Тонкий вопрос "Почему?" (The Finer Shades of Why)

      Энакин давно не испытывал таких эмоций.       Он словно падал с самого высокого шпиля Храма каждый раз, когда что-либо напоминало ему о той резне в лагере таскенов, но это ужасное чувство, словно что-то заползло к нему в живот и там померло — прошло уже слишком много времени с того момента, когда он в последний раз ощущал что-то подобное. Он редко когда чувствовал себя настолько уязвимым. Во время войны они часто оказывались в катастрофичных и бедственных ситуациях и находились в полном отчаянии, но были лишь единичные случаи, когда, казалось, были совсем безвыходные ситуации.       А сейчас? Он вообще не видит, какой выход здесь возможен. Он не может это исправить.       То, как Оби-Ван буравит его взглядом, словно Энакин вдруг в мгновение ока стал совершенно другим человеком, нервирует его. Энакин хотел бы закричать — потрясти Оби-Вана, убедить его, что он ни капли не изменился. Он всего лишь совершил ошибку. Ужасную, ужасную ошибку.       — Что ты натворил, Энакин? — наконец спросил Оби-Ван, закрыв рот рукой. От силы, с какой он сжал подбородок, костяшки его пальцев побелели, и от лица совсем отлила кровь, но Оби-Ван так и не отвел взор: кажется, Энакин больше уже не забудет этот впивающийся в него взгляд, ожидающий ответов.       — Они… ты не понимаешь!       Глупо. Так глупо. Ничто из произошедшего не вина Оби-Вана, глупо обвинять его, но Энакин едва ли может объяснить свои действия сейчас. Это эгоистично и неправильно, но проще повесить все свои ошибки на недоверие Оби-Вана, чем встретиться с ними лицом к лицу, как и положено взрослому человеку. Взрослому, которым он уже должен наконец стать. Иногда между всеми битвами и миссиями, которыми он часто руководит, Энакин сомневается, что эта его роль лидера, генерала отражает его настоящего. Люди умирают или выживают по его приказу, но иногда он чувствует себя совсем молодым, словно он еще тот маленький испуганный мальчик с Татуина, что скучает по матери и пытается понять мужчину, что теперь будет обучать его. Уже обучил его. Иногда ему вообще кажется, что он так до сих пор и не смог понять Оби-Вана.       Взгляд Оби-Вана похолодел, и его рука упала со рта, оставив после себя красные отметины на коже подбородка. Они едва заметны через бороду, но сейчас Энакин замечает любую деталь.       — Тогда помоги мне понять.       — Они убили мою мать!       О Сила, как больно. Он уже признавался в этом канцлеру, но то признание — оно совсем другое. Совсем не похоже на это. С канцлером он знал, что получил в ответ: он знал, что услышит то, что желает; и это понимание — это признание не делает все реальным. С Оби-Ваном же произошедшее становится правдой, и он словно вновь чувствует и переживает ее смерть.       В его груди зарождается легкое удовлетворение от вида того, как слегка расширились глаза Оби-Вана. Он хотя бы получил какую-то реакцию, пусть и не совсем такую, какую хотел. Это пугающее, ужасное удовольствие, но во всяком случае его не проигнорировали, и в каком-то смысле это уже очень хорошо.       — Я нашел ее, — выдавил он, — в их лагере. Они мучили и издевались над ней!       Медленно Оби-Ван подался вперед, ближе к краю кровати и спустил вниз ноги. Это явно причиняет ему боль, но он молчит, а Энакин не спрашивает. Он даже не двигается. Он не может — не под этим взглядом — и он боится, что если сделает хоть одно движение, то останется один.       Он не хочет остаться один сейчас.       — Энакин…       — И она умерла, Оби-Ван. Я нашел ее, и она умерла. Она умерла на моих руках. Это несправедливо. Это несправедливо! — почти закричал он, едва ли отметив, как вскинул руку и впечатал кулак в стену. По кисти разлилась боль, и он оставил в стене вмятину, но ему плевать. Эта боль смешна в сравнении с тем, что он испытывает в душе.       — Она умерла! — вновь выкрикнул он. — А я… Это была моя вина. Я обещал! Обещал вернуться! И она держась до того момента, пока я не вернулся! Она сдалась, потому что… потому что я ее нашел! Если бы это был кто-то другой, она бы еще держалась, потому что хотела еще увидеть меня. Она сказала… сказала, что сбылись ее мечты. И она просто умерла! — тяжесть в его руках, держащих ее, этот взгляд. Он никогда это не забудет. Он был опустошен, он словно смотрел в разоренное здание, одно из многих, которые они встречали за время войны — пустые, разрушенные, с разбитыми окнами; и оставалась лишь мысль, что если даже когда-то там и жили люди, сейчас осталась лишь разруха и пустота. Эта пустота пугала его, ведь она зияла на месте, где была его мама. — Ты не знаешь, каково это — держать на руках умирающего родителя. Ты не понимаешь, каково это — видеть, как они сражаются из последних сил, чтобы взглянуть на тебя хотя бы еще один раз, а затем отпустить, потому что другого выхода нет. Ты не…       Каким-то образом — Энакин не знает, как — Оби-Ван оказался на ногах. Мастер полон решимости, и, когда он делает шаг вперед, Энакин даже не решается пошевелиться. Он позволяет Оби-Вану схватиться руками за его голову, сдавив пальцами виски и волосы, крепко сжав ее, заставляя встретиться взглядом с его яростным и гневным взором, похожим на тот, с которым он столкнулся тогда на Джеонозисе после падения Падме с корабля.       Вспомни свой долг.       — Да, Энакин, я знаю. Я понимаю лучше чем кто-либо, каково это — наблюдать за тем, как твоего родителя сразили насмерть на твоих глазах. Я знаю вкус темной стороны, когда ты касаешься ее, ища отмщения. И более того, я знаю каково это — держать этого человека на своих руках, когда он умирает.       О Сила. Он знает. Он знает, а Энакин забыл. Он не желал этого. Ничего этого. Квай-Гон…       Но Оби-Ван еще не закончил.       — Разреши я поведаю тебе, что ты еще не знаешь, — продолжил он, но уже тихим голосом, выделяя каждое слово. — Ты не знаешь, каково это — наблюдать за тем, как твой сын — брат — повторяет твои ошибки. Ты не вырастил ребенка. Ты этого не знаешь. Ты потерян в собственной боли, и из-за того, что ты всегда был самым важным человеком в жизни близких тебе людей, ты предполагаешь, что только ты самое важное, что есть в жизни. Ты не видишь дальше собственного носа.       Энакин не может отвести взгляд. Он ненавидит то, что слышит, но он не может перестать это слушать.       Оби-Ван продолжил говорить, даже когда Энакин крепко сжал своими руками кисти Оби-Вана. Он не пытается вырваться из его хватки. Даже наоборот — он цепляется за бывшего наставника из последних сил, боясь, что Оби-Ван отпустит его и исчезнет.       — Твоя боль — она важна, Энакин. Я не пытаюсь это преуменьшить. Но и другие испытывают боль. Не думай только о себе.       — А сам?!       Оби-Ван не шелохнулся, хотя между ними были лишь какие-то дюймы. Энакин не знает, откуда в его голосе столько яда, но он уже не может его контролировать, и где-то глубоко внутри малая его часть, которая еще мыслит рационально, молится, чтобы когда это все улеглось, Оби-Ван не отвернулся от него. А остальная часть его души — это тот маленький, израненный, обиженный мальчик, что скучает по матери, и который помнит, что такое одиночество, хочет лишь, чтобы боль прекратилась.       — Прошло несколько месяцев, пока ты смог прикасаться ко мне без содрогания! Я всего лишь хотел назад к матери, а тебя не было рядом! Я не мог вернуться к ней, но ты даже не подпускал меня к себе! Был так поглощен своей собственной болью! Ты даже не замечал, не видел меня! Я тебя ненавижу! Ты был мне нужен, и я тебя ненавижу!       Что он говорит? В нем нет ненависти к Оби-Вану. Совсем нет. Он любит его. Почему он это делает?       Оби-Ван сжимает его голову еще крепче, отчего Энакин подозревает, что позже у него появятся синяки. Но ему плевать. В ответ он сжимает руки Оби-Вана так же крепко, впиваясь ногтями до крови, и начинает хватать ртом воздух, пытаясь восполнить пустоту в груди, что образовала его ярость.       — Возможно, я и был потерян в собственной боли, — ответил Оби-Ван, даже слишком взвешенно для подобной ситуации, совсем не то, чего можно было ожидать, — но я смог из нее выкарабкаться. Ты помог мне в этом, Энакин. Ты был еще маленьким мальчиком и нуждался во мне. Вначале я не хотел брать тебя в ученики, противился, но вскоре понял, что сам нуждаюсь в тебе.       — Было уже поздно, — вымученно выдохнул он, и его голос дрогнул. Он попытался отвести взгляд.       Оби-Ван встряхнул его, пока они вновь не встретились взглядами.       — Энакин, ненавидь меня за то, что я тебя подвел, если хочешь, но пойми: если ты повторишь мои ошибки, то ты и себя возненавидишь.       Он едва ли осознает, что его ноги начинают подкашиваться, лишь чувствует резкую боль в коленях, когда они ударились об пол. Завтра появятся синяки, как и, возможно, на лице, в местах, где его держит Оби-Ван.       — Уже ненавижу.       Оби-Ван падает на пол вслед за ним, хотя, возможно, больше по причине собственной боли от травм, чем из-за него.       — Любовь не может жить там, где правит ненависть. Ты хочешь приговорить себя к жизни, полной ненависти?       Нет. Он хочет любить. Падме. Оби-Вана. Он не желает испытывать ненависть, но он так потерян.       Что он сделал — он не заслуживает прощения. Он убил их всех, а затем, как крыса, забился в угол. Какое существо способно на такое?       «Ты сражаешься с подобными существами», — прошептало его подсознание. Он сам не лучше тех, с кем сражается и кого пытается искоренить.       Он сам не понял, как начал плакать — лишь едва уловимые короткие всхлипы, едва ли их можно принять за плач — но хватка Оби-Вана стала ослабевать. Сначала это едва уловимо, но затем его пальцы соскользнули вниз и стерли влагу со щек Энакина. Это так не похоже на Оби-Вана: такая резкость, но в то же время осторожность, он не говорит то, что хочет услышать Энакин, но он говорит правду, и он здесь, рядом. Всегда рядом.       Где он всегда был.       Даже в те первые дни он был рядом. Пусть не так, как того хотел Энакин, но был рядом. Он смог справиться со своей болью, чего сам Энакин сделать так и не смог, и Энакин это видит, пусть и не может еще принять, потому что несмотря на то, что он знает: Оби-Ван сделал все от него зависящее в той сложной ситуации, — ему все равно хотелось большего. Он был совсем маленьким мальчиком, который ожидал, что кто-то, кто сам еще недавно был ребенком, даст ему все то, что ему давала мать. Энакин не хочет отпускать ту боль, что он испытывал от того, что Оби-Ван не давал ему всего, чего он так жаждал, ведь без этой боли у него не останется причины злиться на Оби-Вана… и останется лишь ненавидеть себя.       И он не может принять это. Пока.       — Я знаю, каково это терять дорогого человека, отца, Энакин. Правда, знаю, — прошептал Оби-Ван мягким голосом и едва заметно грустно улыбнулся Энакину. — Но ты не имеешь права позволить этой боли уничтожить тебя.       Подавив всхлип, Энакин отстранился от Оби-Вана и поднялся на ноги, споткнувшись в попытке подойти к окну. Он дошел — с трудом — и протянул руку, коснувшись пальцами гладкой поверхности стекла. Сила, помоги. Он не может принять это… Но Оби-Ван не даст ему возможности бежать от всего этого дальше.       — Как ты это делаешь?       Оби-Ван не двинулся — так и остался сидеть на полу.       — Делаю что?       — Ты был мне не рад, но взял меня в ученики и заботился обо мне. Ты отбросил свою собственную боль и сосредоточил внимание на ребенке, который был нежеланен.       — На это нет четкого ответа. Я просто сделал то, что должен был.       — Тогда, наверное, ты сильнее, чем я.       — Возможно. Или, может быть, ты выбрал более легкий выход, потому что от тебя не зависит жизнь и благополучие другого существа. Всегда проще, когда решение губит только тебя самого.       Его пальцы соскользнули со стекла, когда он сжал их в кулак, отчего на поверхности остались следы. Еще один грязный след, что он оставил на прежде идеальной поверхности. Подобный символизм едва ли приятен, и если бы он только мог отвернуться от всего этого.       Медленно Энакин наклонился вперед и прислонился лбом к холодному стеклу, не желая больше видеть эти пятна.       — Но ты жалел, что Квай-Гон вверил тебе такую обузу в виде меня, а? — медленно он повернул голову на бок, прижавшись виском к стеклу, уставившись на Оби-Вана.       Оби-Ван одарил его в ответ ровным прозрачным взглядом… и улыбнулся.       — Энакин, ты не был обузой. Ты был даром. Я просто вначале не осознал этого.       — Ты едва ли сможешь убедить меня, что это был… — он замешкался, вскинув руку и обведя ей комнату, в конце указав на самого себя, — подарок.       Оби-Ван продолжает улыбаться, пусть и не обязательно от счастья, но и не от печали, нет. Какая бы это ни была эмоция, она отражает что-то среднее между ними.       — Пусть не сама сложившаяся ситуация, но ты — да.       — В твоих словах нет смысла.       — Но ты меня прекрасно понял.       — Может, я просто хочу это услышать.       Вздохнув, Оби-Ван откинулся назад, упершись руками в пол за спиной.       — Ты хочешь услышать, что тебе были рады. Если это так, то прости меня, мне жаль, что я не говорил тебе этого раньше.       Он пожал плечами, отвернувшись, чтобы стереть с лица остатки слез.       — Думаю, я все же знал это.       — Но, наверное, не осознавал до конца.       Он вновь пожал плечами.       — Возможно.       — Я знал, что ты скучаешь по матери, Энакин. Я знал, что ты хотел от меня большего, когда я в самом начале стал твоим мастером. Но ты должен понимать, что я делал все, что было в моих силах, и ты как никто другой должен понимать, через что мне пришлось тогда пройти. Квай-Гон умер, и я ненавидел того, кто это сделал. И эта ненависть не ушла, когда я сразил ситха. Темная сторона не отпускает так легко. Мне нужно было позволить свету выгнать ее из моей груди, а на это нужно было время. Я боролся так же, как ты борешься сейчас, и пытался справиться, пока у меня на руках был падаван. Я старался изо всех сил, и мне жаль, что я не смог дать тебе то, в чем ты нуждался.       Энакин понимал, что Оби-Ван не должен извиняться. Наоборот, Энакин должен гордиться, что его мастер вновь смог вернуться к свету. Оби-Ван не позволил своей ярости и ненависти поглотить его, как допустил сам Энакин. Но он смог… и поэтому Оби-Ван понимает, что Энакин испытал и чувствует сейчас.       Об этом Энакин никогда не задумывался.       Он был так уверен, что Оби-Ван никогда его не поймет — он даже не допускал мысли, что на самом деле он поймет его даже лучше, чем кто-либо другой.       — Я убил их всех, мастер. Мужчин, женщин и детей.       — Верно.       — И это все?       Оби-Ван вновь вздохнул и сжал пальцами одной руки переносицу.       — Я не был рад тебе изначально, я знаю. Ты был напоминанием обо всем, что я потерял… и всего, что было ранее смыслом моей жизни. Я не хотел вспоминать ни об одном, ни о втором. Я вообще не хотел ничего чувствовать, потому что это причиняло слишком много боли. Но, Энакин, чего ты не понимаешь — чего ты не испытывал — это тяжесть ответственности за жизнь другого существа. Ты не понимаешь, как спустя какое-то время эта жизнь становится важнее твоей собственной.       — Моя жизнь не важнее твоей, Оби-Ван.       Оби-Ван даже не моргнул.       — Для меня важнее. И, думаю, именно это тебе нужно понять.       — А что с тем, что я натворил?       Он не может быть прощен с такой легкостью. Все не так просто.       — Ты совершил геноцид, Энакин. Это всегда несет за собой последствия.       — Но ты… ты не… как ты можешь…?       — Так же, как и смог смотреть на себя в зеркало после убийства того ситха в порыве ярости. Так же, как терплю себя каждый день. Всегда есть последствия — я знаю это лучше кого-либо, но конкретно в этом случае не я буду выносить заслуженный приговор.       — Лучше бы это был ты, — во всяком случае это не стало бы достоянием всей галактики. То, что собирается сделать с ним Дуку — что ж, Энакин не может себе позволить задумываться над этим сейчас. Лучше решать проблемы по мере их поступления. — Я едва ли тот джедай, каким должен быть.       Оби-Ван усмехнулся. Энакин едва ли сможет понять, как он умудрился сделать это с полным достоинством — но ведь это Оби-Ван. У него все выходит с достоинством.       — Никто из нас не идеальный джедай.       — Оби-Ван, меня следовало бы изгнать из Ордена, и ты это знаешь.       — Вопреки твоему мнению, Энакин, Совет не изгоняет никого просто потому, что им это нравится. В прошлом Орден был рад давать второй шанс тем, кто готов был исправить свои ошибки. Не буду лгать — если бы это всплыло всего лишь пару недель назад, ты бы подвергся серьезному дисциплинарному разбирательству со стороны Ордена. Но сейчас — сейчас все упирается лишь в то, можешь ли ты двигаться дальше и принять все последствия, что несомненно последуют. Это будет непросто, но все возможно, если ты хочешь попробовать. Но, честно, Энакин, ты можешь исправить свои ошибки только в том случае, если готов встретиться с ними лицом к лицу… но ты никогда не был силен в этом.       — Хочешь сказать, что я не хочу даже попытаться?       — Только ты знаешь ответ на этот вопрос. Ты скажи мне: готов ли ты встретиться лицом к лицу со своими грехами и ошибками? Или ты предпочтешь более легкий путь и поддашься своей ненависти? Мы оба знаем, что это будет проще. Я знаю. Я это чувствовал. Но я также знаю, что это слабость — выбрать подобный путь. Сила, в первую очередь, заключается в желании противостоять этой тьме, что изначально толкнула тебя на этот путь.       Он знает, что Оби-Ван подразумевает под всеми этими словами. «Ты самонадеян. Ты думаешь, что никогда не ошибаешься. Но, ясно, что это не так. Смотри, куда тебя это привело. Ты готов признать сейчас, что твой выбор неверен?»       Нет, он не готов. Он все еще хочет верить, что он прав. Только это невозможно. Больше нет, не когда результаты его действий прямо у него перед глазами. Хотя он и хочет продолжать перекладывать вину на других, он знает, что вся ответственность лежит на нем. Он вырезал таскенов. Он коснулся темной стороны. Да, его мама была убита, но то, что он сделал, — это нельзя оправдать никакими обстоятельствами. Он должен был контролировать себя лучше, и понимание, что он не справился… это пугает, потому он должен быть лучше и выше этого.       Когда-то он верил, что он лучше. Он думал, что все опасения касательно отсутствия у него контроля безосновательны. Он знал, что делает. Он все еще знает. Он хочет верить, что знает, и всегда старался так думать после того, что совершил на Татуине. Только вот сейчас воздушный замок вокруг него рушится, и куда бы он ни посмотрел, видит лишь руины, которые он оставил на своем пути.       И некого винить во всем этом.       Всю свою жизнь он считал, что прав — что Оби-Ван, Совет, джедаи сдерживают и мешают ему, потому что они завидуют его силе. Сейчас он ясно видит, почему они пытались удержать его.       И это не самое приятное осознание.       — Мне жаль, — пробормотал он.              И на этот раз это искренние слова.       Кто-то другой — кто-то не настолько собранный — отреагировал бы более явно, но Оби-Ван лишь кивает. От Оби-Ван никогда не стоит ждать какой-то большой реакции: но в его глазах всегда можно увидеть удовольствие, радость и чувство, что, возможно, все будет хорошо. Оби-Ван не говорит, что, возможно, ему удастся избежать наказания — потому что Оби-Ван четко дал понять, что если наказание и не будет исходить от него, оно все равно настигнет — но он говорит, что будет рядом, когда Энакину придется столкнуться с последствиями.       Энакин уверен, что его мир скоро рухнет, но, чувствуя на себе подобный взгляд Оби-Вана, он уже не так этого боится.       И, пусть и мимолетно, этого достаточно.