом в висках. Внизу живота тягучая лава. Почти нечем дышать. Мак мягко отвечает, оглаживая рёбра, стискивая коленями бёдра, и я чувствую, как он лыбится в губы. Ёрзает, выпрямляясь на мне, похабно, порнушно, совершенно по-блядки облизывает ладонь и запускает руку за спину, обхватывая мой стояк, оглаживая по всей длине. — Соблазн был, ты знаешь? — шепчет с улыбкой, практически ложась сверху, прижимаясь грудью к груди так тесно, что биение наших сердец мешается. Я теряюсь, затрудняясь определить, где чьё. Зато Мак не теряется нисколько. Наглаживает ствол, очерчивает подушечкой большого пальца головку, легко надавливает под ней и лыбится, подаваясь вперёд. С глухим утробным рыком вгрызается в шею — и меня почти размазывает, с головой накрывая оглушительной волной эйфории. Уши буквально закладывает. До звона. Мак с урчанием пьёт, продолжая ёрзать, зажимая ствол меж ягодиц, проходясь пальцами по всей длине. Рычу, с нажимом оглаживая ладонями рёбра, стискиваю бока и не сразу понимаю, что сделал. Максим коротко рыкает в ответ, выпрямляясь на мне. Горячая кровь ручейками стекает по коже. — Мой плохой мальчишка, — мой упырь смотрит совершенно пьяным обдолбанным взглядом, и я ощущаю, как отметины от когтей на его спине затягиваются. — Твой, — шепчу, завороженно вглядываясь в его дурманящие глаза, — и обещаю исправиться, слышишь? — прожигаю Мака поплывшим взглядом, скользя им по изгибу шеи, по ямочкам под ключицами, по горошинам сосков, ярко выделяющимся на бархате фарфоровой кожи, в то время как ладони жадно, по-хозяйски оглаживают спину, надавливая на изгиб поясницы так, чтобы удобно сомкнуться на упругой заднице. Мак всхлипывает и выгибается. Глаза его вспыхивают потусторонним завораживающим светом. Он чуть заваливается вперёд, упираясь ладонями в мои плечи, нависает, щекоча стекающими прядями волос мою грудь и, кажется, воздух вокруг нас плавится. — Ты потрясающий, знаешь? — не могу наглядеться на него такого. Хочу его рывком вжать в грудь а после, перекатиться, подмяв под себя. Зацеловать, вылизать всего, чтобы хоть немного притупить это сводящий с ума запах, иначе… Бля! Мне хочется его буквально сожрать! Нет! Только нежность. Океан нежности. Ласково сминая ягодицы, чуть оттягиваю их в стороны, скольжу ребром ладони по расселине, чуть надавливая, очерчиваю пальцами второй ладони скулу Максима, и хриплым, совершенно неузнаваемым голосом рычу, едва сдерживая адское пламя, норовящее вырваться наружу: — Оближи… Мак забирает пальцы в рот с таким выражением лица, будто это игра, он только того и ждал, что я сдамся. Растягивает губы в улыбке, проходится кончиком языка по всей длине, оглаживает вкруговую подушечки, почти выпускает изо рта и сразу забирает глубже, прикрывая глаза, глухо всхлипывая, ёрзая и постанывая. Играется, сука! Ну-ну! Рыкнув, сгребаю его, и в одно движение укладываю на лопатки, легко грызанув за плечо. Перехватываю запястья, впечатывая в изголовье кровати, и нависаю, вжимаясь бёдрами, пожирая Мака жадным, плотоядным взглядом. — Мой, — рычу, оставляя влажный розовый след от лёгких поцелуев-укусов на правом предплечье. По левому широко мажу языком, проверяя, насколько затянулась рана, и, убедившись, что Максим выгибается подо мной, сладко постанывая, полностью отпускаю себя. Теперь только мы. Никакой боли. С губ сквозь рычание неразборчивым жарким шёпотом срываются ласковые слова; рваное дыхание опаляет кожу Мака — я чувствую это. Вижу по ознобу мурашек и лёгкой дрожи. От такого Максима срывает крышу, а когда он раскидывает, выгибаясь, и сгибает в коленях, ноги, тормоза выгорают в ноль. — Ну, иди ко мне, — Мак пьяно лыбится, поджимая пальцы на ногах, не сводя с меня потемневшего обдолбанного взгляда. — Иди сюда, прелесть моя, — зрачки целиком топят зелёные радужки. С нажимом оглаживаю его бёдра, зарываясь лицом в пах, и на миг замираю, просто вдыхая Мака. Макс всхлипывает, выгибаясь до хруста, раздирает под ногтями бязь, стискивая простыню в кулаках, и протяжно, на выдохе стонет, вздрагивая всем телом. — БляМитяданудаже, — шепчет скороговоркой, выгибаясь ещё сильнее, и запрокидывает голову, ладонью упираясь в изголовье кровати. — Ближе! Или, клянусь, я сам на тебя запрыгну! О, родной! Меня не нужно уговаривать! Фиг ты сейчас куда запрыгнешь! Рыкнув, осыпаю жалящими поцелуями внутреннюю поверхность бёдер Мака, дурея от его всхлипов, от его подрагивающих, цепляющих волосы на затылке, пальцев, и больше не церемонюсь — очертив языком, обнимаю губами головку, с хриплым урчанием забирая член сразу на всю длину. Мак подкидывает бёдра навстречу, и я подхватываю его под ягодицы, удерживая, рычу, насаживаясь на ствол, пропуская головку в горло, смакуя каждую эмоцию своего упыря. Как же я!.. Как до одури соскучился! С влажным хлюпающим звуком выпускаю член изо рта, оглаживая губами, ласкаю его улыбкой, отираюсь щеками, посасываю головку, зацеловывая ствол по всей длине, и снова забираю, позволяя головке скользнуть глубоко в горло. Максим всхлипывает, выгибаясь почти до хруста, протяжно скулит на одной ноте, сминая волосы на затылке, и я чувствую, как по шее и ключицам стекает его кровь. — МитяМитькабля! — он орёт так, что, кажется, дрожат стёкла в оконных рамах. Или это мой волчий слух выкидывает такие фортели. — Мить! — Мак оцарапывает плечо и шею, и я ощущаю, как отметины на коже моментально затягиваются. Всё слишком. Ярко. Остро. Обострено до предела. Звуки, ощущения, запахи — опьяняющий концентрат. И желание. Меня просто размазывает, я сгораю изнутри, чувствуя, как Максим дрожит в моих руках, как первой судорогой простреливает его член — сглатываю, массируя головку гладкими стенками, и не позволяю отстраниться, удерживая Мака за ягодицы. Выпустив изо рта стояк, прикусываю кожу у основания, поочерёдно засасываю яйца, балдея от неразборчивых, просяще-молящих звуков, срывающихся с губ моего кровопийцы, и, рывком перевернув, вынуждаю Макса встать на колени, прогнувшись в пояснице. Оглаживаю его потемневшим голодным взглядом. Стискиваю бока, оставляя росчерки от когтей, и с рычанием тяну за бёдра на себя — ближе. Мак глухо поскуливает, утыкаясь мордой в сгиб локтя, призывно ведёт задницей и прогибается сильнее, до треска сминая под пальцами ткань простыни. — Давыебитыменяужесилнетбля! — бубнит скороговоркой, но, благодаря волчьему слуху, я отлично различаю каждое слово. — Выебу! — рычу, обжигая шлепком задницу нетерпеливого упыря, и тут же оттягиваю ягодицы в стороны, скользнув широким мазком языка от мошонки вверх по расселине. Ещё. И ещё раз, кружу вокруг сжатого кольца мышц, толкаясь внутрь, ломая сопротивление и оглаживая горячую тугую дырку изнутри. — Выебу! Без вариантов. Мак всхлипывает, сводя лопатки, елозит коленями по простыне, прогибается сильнее, бесстыже умоляя на смеси нескольких языков, поскуливает, подставляется и, запуская руку назад, рвёт меня за затылок, заставляя толкнуться глубже, удерживая. И так подрагивает, так пульсирует и сжимается, что от его отзывчивости пьяно ведёт. Потряхивает. Рука шарит по постели, пытаясь нащупать смазку — под подушкой точно был тюбик. Я обещал быть бережным, но голова отказывается что-либо соображать. Самоконтроля — как не бывало. Да и откуда ему взяться? Есть! Засасываю края подрагивающей под губами дырки и с влажным звуком выпускаю. Нетерпеливо свинчиваю зубами крышку, отбрасывая в сторону, и, чуть отстанившись, щедро лью смазку на копчик, наблюдая горящим, тёмным от похоти взглядом, как она стекает меж ягодиц. Собираю тягучие капли пальцами, и толкаюсь сразу двумя в порозовевшую, чуть припухшую задницу, оглаживая стенки изнутри. Мак подаётся назад, со стоном насаживается на скользкие пальцы, ёрзает, умоляя трахнуть. Бля! Сжимаю член в кольце пальцев, пару раз скользнув ладонью по уже ноющему стояку, притираюсь к ждущей, блестящей от смазки заднице и, ухватив Мака за бёдра, натягиваю, на миг замирая. Максим вскрикивает, до треска сминая под пальцами ткань простыни, глухо рыкает и сводит лопатки. Светлая кожа покрывается бисеринами испарины. Перехватываю Мака поперёк ключиц и, глухо рыкнув, рву на себя, прижимая к груди. Перед глазами искрит. От близости коротит и замыкает. Но хочется ещё ближе, теснее, глубже, вплотную — чтобы кожей в кожу вплавиться. С глухим голодным урчанием слизываю капли пота с плеча, шеи и виска, утыкаюсь носом в завившиеся влажные пряди волос, начиная наращивать темп. Накрыв кадык ладонью, стискивая шею Макса так, чтобы чувствовать каждый вдох и выдох. Мак всхлипывает, цепляясь за запястье, и так дрожит, так сжимается вокруг стояка, что звёзды перед глазами рассыпаются фейерверком. Сквозь гулкое сердцебиение и шум крови в ушах, не сразу различаю глухой рык, сопровождающийся тихим стоном, и только после понимаю, что рычу я сам, оставляя дорожку из росчерков от когтей, тянущуюся от подбородка Максима по шее и груди, через солнечное сплетение и пресс, к низу живота. От дурманящего запаха кружится голова. Кровь, шоколад и вишня. Я растворяюсь в нём, пьянея. С коротким рыком притягиваю упыря к себе за бёдра и срываюсь на бешеный темп. Перехватываю за запястья, лишая опоры, вынуждая почти рухнуть мордой в простыню и, под жалобный скрип кровати, втрахиваю в матрас. Мак отвечает на каждый толчок коротким всхлипом, постанывает и сбито дышит, подаваясь навстречу, скулит, ведёт бёдрами, сжимается и пульсирует вокруг стояка. И от каждой его выходки меня волной жара накрывает. Каждый звук, срывающийся с губ, обжигает возбуждением, каждый новый толчок растекается по телу удовольствием. Мой. Невероятный. Перед глазами всё плывёт. Воздух кажется раскалённым и тягучим. Где заканчивается Мак и начинаюсь я — не разобрать. Я слышу его гулкое сердцебиение, снова и снова в дурном зверином темпе вбиваясь в тугую пульсирующую задницу. Мак сбито дышит, хватая ртом воздух, едва удерживаясь на дрожащих, разъезжающихся коленях. Рыкнув, перехватываю его поперек ключиц, рывком выпрямляя, и впечатываю лопатками в грудь. Мощно толкаюсь бёдрами, дурея от восхитительной узости и жара. Вжимаю Мака в себя, вгрызаясь в изгиб шеи, и почти вою, когда физически — сердцем чувствую биение его сердца. Ладонь жадно шарит по телу Максима, цепляя соски, оглаживая бока, размазывая испарину по разгоряченной коже. Мажет по стояку, и Макс крупно дрожит, всхлипывая, что-то в полубреду бормочет на своём немецком, впиваясь ногтями в моё бедро, и это последняя капля. Толкнувшись ещё раз, я с криком кончаю, чувствуя, как оседает, подрагивая, на стояке мой Максим. Вместе. Он и я. Как одно целое. Рвано выдыхая, Мак цепляется за предплечья, оставляя на коже моментально затягивающиеся царапины, и прижимается лопатками к груди, запрокидывая голову на плечо. Прижимаю его теснее, вплавляясь влажной кожей в кожу, мажу губами по плечу и, осторожно выскальзывая, бухаюсь на простыню. Максим падает рядом. Соприкасаемся только кончиками пальцев, только взглядами. Мой упырь пьяно улыбается, и я, наверное, отражаю его улыбку. Нежностью размазывает. Совершенно не хочется шевелиться — только пьяная улыбка блуждает по пересохшим искусанным губам. Мак так тихо дышит, растёкшись лужицей, и всё, что слышу — заполошное биение наших сердец да урчание котов, свернувшихся на краю кровати. А эти откуда? Тихо ржу и понемногу прихожу в себя, любуясь разметавшимся рядом, затраханным упырём. — Шампанское… Холодное… — томно слетает то ли с моих, то ли с его губ, но почему-то нет ни единого сомнения — идти за ним придётся мне. Мак стонет, потягиваясь, и, глядя на него, я сдаюсь, сгребая с пола упавший плед. Кутаюсь и плетусь в кухню, слыша уже вдогонку: — Сигареты и пепельницу! И мороженое! — Мак! — ору, чертыхаясь, когда едва не врезаюсь в угол, наступив на плед, — А почему я?! — но с улыбкой топлю на кухню, сгребая на поднос бутылку шампанского, мороженое и вишню, из которой собирались готовить штрудель. Уже на выходе беру два бокала, кидаю на поднос пачку «Мальборо» и, позвякивая посудой, с улыбочкой подпитого бармена, возвращаюсь в комнату. Мак лежит в той же позе, только ухмылочка на его наглой красивой упыриной роже слишком кричащая. Он протяжно выдыхает, тянется ко мне, утаскивает сигареты с подноса и, провозившись немного, пытаясь дрожащими пальцами извлечь огонёк зажигалки, закуривает, продолжая валяться. Молча откупориваю бутылку шампанского, спугнув хлопком пробки зверюг с постели, наполняю бокалы до краёв, и присаживаясь на край кровати, разглядываю, как моё голозадое чудо, скрестив ноги в позе лотоса выпускает клубы дыма через нос. Дракоша, бля. — Давай, за… Нас! До дна! — протягиваю Маку запотевший бокал. — А после расскажешь, ху из Габи и откуда у тебя на руке вот это вот, — тычу бокалом на предплечье, рана на котором едва затянулась. — Нууу, — тянет Максим, перехватывает мою кисть, склоняется и, коротко куснув, сдавливает запястье, позволяя паре капель крови упасть в бокал до того, как ранка затянется, — давай, — улыбается, отпивает и плюхается лопатками на подушку, скашивая взгляд на меня. — Что конкретно ты хочешь услышать, сладкий? — Габи. Он бывший, потому что потерялся, или… — знаю, что хотел сначала спросить о ране, но слова вырываются сами. — И где? Кто тебя так ранил? — кашлянув, залпом выпиваю шампанское, распахивая глаза — горло холодом обжигает. — Габи? — Мак лениво потягивает шампанское из покрытого конденсатом бокала, смакует, хмыкает, тянет меня за запястье и, снова куснув, добавляет крови. — Он бывший, потому что бывший. Между нами ничего не было, кроме секса. И он прекрасно знал, что не будет, потому что люблю я тебя. И ищу тебя. Всегда. Смысл слов Мака не сразу до меня доходит, но постепенно, рожа сама расплывается в улыбке, и совсем неважно от чего — от того, что это чудо так вот запросто грызёт меня, приправляя шампанское кровью, или же от того, что Габи никогда ничего не светило. От того, что мы были, есть и будем — теперь я точно уверен — всегда. Склоняюсь над Маком, утягивая его в долгий пьянящий поцелуй, и прерываемся мы, лишь когда начинают неметь губы, а голову приятно кружит от нехватки кислорода. — А рана? Ты чего-то не договариваешь. Почему Габи был рядом? Ты в крови… — нет, я спокоен. Пока спокоен, но, бля! Отчего снова колотится сердце и закипает вулкан в груди? — Я сам, — Мак пожимает плечами, ёрзает, облизывается и, в две затяжки докурив, раздавливает окурок в пепельнице. — Не знаю, какого чёрта этот придурок припёрся. Я его не звал, не приглашал, и вообще, прекрасно справлялся без посторонней помощи. Отпанахал кусок мяса и решил стать наживкой. Но что-то пошло не по плану. Этому, блядь, последнему из могикан, вечно надо впутаться… Это «прекрасно справлялся без посторонней помощи» болезненно царапает слух. Отставляю бокал и, ухватив за запястье, молча тяну Мака на себя, усаживая на колени. — Давай ты больше не будешь справляться сам, м? Мне не нужна моя долгая бессмертная жизнь, если в ней не станет тебя, слышишь? — Ты опять, да? — он улыбается, подаётся вперёд и прикусывает пушистый кончик уха. — Это не о тебе. И мне не нравится, когда ты хмуришься. Будешь принимать всё на свой счёт — получишь по пушистой волчьей жопе. Я совершенно не против твоей помощи, — немного отстраняясь, выдыхает серьёзнее. — Но я ж не планировал, что всё так повернётся. — Даже тогда, когда резал себя? Какого чёрта, Мак?! — закипаю вмиг. Волчья пушистая жопа… Это пиздец! Снова. Посмотрим, что ты запоёшь, когда я стану гладким, как колено. — Не ори, — фыркает Макс. — Я импровизировал! Лучше дай по хвостику поглажу, — лыбится, гадина! — Импровизатор хренов, — бурчу, делая вид, что про хвост не расслышал, но взгляд невольно косится через плечо, и я заливаюсь румянцем, ощупывая уши. — Хвост… И уши. Мак?! — Да, мой хороший, — умильно тянет он. — Тебе очень идут. Дай поглажу.