dacryphilia

Леви Аккерман

…видит, как ты плачешь, и насмехается. —Ой. Хватит крокодиловых слез. — Его рука легонько касается твоей щеки на мгновение щиплет, глаза слезятся еще сильнее, горло сжимается, а киска сжимается вокруг него. Звук, который он издает, звучит так, будто его выбили из него, и если бы вы были любым другим человеком, вы бы подумали, что он ненавидит вас с тем, как он смотрит на вас сверху вниз-серые глаза сузились, а губы на мгновение скривились. —Конечно, тебе бы это понравилось. Он из тех, кто говорит. Он не хочет, чтобы ты была для его здоровья –это означает: широко распахнутые и заплаканные глаза, набитая членом, большой палец одной руки неумолимо давит на твой клитор, а пальцы другой сильно сжимают соски. Время от времени убирая руку с твоей груди, чтобы легонько шлепнуть тебя по лицу под видом того, чтобы заставить сконцентрироваться. О нет, Леви Аккерман, несмотря на свою дурную славу и известность, получает удовольствие, видя, как твои щеки блестят от слез, глаза краснеют от слез, губы надуты и дрожат. Получает удовольствие от того, что твоя хорошенькая киска сжимает его, как тиски, липкие стенки пульсируют и пульсируют вокруг него, пока ты не оставляешь красивое белое кольцо крема на его члене с каждым толчком; получает удовольствие от дыхания, криков и всхлипываний его имени -потому что это звучит приятно, не так ли? —Леви, Леви, Леви!. — Руки царапают его грудь, а ресницы мокрые и распухшие, слипаются друг с другом. (Да. Да — думает Леви, пытаясь перевести дыхание. Вот и все. Это то, что он любит слышать.) —Еще немного, — ворчит он, радуясь на мгновение, что твои глаза закрыты, потому что румянец, разливающийся по его щекам, и открытый рот не для тебя. В каком-то смысле ему неловко признавать, что кто-то может оказать на него такое глубокое воздействие. Легче общаться через прикосновение, будь то взъерошенные волосы или его голова на твоих ногах — не так просто, когда речь заходит об этом. Значит, он в этом не признается. Никогда. Он будет вдавливать в тебя, пока твои глаза не наполнятся слезами, будет возбуждать тебя, пока ты не заплачешь, умоляя о том, в чем ты даже не уверена, что справишься. Он позволит своему животу приятно скручиваться, когда ты шмыгаешь носом и бормочешь его имя, глаза остекленевшие; он кончит, прижавшись бедрами к твоим, и твое имя на его языке, сладкое сладкое— И все это время он будет притворяться — для твоего же блага, чем для своего, — что он не такой ужасный, кошмарный, неопровержимо далекий, как ты.