— Тебе идёт, — отозвался Хаширама с другого конца магазина. Он сидел на деревянной скамье, рассматривая разноцветный каталог одежды, пока продавщица хлопотала с новенькой кассой, пересчитывала выданные купюры.
— Я выгляжу в этом как клоун, — проворчал Тобирама, поминутно одёргивая рукава утеплённого кимоно цвета тёмной морской волны. — Ты специально его выбрал, чтобы потешить самодовольство Мадары?
— Что? Как можно! — Хаширама мог бы скрыть за каталогом свою улыбку, но не стал.
— Вот и я не знаю, как можно, — огрызнулся Тобирама, рассматривая своё отражение.
— Тебе правда идёт, Тобирама, не упрямься, — Хаширама сказал так, словно хотел похлопать его по плечу, он так всегда делал, по-братски, думая, что это успокаивало. Не успокаивало. — Ты же не собирался и во время праздников расхаживать в броне?
— Не вижу в этом ничего зазорного, — фыркнул Тобирама, — это было бы в тысячи раз лучше, чем вызывающее кимоно, — он заметил протест в чёрных глазах брата, тот даже поднял палец вверх со своим фирменным «но!», однако не успел сказать и слова. — Или ты решил устроить мне личную жизнь своими силами?
— Как можно! — повторился Хаширама, но сдерживаться больше не пытался — захохотал, откровенно, тепло, так что и злиться долго на него не выходило. — Ты ведь давно обвенчан со своей лабораторией и морскими свинками. Разве я могу подталкивать тебя на измену?..
— Я должен рассмеяться? — Тобирама справился с поясом.
— Хотя бы улыбнуться, — пожал плечами Хаширама, а затем хлопнул довольно в ладони, когда продавец, молодая рыжая девчонка, передала ему в руки сдачу, тоже засветившись от улыбки. — Не могу понять, зачем было тянуть до последнего. Ты мог бы остаться без кимоно вовсе в этом году, знаешь ведь, они расходятся обычно как горячие пирожки. Тебе же нравится этот цвет, признайся, а как на плечах-то ладно сидит...
— Перестань, — Тобирама отвернулся от него, мельком взглянув на себя.
— Можешь считать это моим тебе подарком, — продолжал раздаривать новогодний дух Хаширама, словно посланец грядущей снежной поры, глаза его горели, искрились. — Твоё старое кимоно уже никуда не годилось, ты видел, что в нём моль проела дыры?
— Оно не старое, — Тобирама продолжал ворчать, — а моль в шкафу развёл ты месяцем ранее, — он услышал, как звенели колокольчики над входной дверью, и прокашлялся, направляясь в кабинку для переодевания. Он не хотел даже взглядом пересекаться с тем, кто вошёл в магазин. — Хотя бы не розовое...
— А, Мадара! — Хаширама приподнялся с места, протягивая руки. — Как всё прошло?
— Прекрасно, — Тобирама слышал его голос и дёрнул губой, когда спиной ощутил на себе чужой взгляд. — Вижу, ты делаешь из лабораторной крысы человека. Похвально. Хотя я бы на твоём месте выбрал кнут, а не пряник.
Тобирама защёлкнул замок кабинки, ещё секунду-другую критично глядел на рукава, которые ему лично казались короче положенного, рассмотрел каждый сантиметр своего подарка, мог бы придраться к цвету, к узору, к ткани, к фасону — да ко всему, — однако стерпел, поджал губы и медленно стал облачаться в свои доспехи с колючим белым воротником. Он не слушал разговор двух «лучших друзей». Его особо не заботило, о чём мог поведать на сей раз глава клана Учиха, вокруг которого вился, как цирковая собачонка, Ичиро без ноздрей. Не интриговали ни слова, процеженные сквозь зубы, ни манера держаться, ни последние новости в соседних странах — а Хаширама, должно быть, ловил каждый слог, иногда хмурился, кивал, поддерживал ровную линию мысли не хуже любого потомственного политика; они понимали друг друга, им порой хватало одного взгляда, чтобы разобраться, что крутилось у другого в голове.
Тобирама скинул кимоно, смахнул невидимую пыль с синего наплечника, так же неторопливо поправил пластины брони, а когда голоса наконец затихли — вышел из кабинки, прямиком в светлое желтовато-оранжевое помещение с множеством деревянных изящных манекенов, на витринах растянулась дорогая одежда, чуть подешевле — на открытых полках, ключики висели на поясе продавщицы... Настенные светильники пока не горели. Скудный зимний свет ещё справлялся сам: прогонял темноту под скамьи, под складки ковра на лакированном деревянном полу, заставлял её прятаться между щелями, крошечной чёрной полоской затаиться за рамкой большой картины с изображением пляски чёрных глухарей.
Мадара, привычно прятавший руки в перчатках, опёрся плечом о стену и взглядом чёрных проклятых глаз сверлил в Тобираме дыру. Он тоже был в кимоно, однотонном и тёмном, напоминавшем праздничное лишь отдалённо. Тобирама ответил ему тем же. Хаширама быстро заметил, как переменилось общее настроение, не спасали даже яркие стены, добродушные улыбки продавщицы и розовощёкая ребятня за окнами, воздух будто потяжелел. Он вздохнул и встал между ними, становясь тонкой полоской суши между двумя бушующими морями. Сладковатый полевой аромат парниковых маков, стоявших в вазах тут и там, напоминал о цветущих лугах, о прошедшей поре лета. Пощёлкивали счёты: пять-десять-двадцать, пять-десять-двадцать. Другие покупатели собрались возле ящиков попроще: вытягивали оттуда хаори, кимоно полегче, накидки. Тщательно пересчитывали деньги, оценивали ценники, прикладывали пальцы к подбородкам и продолжали поиски.
— В этом году к нам впервые прибудет бродячий оркестр в полном составе, — Хаширама обращался больше к Мадаре, чем к младшему брату: первый ценил музыку, второй же искал в ней выгоду. — Даже будет именитый игрок на сякухати из страны Ветра, ты о нём наверняка наслышан.
— Единственная благая весть, — Мадара ухмыльнулся. — Нынче собралось столько чужаков. Стеклись отовсюду, как помои после продолжительного дождя, — он поправил перчатки. — Я уже встретил всех именитых послов.
— Они в добром здравии, надеюсь? — Хаширама убрал прядь за ухо. — Хорошо добрались?
— Лучше некуда, — Мадара тоже повторил за ним жест — поправил чёрные непослушные волосы; они иногда копировали друг друга, не замечая этого, и Тобираму это немного раздражало: чем сильнее он хотел оттянуть своего глупого старшего брата от этого негодяя, тем крепче становилась их связь. — О них можешь больше не беспокоиться.
— Удивительно, если они ещё не мертвы, — пробурчал Тобирама.
— Я думаю, куда более удивительно будет, если они не совершат самоубийство после твоих речей, — парировал Мадара, посмотрев на Тобираму так, словно хотел, чтобы тот сгинул. Вероятно, так оно и было. — Обычно от твоей политической игры тошнит.
— Думаешь, что справился бы лучше? — Тобирама, сжимавший ручки от сумки с зеленовато-синим кимоно, почувствовал дыхание зимы, стоило им выйти наружу, на белую-белую улицу.
— Да, справился бы, — Мадара даже не обернулся, но Тобирама был уверен, что тот не стёр своей ухмылки с лица. — И не стал бы метать бисер перед свиньями. Все твои вычурные метафоры и намёки с полунамёками — это настолько низкая идиотия.
— Идиотия — это идти прошибать лбом горы, когда есть обходной путь, — Тобирама потёр ладонь о ладонь, мороз знакомо колол кожу. — Ещё не заработал сотрясение?
— Тобирама, — одёрнул его Хаширама, — перестань, сегодня же праздник.
— Да, Тобирама, послушай своего старшего брата, — Мадара шагал с Хаширамой вровень, гордо держа голову, — может, в кои-то веки ты не совершишь глупость.
Тобирама хотел возразить. Уж очень ему не нравилось, что последнее слово оставалось за Мадарой, но взгляд Хаширамы через плечо остудил его пыл, и он нехотя проглотил рвавшиеся наружу слова. После ночного снегопада, нехарактерного для Конохагакуре, Тока, высокая и статная, руководила своими подчинёнными и добровольцами: те чистили пешеходные дороги, растягивали новые красные ленты и бусы на столбах, кто карабкался вверх по передвижным лестницам, кто, посылая чакру к ногам, взбирался так, они орудовали лопатами, мётлами, напряжённые, распаренные, ворчали тайком на своенравную природу, переглядывались, услышав очередной чёткий приказ низкого женского командного голоса, потирали руки... Остальные расставляли поваленные и рассеянные по улицам кадомацу, будто прикрытые снежными чешуйками: ароматные сосновые ветви, молодой бамбук и бахрома, игрушки. Многие фиолетовые шары, которые небрежно разбросал ветер, уже успели лопнуть под ногами прохожих. Затерялись между разметавшейся хвоей.
По деревенской площади гуляли запахи: корица, имбирь, растопленный сахар, а с седых облаков спадали невесомые серые, словно взрывы небесных хлопушек, снежинки-малютки, которые, оказавшись под тенью крыш домов, в переулках, за бочками, голубели, как вены. Снегири покачивались на ветвях отдалённой кривой рябины. Воробьи дрались за подгоревшие корки, и люди, словно зимние птицы, разбредались по улицам в нарядных утеплённых кимоно, некоторые несли запакованные коробки, свёртки, другие — тащили сумки, третьи следили за новогодней суетой. Только протекторы сверкали на солнце, от них отскакивали временами солнечные зайчики — такие редкие, такие тусклые, что не могли бы сравниться с весенними или летними и от этого с тоской умирали в блеске сугробов, синевших под хворыми тучами. Цокали по камню копытами породистые, в праздничной сбруе лошади, верхом на которых в богатых одеждах восседали чужаки — не шиноби, но зажиточные настолько, чтобы безбедно жить и держать лоснящихся соловых жеребцов в тепле, сытыми, ухоженными. Их подковы оставляли на снегу следы. Пар от дыхания вздымался вверх, тянулся туда, где из-за серо-белых ставней высовывалось стеснительное светило. Происходило это редко. В такие моменты вся Коноха преображалась: становилась маячком, царством аномального декабря, всего белого, в шубе из снега, с красными серьгами рябины, с подвесками из морковно-рыжих крыш и ожерельями из улыбок...
Тобирама замечал редкую на прилавках новую сладость — клюкву в сахарной пудре, которую собирали в основном на границах с маленькой страной Травы, где раскинулись древние болота, и в стране Воды, поглощённой бесконечными густыми туманами. От пряностей щипало в носу; в знакомых палатках, которые частенько появлялись теперь в их деревне, поджаривали молодой фундук на открытом огне, топили карамель, готовили какао, горячий шоколад, кофе разных видов и вкусов, скворчало масло в воках... и Хаширама, взяв Мадару под руку, всё тащил того в глубь толпы, улыбался, кивал, смеялся, весь светился, словно падающая звезда, однако Тобирама от них не отставал — хотя его пихали по ошибке, давили ему ноги, ужасно извинялись, когда узнавали, и всё повторялось по сотне раз за несколько минут, пока они не добрались наконец до Токи — та тяжело вздохнула, стоя в центре площади, будто снежная королева в своих серых доспехах, потиравшая длинные тонкие пальцы, она продолжала раздавать указания направо и налево.
— Я занята, — сказала она, не оборачиваясь. — Если вы ищете...
— Мы хотели бы предложить помощь, — Хаширама рассматривал горевшие новогодние игрушки, пушистые веточки, наслаждался запахом хвои, Мадара же хмурился и всё смотрел на толпу, которая напоминала скользившие в синеве облака. — Есть ещё задания, Тока?
— Хаширама, — вздохнула Тока, едва удержавшись от того, чтобы помассировать переносицу — её пальцы были в липкой сосновой смоле, и Тобирама успел тысячу раз проклясть простодушие своего брата. — Первому Хокаге не следовало бы лезть в дела, которые ему не предназначены.
— Хаширама, — Тобирама протиснулся к нему сквозь вечно менявшуюся человеческую стену, запахи душили его: горькие одеколоны, сладкие духи, тяжелое амбре. — Тебе уже не пять лет, чтобы лезть на сосны. Без тебя справятся. Более того, в кабинете тебя до сих пор ждут отчёты, ты про них, надеюсь, не забыл?
— Ох, — Хаширама вздохнул, а Мадара показательно закатил глаза, — разве это не может подождать хотя бы денёк? Я успел справиться с большей их частью ещё вчера. К тому же там не было ничего важного — только экономические сводки и пара дел, связанных с поставками риса с южных земель...
— Что же ты, Тобирама, не пересчитал каждое зерно риса из этих поставок? — изумился Мадара, следя за толпой. — Я думал, это
твоя обязанность, а не Первого Хокаге.
— Не твоего ума дело, что входит в мои обязанности, а что нет, — Тобирама нахмурился.
— Пожалуйста, только не во время праздника, — тяжело вздохнул Хаширама, — у вас будет целый год, чтобы выяснить отношения и поставить на этом точку.
— Уже восемь лет мы ставим на этом точку, Хаширама, — Мадара неприятно усмехнулся.
— Сотни на это не хватит, — добавил Тобирама, — и тебе пора бы смириться.
Тока, слышавшая каждое слово, не вмешивалась, только развешивала оставшиеся игрушки на хвойные веточки самого большого кадомацу на площади, периодически указывала, куда следовало поставить декорации, как завернуть ленты и как развесить флажки... Они готовили место и для бродячего оркестра, что согласился посетить молодую деревню в последний момент. Тобирама посчитал бы это неуважением, пренебрежением, если бы не знал, что музыканты чудесным образом сумели выкроить целый день, вместо того чтобы развернуться в особняке даймё страны Огня. Ещё он отметил про себя заслуги Токи. Они подготовили каждый закуток напротив скалы хокаге, а теперь виртуозно справлялись с последствиями ночного снегопада, который всё занёс, всё порвал, всё заполнил своей серебряной кровью. Убирали кварталы, переулки, расчищали пути к скамьям, дверям лавок и домов — стряхивали тяжёлые шапки с крыш, козырьков. Дети скакали от одного угла к другому — визжали, прыгали возле палаток, чертили тонкими палками узоры, дышали на стёкла, рассматривали на них узоры, отстранялись лишь для того, чтобы побросать друг в друга снежки, объявляя зимнюю войну, но потом объявляли перемирие и строили уже крепости и хижины, кто-то из них корпел над большим медведем... Тобирама не мог вспомнить, когда бы сам в их возрасте создавал что-то такое. Может, пытался, а может, считал это совершенной глупостью, ведь какая разница, если всё рано или поздно обратилось бы в мутную лужу по весне, да и было ли у них время на подобные дурачества?
Он вздохнул. Поправил белый колючий воротник, когда рыжий неуклюжий парень из клана Узумаки всё-таки уронил сосну в ближайшем углу. К этому всё и шло: деревце кренилось, и сам парень кренился вместе с ним, пытаясь спасти новогодние декоративные шишки, зелёные и жёлтые. Теперь его ожидал выговор от Токи. Впереди замаячила маленькая очередь перед палаткой с горячими напитками, там же готовили новогоднее печенье, посыпали его шоколадной крошкой. Продавали конфитюр, карамель, пастилу. Хаширама шёл размеренно и ровно — к нему прикипали взгляды, на которые он успевал ответить незатейливой улыбкой, Мадара хоть и не улыбался, но держал спину ровно, а подбородок задирал немного выше обычного, одаривая тяжёлыми взглядами тех, кто лепетал что-то похожее на приветствие в его сторону. Тобираме доставалось куда меньше внимания, и это его не могло не радовать. Его рассматривали только молодые девушки, сидевшие на ступенях высокого дома, в тёплых перчатках, розовощёкие, они перешёптывались, не отрывая от него своих взглядов, однако стоило ему тоже покоситься на них, как они делали вид, будто увлеклись чем-то другим: одни поправляли рукава, другие тянулись к коробке с печеньем, грели руки о чашки с тёплым какао или кофе... Снежинки таяли на тёплых руках Тобирамы, падали ему на кончик носа, на белые ресницы, и он безжалостно их стряхивал.
— Где ваши ученики? — спросил Мадара, вновь подтянув перчатки.
— Должно быть, радуются выходным, — улыбнулся Хаширама, вдыхая морозный воздух полной грудью. — У них выдалась тяжёлая неделя. Обычно так бывает...
— ...когда вмешивается Тобирама, — закончил за него Мадара, когда Тобирама, маячивший за ними по пятам, остановился, пропуская наездницу на вороной кобылке. — Как они ещё от него не сбежали все... Такого сенсея и врагу не пожелаешь.
— Брось, — Хаширама подвёл его к палатке, где выпекали палочки с корицей, показал пальцами, что им требовалось две порции, и Мадара не особо возражал. — Ты же наблюдал за его тренировками... и не раз, — они забрали картонную коробку и, помедлив, приблизились к свободной скамье под сенью скрюченной сакуры. — Он справляется.
— Как же, — стянув правую перчатку, Мадара взял самое близкое к нему лакомство и отодвинулся на другой край скамьи.
Тобирама ещё раз заглянул в подарочный пакет с кимоно и поморщился, вмешиваясь:
— Детей пугают только одним человеком во всей деревне.
— Для солнца всегда нужна тень, которая делает его ярче, — Мадара не взорвался, лишь раздражённо прищурился. — Ведь без тени солнце теряет свою значимость. Я — это тень, в которой нуждается Коноха, судя по всему, и если мной пугают детей по ночам — оно и к лучшему. Значит, я выполняю свою работу исправно. А ты уже нашёл своё место, Тобирама?
— Моё место там, где я приношу пользу, — Тобирама взглянул на небо.
— Пока не сломаешься, — добавил Мадара, пожёвывая коричную палочку.
— Знаете, чего вам двоим не хватает? — вмешался Хаширама, жестом подзывая к себе Тобираму, но тот не сдвинулся с места. — Праздничного настроения. А знаете, где его найти?
— Мы уже не дети, чтобы радоваться снегу или грядущему году. — Мадара издалека заметил Мито с невысоким и тихим Итамой, который держал её крепко за руку, они направлялись к палатке, где разливали тёплое какао. Он окончательно отвернулся от Хаширамы. — Ведь каждый из нас знает, что чудеса не случатся ни в следующем году, ни в последующих. Только ребёнок может верить в такого рода волшебство.
— Волшебство существует, Мадара, — протянул Хаширама, — мы просто его не замечаем. Потому что привыкли к нему, задеревенели. Если слишком часто видеть, например, дракона, он становится обыденностью, а в засушливой пустыне даже стакан воды превращается в благодать, посланную с небес, — он потряс Мадару за плечо. — Корица ведь тоже творит чудеса, не находишь?
— Корица не считается, — Мадара всё не поворачивался.
— Почему же? — Хаширама снова тряс его за плечо. — Потому что ты её любишь?
— Отстань, — Мадара собрался было подняться с места, но Хаширама его остановил.
— Если отстану, ты уйдёшь в бар и проведёшь там ближайшую неделю, — возразил тот и бесцеремонно ткнул его в бок.
— И чем тебя это не устраивает? — Мадара скривил губы.
— Брат, действительно, какая тебе разница, сопьётся он или нет? — Тобирама поджал губы сильнее. — Мне лично на это наплевать, а ты носишься с ним, как наседка с яйцом.
— Заткнись, Тобирама, будь добр, — Мадара откусил коричную палочку. — Иди приставай с кислой миной к своим ученикам. Не сомневаюсь, они будут несказанно рады видеть тебя в канун Нового Года, — он немного пожевал, — хотя лучше бы ты научился дрессировать морских свинок. Меньше бы было проблем. Однако и те бы взвыли от твоих наставлений в первую же неделю.
— Я бы, может, заткнулся, если бы ты не порол чушь, — пожал плечами Тобирама, — уши вянут. И с каких пор тебя заботят наши ученики?
— С таких, что среди твоего сброда каким-то образом появился человек из
моего клана, сам не мог догадаться? — Мадара не затих, даже когда Хаширама состроил умоляющее выражение лица, коснувшись его плеча. — Я бы на месте Кагами уже давно перегрыз тебе глотку собственными зубами — избавил бы деревню от гнили.
— Как хорошо, что Кагами не ты, однако, — фыркнул Тобирама, стоя напротив скамьи и сложив руки на груди, хаппури холодил его лоб. — Он знает, что нужно лишний раз держать зубы при себе, если не хочет, чтобы их выбили однажды. До тебя это не дошло до сих пор, как я погляжу.
— Тобирама, ради всего святого, — простонал Хаширама.
Мадара тем временем сверкнул глазами и ухмыльнулся.
— Ты его недооцениваешь, — добавил он, после чего сбросил чужую ладонь со своего плеча. — Хаширама, не мог бы ты оставить меня одного и прихватить с собой своего младшего братца? Он уже действует мне на нервы.
— Не тревожься, я уже собирался уходить,— Тобирама отступил. — Тебе ведь нужно беречь свои нежные нервы.
— А я ещё немного посижу, пожалуй, — Хаширама прихватил ещё одну коричную палочку, когда Мадара в раздражении выдохнул, но не оторвался от своего места.
Они так и остались сидеть на скамье, вдвоём. Тобирама же, утомлённый ими, достал из сумки на поясе пачку с самокрутками, взял одну в зубы и задымил, направляясь к резиденции. Тлел край обёртки сухого табака, пепел падал вниз бархатными лепестками, снег похрустывал под ногами, от мороза горело лицо; бесшумная метель стала тянуть белёсую парчу с крыш, закружила снежную пыль в воздухе — и она всё порхала, порхала, летела в глаза. Дома по сторонам главной улицы возвышались, точно серые барсы из-под сугробов, их тонкое стекло разукрасило холодом, гроздьями винограда, узорами тюльпанов, ландышей, колокольчиков... Реку Нара давно заковало во льды, и по её поверхности бегали зайцы, оставляя цепочки следов после себя; гудел большой рыночный клочок земли со спящим фонтаном.
Тобирама не планировал никуда сворачивать, он двигался вместе с потоком незнакомых лиц, плыл по течению, прикидывал у себя в голове, как ему следовало ответить на приглашение от самого даймё. Старик был уже не в своём уме. Он запомнился как человек, не признававший собственного возраста: всё молодился и держал при себе совсем юных наложниц, красил волосы в тёмно-фиолетовый, наносил такой же тёмно-фиолетовый лак на старые ногти, которые уже желтели, нарочно забывал, что возраст его выдавали вовсе не ногти, а морщины и дряхлые плечи, которые часто вздрагивали, когда он начинал хрипло говорить, пытаясь придать своему голосу глубины, но вместо этого слишком часто откашливался и мерзко сплёвывал в посудину, не покидавшую его ни днём ни ночью. Тобирама надеялся, что до такого не докатится ни он сам, ни его старший брат. Он краем глаза отметил украшения: золотые арки из звёзд, растянутые между зданиями вместо бельевых верёвок, синие атласные банты на стенах и столбах.
Тобирама замечал воздушных змеев, которые взмывали в небеса, щекотали облака так же, как весной и летом — ласточки и стрижи возле обрывистых берегов. Его не раз объезжали дорогие лошади, один раз он даже заметил украшенную повозку с кабиной, стоявшую в стороне, возле колодца, где извозчик наполнял кое-как водой вёдра и поил своих пегих жеребцов, жевавших грызла между зубами. Треск, щелчки, цокот, ржание, фырканье, скрип колёс, оставлявших колеи на ровных дорогах, — всё это крутилось в воздухе, звуки, казалось, были осязаемы, как и приближение Нового Года, хотя до вечера оставалось несколько часов — праздник ещё не начался, а настрой уже укрыл своим белёсым крылом крыши, застывшие стройки, декоративные пруды с карпами-кои, подавали голоса сторожевые псы из квартала клана Инузука, щеглы сгоняли с рябины снегирей, воинственно посвистывая, там же были и воробьи, скакали во дворах стрекочущие сороки... У самой резиденции мелькнула знакомая Тобираме фигура, что прислонилась к изгороди спиной и прижимала к груди коричневую папку, шмыгала иногда покрасневшим носом, чёрные волосы, заколотые в длинный хвост, путались от злобного ветра, который колол кожу как иголками. Дым поредел, огонёк добрался почти до сухих губ Тобирамы.
— Здравствуй, Ринако, — он слегка наклонил голову, приблизившись, и бросил самокрутку под ноги, затоптав её. — Что у тебя?
— Шифр, господин Тобирама, — выдавила она с трудом, зубы застучали в конце: видимо, накидка и тёплое кимоно цвета тёмного шоколада не спасли её от зимней стужи. — Я рассчитывала на то, что закончу всё-таки немного раньше, но не вышло, к сожалению. Надеюсь, я не нарушила ваши планы, — она откашлялась, снова шмыгнула носом и протянула папку ему в руки. — Это было не так просто, как мы предсказывали изначально. Шифр — произведение искусства, если так подумать. Иоши делает успехи.
— Почему передаёшь шифр ты, а не Иоши после праздников? — спросил Тобирама, взяв папку под мышку.
— Мне нужно было кое-что пояснить, — она кивнула, — давайте я вам быстро всё покажу. Там в основном обозначения и пара сводок, которые без определённых знаний выглядят так, будто не связаны вовсе.
— Пройдём внутрь, — он открыл дверь, — там всё и расскажешь.
— Господин Тобирама, — Ринако стушевалась немного, — давайте лучше к нам?
— Почему? — Тобирама недоуменно взглянул на неё, на метку на шее, а затем понял, что она имела в виду, когда заметил, что улыбавшийся Хаширама возвращался вместе с Мито и Итамой сюда, в резиденцию, они явно намеревались украсить её изнутри, так как он тянул коробку с украшениями. Шифр, Тобирама и Ринако со своей работой и обязанностями стали бы этому препятствием. — Я понял. В таком случае пойдём.
Он заглянул в резиденцию всего на секунду и оставил пакет с кимоно на входе, пока семья Хаширамы задержалась возле снежной крепости, слепленной в одном из дворов. Ринако только улыбнулась, благодарно кивнув, когда они скользнули за поворот, что вёл на извилистую улочку, которая уходила вглубь деревни, а потом разветвлялась, словно дубовые корни, во всех направлениях. Глаз радовался — каждый жилой квартал хвастал своим пёстрым убранством, точно птицы по весне — оперением, всюду были праздничные гирлянды, мишура, рисунки, фигурки из снега. Несколько раз дети, снабдившие одну из тренировочных старых площадок горкой, скатывались с радостным визгом на животах вниз по ровному раскатанному льду. Ринако забавно чесала нос и тревожно поглядывала на коричневую папку, будто перебирала каждое слово, которое она намеревалась произнести. На шею она повязала себе красный платок с маками, привлекавший взгляд, а руки временами прятала в рукава — замерзала. Тобирама замечал это краем глаза. Он удивлялся, что за шесть с половиной лет службы в отделе шифров она ничуть не очерствела и не потеряла страсти к собственному призванию. У неё даже пальцы были до сих пор в застывших чернилах.
— Деревня так и светится, — сказала Ринако, когда они проходили по более мелким переулкам, — мы тоже немного нарядили дом, вышло, конечно, не так привлекательно, но мы старались, — она улыбнулась. — Кагами больше всего нравятся звёзды. Он говорит, что это приближает нас к небу, а небо всегда меняется.
— Надеюсь, он не тратит свободное время напрасно, — протянул с сарказмом Тобирама.
— Изучает ваш справочник, господин Тобирама, — Ринако поправила небрежную асимметричную чёлку, которая спадала ей на глаза. — Я лично проверяю. Он делает успехи... Ядовитые травы и целебные растения могут действительно ему пригодиться.
Тобирама согласно склонил голову.
Квартал клана Учиха, один из самых первых, что появился в деревне, весь переливался и напоминал сказку: каждый дом, арка, дверь, окно, закуток — всё было поглощено красно-серебряным настроением Нового Года; стояло без украшений всего одно строение — жилище Мадары, маленькое, скромное, неприметное, которое скорее выступало в роли склада для оружия, для сна, отдыха и трапезы — и только. Тобирама хмыкнул. Будь его воля, он бы тоже удалил Новый Год из своего календаря — не видел в нём смысла, но он понимал, что люди в этом нуждались так же, как в еде, воде или сне. Он и сам, возможно, нуждался, но не сейчас, а когда-то давно, когда эта традиция не представляла из себя ничего особенного, кроме того, что отец менял часы и вычёркивал несколько дней, с двадцать девятого декабря по третье января, из календаря, а душа требовала торжества. В детстве он мечтал однажды увидеть праздник, вырваться из отеческого дома, взглянуть на площадь и наряженный дворец Танзаку, где пели хоры голосов и стучали важно барабаны... но война, к которой его приучали с пелёнок, рано застелила глаза кроваво-алой плёнкой. Возможно, поэтому теперь в бочке мёда он мог видеть и чувствовать один лишь дёготь.
Тобирама старался закрывать глаза на то, что в чём-то они с Мадарой были похожи.
Ринако подвела его к светлой двери, открыла её и громко сказала: «Я дома, и у нас гость». Кагами выскочил из-за угла мгновенно, да так и застыл. Опомнившись, быстро шмыгнул обратно, словно шаровая молния, и через секунду в узком коридорчике послышался выкрик: «Сенсей! Проходите, здравствуйте, не знал, что вы... ух, ну и стужа за окном, вы, верно, замёрзли!». Со скромной кухоньки за поворотом послышался перезвон посуды, стучала керамика, обожжённая глина, но никак не дорогой фарфор. Тобирама почувствовал знакомый ему аромат лимонной цедры, потом мяты, потом соли. Дом скрипел, сквозняк бежал по полу, на окнах висели рукотворные снежинки, прозрачный тюль слегка заглушал солнечный свет, переливался серебром. Стены тоже облепили украшения из бумаги, простые снежинки, фигурки животных, птиц, разных цветов и размеров — и праздник нашёптывал вместе с часами каждую секунду. Где-то к гвоздям прибили схемы с нотами, на узком столике разлеглись справочники, а между ними стояла на подставке флейта из красного дерева, красивая, с резьбой.
Тобирама последовал за Ринако, хотя и сам бы не заблудился. Коридор вёл прямиком к двери в сад, сбоку возвышалась лестница с крутыми ступенями, там, на втором этаже, устроились спальни. Кухня была по правую сторону вместе с приземистыми дверными арками. Большую часть её занимал старый стол со спиральными ножками, такие не делали уже давно. На него по-королевски поставили обычный глиняный чайник, из носика шёл пар, пахло листьями мелиссы. Кагами хлопотал с кружками: расставлял их и переставлял, подкладывая салфетки с красными саламандрами, критично двигал чайник, после чего в чувстве всплеснул руками, заслонив спиной синюю коробку с бантиком на кухонной тумбе. Чёрные волнистые волосы лезли ему в глаза, красиво спадали с висков, на его запястье болтался тканевый браслетик, как и у Ринако. Кагами был дома, но отчего-то быстро растерялся, не зная, куда себя деть, всё смотрел на Тобираму расширенными глазами, как на пришельца, и не мог найти слов, пару раз запнулся, затем набрал в грудь побольше воздуха и выпалил:
— Сенсей, а у нас тут такой замечательный чай, — сказал он, — если бы посланцы богов спустились с неба все разом, они бы непременно сделали это только для того, чтобы попробовать его, — он потянул ворот своей свободной домашней кофты. — Попробуете?
— Солнце, мы как раз собирались обсудить дела за чашечкой чая, — мягко улыбнулась Ринако, кивая. — Господин Тобирама, присаживайтесь, я всё объясню по порядку, это не займёт много времени, уверяю вас.
Тобирама опустился на свободный стул, положив на стол папку с шифром и его расшифровкой, пока Кагами разливал по чашечкам самый простой персиковый чай, который пользовался в последнее время популярностью, особенно во время застолий с простыми десертами. На кухне было множество разделочных досок, ещё больше — ножей с разными лезвиями, лопаток, палочек, посудинок, соевый соус в стеклянной бутылочке. Пахло едой: овощами, рыбой, водорослями и карри... Всю тарелку рядками занимали праздничные моти. Тобирама пока не трогал папку, следя лишь за Кагами, который поставил чайник на место, сделал короткий вдох, взгляд его забегал, словно он что-то потерял, но быстро взял себя в руки, заметив керамическую минималистичную солонку с чёрным иероглифом «соль», рядом была такая же перечница. Сахарница выглядела куда солиднее, больше, напоминала раскрывшуюся водяную лилию.
— Вам нужна соль, сенсей? — уточнил Кагами, поставив солонку на стол.
— Да, не отказался бы, — Тобирама притянул к себе самую скромную чашку и подсыпал щепотку соли в неё, осмотрел простую столешницу. На ней была конфетница с незатейливыми мягкими шоколадными конфетами, купленными совсем недавно.
— Может, вы хотите ещё конфет? — продолжал Кагами, тоже устроившись за столом одновременно со своей матерью. — Я их сегодня купил, на новогодней ярмарке, говорят, их с руками отрывают, но мне повезло, — он показал руки с улыбкой, — всё на месте.
— Спасибо, но нет, — покачал головой Тобирама, разворачивая шифр, — не суетись.
— А, да, конечно, я не суечусь, просто, уф, у Нового Года такая атмосфера: днём от усталости и толкотни появляется желание взобраться на самые высокие горы, а ближе к ночи — душа поёт, и хочется, чтобы все пели вокруг, — Кагами снова потянул ворот.
— Взобраться в горы иногда хочется и не в канун Нового Года, — вздохнул Тобирама, проводя жёстким указательным пальцем по строкам. — Сколько времени на это потребовалось, Ринако? Шифр ещё актуален?
— Они напишут на нём ещё несколько сообщений, вот увидите, — заявила Ринако уверенно, будто знала наверняка, — и тогда можно будет поймать их в нужном для нас месте. — Она указала на вязь иероглифов. — Я бы не догадалась, что они используют обозначения температуры для того, чтобы передать, насколько та или иная местность хорошо охраняется. В этом мне помог Кагами, — Ринако указала на цифры, расписанные в стороне, затем перешла к порядку символов. — Порядок тут и там смещён, здесь символы нарисованы не по правилам, а здесь отличается нажим... Это точно наши контрабандисты.
— Мы можем отправить им сообщение о ложном месте встречи? — уточнил Тобирама.
— Конечно, — Ринако жестом подозвала к себе Кагами, — солнце, принеси свиток и кисть.
Кагами кивнул и, скрывшись в коридоре, бесшумно взобрался на второй этаж.
— Если бы он не хотел идти по стопам своего отца и приносить вам пользу, я бы уговорила его продолжить дело нашей ветви семьи, — опять улыбнулась Ринако, — но он уже избрал свой путь, и я не имею права настаивать.
— Иногда не имеет смысла давить, — Тобирама следил за её пальцами, — есть иные способы, более действенные порой. Всё зависит от человека, с которым ты работаешь.
— Я это понимаю, господин Тобирама, — кивнула она, — но стали бы вы так воздействовать на собственного сына? Это другой вопрос, как мне кажется. Порой семейные узы встают на первое место, и приходится с ними считаться, так или иначе.
Тобирама не стал спорить, только сделал глоток солёного чая.
— Насчёт шифра, — он сощурил глаза, — мы знаем, на кого они работают?
— Они ни разу об этом не говорили в письмах, — покачала головой Ринако, её чашка с чаем стояла в стороне, остывала, — но могу предположить, что их сеть распространяется не только на страну Огня: я слышала от Иоши, что об их делах знают даже в деревне Скрытого Тумана, а это очень большой размах. К тому же они работают точечно.
— Хочешь сказать, нам крупно повезло, что к нам в руки попало это письмо? — Тобирама рассматривал примечания к каждой строке и подробную расшифровку.
— Так и есть, — Ринако всё-таки вспомнила про свой чай, попробовала его и отставила в сторону, — нам следует принять тот факт, что эти контрабандисты не из страны Огня: я заметила особый говор в их сообщениях, будь у меня больше писем, я бы могла сказать больше, но, увы. Здесь они работают с крайне незначительным количеством клиентов.
— Они слишком осторожны, — Тобирама услышал, как Кагами сбежал с лестницы. — Не может ли это быть ловушкой?
— Может, — когда Кагами протянул Ринако два свитка, две письменные кисти и чернила, она улыбнулась и потрепала его за щеку. — Солнце, садись с нами и повторяй строго за мной. Это может однажды тебе пригодиться.
Ринако медленно и осторожно повторяла шифр и адаптировала его под новое послание, а Кагами, активировав шаринган, копировал движения её руки — с невероятной точностью. Тобирама потягивал чай, не отвлекал их, только смотрел на синюю коробку с бантиком на кухонной тумбе. На кухне было тепло, несмотря на то, что солнце в неё заглядывало всего одним глазком, серебрило полупрозрачный тюль на небольшом окне со старой рамой, но не грело: пора, когда оно делилось добровольно своим теплом, давно прошла, сейчас на улице хозяйничал мороз, оставлял иней на ветвях и трубах, редких громоотводах на крышах, с которых сходили прозрачные сосульки, как клыки давно прошедшей оттепели. Тобирама делал короткие глотки, тепло разливалось в его глотке, но во рту оставался непривычный сладковатый привкус персика; он глядел на простую посуду — белую, почти без узоров, на каждом ящике затаилась надпись: крупы, зерно, мука, специи... куркума... паприка... много паприки. В самом углу, в тени, которую отбрасывали верхние полки, пряталась плетёная корзинка с баночками варенья и головками сыра разных сортов. Под стеклянной крышкой лежали дораяки с шоколадной начинкой, там же были бутылки со свежим молоком, недавно купленным. Тобирама обратил внимание даже на красных саламандр, сделанных вручную (их прикололи булавками к тюлю), а после снова фокусировался на том, как Кагами усердно выводил иероглифы, не отвлекаясь ни на что. Его ученик всё-таки мог отличиться даже среди более старших шиноби, когда дело доходило до использования шарингана, а ведь ему только исполнилось шестнадцать.
— Готово, — Ринако придвинула зашифрованное письмо к Тобираме, — место встречи — старое кладбище, туда придёт человек, который представляет контрабандистов в окрестностях. Завтра. В шесть часов вечера, — она взглянула на свиток своего сына. — Я была права, ты не допустил ни единой ошибки, солнце, молодец.
Ринако во второй раз потянулась к щеке своего сына, но остановилась, когда Кагами тряхнул головой и сконфуженно улыбнулся, глазами указывая на Тобираму, опустила руку, вместо этого взяла чашечку и, пряча за ней изгиб губ, опять попробовала персиковый чай. Они, казалось, умели читать мысли друг друга, понимали по взглядам, мелким сигналам, которым посторонние могли не придать значения. Тишина распустилась, словно россыпи маков на диком поле, в тесной, набитой всякой всячиной кухне. С улицы доносился детский смех, в окнах мелькали крошечные точки воздушных змеев. Тобирама рассматривал иероглифы очень дотошно, сравнивал с оригиналом и не говорил ни слова, пока не убедился, что подделка не вызвала бы подозрения. После этого он поднял глаза, поймав на себе внимательный, слегка взволнованный взгляд Кагами, уже без шарингана, вздёрнул бровь, заставив того снова затрясти головой и улыбнуться, мол, ничего-ничего, я ничего не хотел сказать, не отвлекайтесь. Ринако подлила в чашку гостя ещё чая.
— Мы отправим письмо с их птицей, — сказал наконец Тобирама, — надеюсь, это выманит наших контрабандистов из укрытия.
— Не хочу показаться самоуверенной, — она тоже посмотрела на синюю коробку, — но это обязательно сработает. Время или место встречи даже не вызовет вопросов, в прошлом письме они намекали на подобный исход.
— Хорошо, — Тобирама кивнул и придвинул письмо к ней, — интервал между посланиями?
— Два дня, — отчеканила Ринако. — Оставьте письмо мне, я отправлю его вовремя.
— Пусть отправит Иоши, — Тобирама почти выпил свой чай, — иначе он вконец распустится.
Ринако кивнула.
— Твоя мать говорит, ты продолжаешь изучать справочник, — Тобирама обратился к Кагами.
— Да, сейчас я на секции лекарственных растений, сенсей, потому что с ядовитыми вроде как уже разобрался и не путаюсь, — довольно улыбнулся Кагами, когда на него наконец обратили внимание. — Вы можете меня проверить, если хотите, я принесу справочник, мигом!
— Ладно, — Тобирама помассировал шею, — посмотрим, как ты справляешься.
Кагами весь засветился, кивнул и снова юркнул на второй этаж самого простого домика, снаружи не цеплявшего глаза ни фасадом, ни крышей, ни украшениями, и сбежал вниз, когда Тобирама делал последний глоток персикового чая. В окно заглянул Данзо, постучал в стекло, прищурился, стерев часть узоров тёплыми пальцами, но так и застыл, когда заметил, что в доме был не только его друг. Он почтенно кивнул, сказал громко: «Доброго дня, Тобирама-сенсей! И... э... до свидания!» — в этот момент он стукнулся лбом об окно: ему в лохматый затылок прилетел снежок. «Да я тебя сейчас... да ты обезьяна!» — вспылил он, комкая свой собственный снежный снаряд. Тобирама тяжело вздохнул, покачав головой, когда тот скрылся из виду, снова нырнул в голубовато-белый декабрь. Кагами едва сдержался, чтобы не хихикнуть, потом прокашлялся в кулак и сосредоточился, раскрыв книгу на нужном месте.
— Я оставлю вас одних, — Ринако поднялась с места, подлила ещё чай в две чашки, сама же удалилась в соседнюю комнату, крохотный зал, где стояли коробки со старыми пыльными игрушками. — Чувствуйте себя как дома.
Тобирама кивнул ей и придвинул к себе старый справочник, весь исписанный, в жёлтых закладках, за ним сидели не день и не два, изучали с дотошным интересом; линии скакали вокруг описаний растений, там же были написаны короткие фразы карандашом, к примеру: «Болиголов — символ смерти, обмана, неудач». Под каждым рисунком располагалась заметка с мыслями, символами, идеями. Тобирама посчитал это даже забавным: разве в цветах может быть много смысла? Он добрался до секции целебных трав и взглянул на Кагами, который всё смотрел за его руками, за грубыми пальцами, затем отвернулся, опять прочистил горло и начал изучать сначала потолок, потом тюль, потом спохватился, заметив синюю коробку с бантом, прикусил губу, но быстро успокоился и выдохнул. В глиняных горшочках на окне, за полупрозрачной тканью, росли малиновые и празднично-белые мальвы, лиловые фиалки с пёстрыми листьями. В воздухе по-прежнему витали ароматы персика, мяты и цитруса — такие привычные запахи, ненавязчивые, слегка сладковатые и невесомые. За окном была зима, а здесь — вроде бы и Новый Год, а вроде бы и длинные персты марта, которые тянулись под сугробами вместе с замёрзшими подорожниками и спящими луковицами тюльпанов в укрытых клумбах. Тобирама чувствовал этот контраст, это отличие, и видел перед собой живого, подвижного Кагами, который старался делать вид, что вовсе не волновался. Не стеснялся допустить ошибки. Раньше он этого не боялся, теперь же каждую ошибку отрабатывал с таким невероятным усердием, что Тобирама не жалел, что взял в ученики именно его, пусть он и был из этого опасного, как само пламя, клана.
— Готов? — поинтересовался Тобирама.
— Готов, — Кагами поёрзал в нетерпении на месте, — спасибо, сенсей.
— Не отвлекайся, — Тобирама хмыкнул: спасибо ему говорили не так часто. — Женьшень?
— Самое то для нашего клана, — усмехнулся Кагами. — Когда начинаются проблемы со зрением, его нередко прописывают, ещё... женьшень применяют для повышения давления, для заживления язв и ран... — он почесал затылок, — на вкус горький.
— Пижма? — Тобирама перевернул страницу.
— От расстройства желудка, — отчеканил Кагами.
— Полынь? — Тобирама смотрел на Кагами, который перебирал между пальцами браслет.
— Обезболивающее, — у него блестели глаза, а губы вот-вот могли сложиться в улыбку.
— Череда? — Тобирама слушал его голос, который до сих пор иногда срывался, когда Кагами пытался говорить немного выше. Звучало это забавно.
— От кровотечения, — Кагами провёл по волосам пятернёй.
— Шалфей? — Тобирама заметил засушенный фиолетовый цветок.
— От ведьм и чёрной магии, — Кагами сказал очень серьёзно, заставив Тобираму вопросительно выгнуть бровь, затем рассмеялся сдержанно в кулак. — Я пошутил. Шалфей используют против инфекций, в основном кожных и лёгочных.
Они сидели за столом, друг напротив друга: Кагами чеканил каждый ответ, говорил уверенно, только голос временами вздрагивал, иногда он оттягивал ворот кофты с вручную вышитым символом клана Учиха; его внимание и дотошность заставляли Тобираму чувствовать гордость. Гордость за то, что это он лепил из Кагами достойного шиноби, из того мальчишки, который боялся раньше толпы, мог впасть в панику, рискуя быть затоптанным чужими ногами, а теперь от его старых страхов осталась одна привычка — обходить большие скопления людей. Мамору вернулся после миссии, только когда они дошли до мальвы. Даже не заглянул на кухню — сразу взобрался, поскрипывая, на второй этаж и, должно быть, упал без чувств на кровать. Чакра в нём теплилась едва-едва. Ринако бесшумно поднялась за ним, ступая так, что они не возмущались. В доме снова появились ростки тишины, которую прерывали прямые вопросы и такие же прямые ответы, шелест страниц справочника. Зазвенели снаружи колокольчики — они висели на высоких арках в квартале клана Учиха, совсем близко запели хором дети — должно быть, водили хороводы. Чирикали на столбах и голых ветвях воробьи.
— На этом пока и закончим, — Тобирама вздохнул, захлопывая книгу, — но тест у тебя всё равно будет, от этого ты не сможешь отвертеться. Я спрашивал только азы.
— Конечно, — охотно кивнул Кагами, — сенсей, вы будете... вы будете у себя сегодня?
— Вряд ли я буду водить хороводы вокруг сосны, — Тобирама отодвинул от себя книгу. — Зачем тебе?
— Нет, низачем, просто спросил, — Кагами хотел что-то добавить, но не стал. — Значит, у вас есть планы?
— Они у меня всегда есть, — Тобирама отодвинул от себя пустую чашку. — На Новый Год в том числе, — у Кагами на лбу был написан его неозвученный вопрос, и Тобирама хмыкнул, но ответил на него: — Я буду у себя в лаборатории, поэтому можешь передать Данзо и остальным, чтобы меня не беспокоили.
— А, — Кагами опять кивнул, — я так и передам, сенсей.
Тобирама поднялся из-за стола и вышел в коридор, там пересёкся с Ринако, которая с едва заметным вздохом уносила тазик с окровавленной водой.
— Ринако, благодарю за гостеприимство, — он потрепал Кагами по волосам привычным движением, волосы были приятными на ощупь. Мягкими. — Мне уже пора.
— Счастливого вам Нового Года, — она кивнула, быстро скрываясь с глаз вместе с тазиком за дверью в уборную.
Кагами растрепал и без того растрёпанные пряди, улыбнулся самому себе.
Тобирама покинул тёплый уютный уголок в деревне Скрытого Листа. Таких были сотни — их деревня росла, люди приходили, а за шаг до праздника запускали воздушных цветных змеев; заснеженные улицы дышали, пели вместе с праздничными колокольчиками, которые звенели каждый раз, когда открывались и закрывались двери лавок; дети лепили зимние домики, оленей, пристраивали к ним бамбуковые палки — и красили иногда массивы снега красками. Тобирама вздохнул и воспользовался печатью, расположенной в лаборатории, чтобы скрыться поскорее с глаз долой, прочь от счастливых лиц, прочь от запахов праздника, прочь из жизни, к которой до сих пор не мог приспособиться. В кромешной темноте зажглись светильники; пыль запорхала в воздухе, как весенняя пыльца, серая, щекотавшая нос. Запищали морские свинки в больших клетках, зашуршали опилками, подняли носы, обернувшись в сторону своего хозяина. Книги, свитки, кисти, чернила, стул, стол, стопки бумаги, схемы — это был кусочек его мира, который жил у него под сердцем. Здесь он терял счёт времени. Мог пропасть на целый день или два.
Тобирама насыпал корм в кормушки, поменял воду, погладил коричневую розеточную морскую свинку, самую активную, которая всё время повизгивала так, словно её резали. После этого он прошёлся от одной полки со старыми техниками к другой, проводя пальцем по подбородку с красной полосой, достал самые неудачные эксперименты со стихией молнии и устроился на своём месте. Кисть привычно легла в его грубые руки — как катана, как кунай, как любое оружие, которым он мог убить кого угодно, кто посягал на новый мир его старшего брата, пусть к нему он себя и не относил — он даже хмыкнул, когда прочёл надпись: «Неудачная техника, стихия молнии, Рейзо — придурок». На свитке были исправления, сделанные рукой вовсе не Тобирамы, и тот нахмурился: поэтому Рейзо — придурок. Потому что лез не в своё дело, всегда совал нос в техники и мнил себя мастером. Его прищур, мраморные серые глаза и широкая улыбка — всё это осталось в разуме, выбитое воспоминаниями, словно татуировками, и это бесило, заставило даже со злостью скомкать свиток и бросить его в мусорное ведро, уже переполненное с прошлого раза. В лаборатории сердце всегда билось ровно, не замирало, не буйствовало, мысли текли в спокойном ритме, а всё потому, что все полки были ему знакомы, все повороты, углы, пятна, тени, лампы, свечи, полосы, стойки с оружием и старыми сувенирами, которые пришли в негодность после пожара в их большом старом доме, но выкидывать их не поднималась рука. На серых стенах танцевали тени, словно дрозды по весне, свет опадал лепестками подсолнухов на пол, задевал потолок, такой же серый. Рогатки Каварамы торчали из специальных подставок.
Тобирама не знал, сколько, перебирая свои наработки, просидел в полутьме, приятной ему, где никто не пел, не смеялся, не разливал тосо, какао, шоколад по стаканам, где не расхаживали породистые разномастные лошади, которыми правили аристократы или простые зажиточные люди, способные себе это позволить. Он не смотрел на сломанные часы, которые всё никак не мог починить, стрелки остановились на четырёх часах ровно; лишь откинулся на спинку стула, приложив ладонь ко лбу — кожа соприкоснулась со сталью холодного хаппури. Прикрыл глаза. От уличной белизны они немного болели.
В очередном свитке опять показались помарки неравнодушного «мастера» и приписка: «Если хочешь всех удивить, не называй так пафосно, волчонок, но хотя... да, красиво». Сколько уже этой надписи? Больше восьми лет, это точно, а перед взором всё равно рябью пробежался знакомый образ, который не щадило время. Тобирама вздохнул, прикладывая пальцы к вискам, затем свернул свиток обратно, достал новый, задумался. Эта техника принадлежала школе земли, не самой привычной ему. Кавараме она давалась куда легче, а ему приходилось устранять больше ошибок и шероховатостей перед применением. Когда кисть уже выводила иероглифы и последовательность символов, Тобирама вспомнил про подарок Хаширамы.
— Он же не просто так купил это кимоно, — рассуждал он, теперь бросая взгляды на морских свинок, которые жадно пережёвывали корм.
Тобирама вздохнул полной грудью и притянул к себе стопку старых бумаг, среди которых нашёл то, о чём совершенно позабыл: это были старые рисунки Каварамы, которые тот едва не сжёг после того, как отец застукал его за занятием, непотребным для шиноби. Их тогда спас Итама: затоптал огонь, расправил и спрятал, но на краях ещё остались тёмные следы. «Он же красиво рисует, — сокрушался Хаширама, когда Итама принёс в их комнату пейзажи и портреты, выполненные рукой Каварамы, — с чего отец решил, что это неправильно? Неправильно — это загонять лошадь до пены или убивать гонца за плохую весть, в которой тот никак не повинен. То, что Каварама умеет рисовать, — это же здорово!» — «Я... я тоже так думаю, — пробормотал Итама, сам он тоже прятал свои стихотворения о звёздах, — может быть, отцу просто нужно немного времени?» — «Я бы мог с ним поговорить, — Хаширама всё смотрел на рисунки и хмурился. — Не может же он быть настолько твердолобым». — «Ну да, — Тобирама сидел в самом углу, проверяя сумку со снаряжением, — скорее вы из пустыни сделаете райский сад, чем переубедите отца». — «А что бы ты предложил, Тобирама? — поинтересовался у него Хаширама. — Мы втроём могли бы...» — «Ты знаешь нашего отца, — Тобирама не смотрел им в глаза, — если он решил, что способности к рисованию позорят шиноби — значит, так оно и останется для него навсегда. Проще убедить самого Кавараму в том, что в его увлечении нет ничего зазорного». — «Зная Кавараму... — протянул Хаширама, — да, это возможно, ты мог бы с ним поговорить?» — «Я? — Тобирама поднял на них взгляд. — С чего бы?» — «Вы с ним общаетесь больше всего, — пожал плечами Хаширама, — а меня он вряд ли станет слушать. Я у него числюсь в списке трепачей». Тобирама тогда так этого и не сделал. Не успел. На следующий день Каварама не вернулся с миссии, а рисунки остались как напоминание, что в один момент смерть может забрать всё, пережевать и не оставить ничего, кроме деревянного гроба с забитой гвоздями крышкой. На рисунках был старый дом, был скромный сад, который, как скупо вспоминал отец, он обустроил по желанию их матери, но сад быстро зачах: почва была песчаная, не годилась для декоративных цветов, там остались одни сорняки и дикие травы, одуванчики. На одном листе даже сохранилось хмурое лицо Тобирамы, задолго до того, как на его коже появились красные полосы.
Тобирама рассматривал рисунки, даже подумал отнести их в резиденцию, но быстро осадил себя: ни к чему было омрачать праздник Хаширамы не самым приятным воспоминанием. Он поднялся со стула, побродил по развёрнутым секциям, по личной библиотеке, отыскал давно потерянную плитку горького шоколада с миндалём. Время в лаборатории иногда текло по-другому, когда никто не толкал, не звал, не кричал. Это была не буйная горная река, точившая грубые камни, а спокойная, родом из долины, она текла в низине, с берегами, поросшими гусиной травой, а на её поверхности покачивались водяные белые лилии... Тобирама отодвинул ящик стола и вытащил оттуда часть подарков. Для Хаширамы это был новый сборник хокку «Журавли» из Танзаку, мелкого, но признанного многими автора, для Мито он смахнул пыль со своего древнего справочника по диалектам далёкого севера, который чудом оказался в его коллекции, для Итамы — заказал гравюру с волком, Данзо достаточно было наброска, сделанного рукой бродячего художника, захаживавшего раньше в клан Яманака, Хирузен получил бы свиток с техникой стихии ветра, совершенно новой, Кохару — новые сандалии, подходившие для танцев, Хомура увлекался головоломками, Торифу не отказался бы от новых утяжелителей для тренировок, а Кагами... Тобирама остановился, почувствовав знакомую чакру у входа.
— Тобирама-сенсей? — раздался стук. — Тобирама-сенсей, вы же там?
Тобирама знал, что это был Кагами, поэтому неспешно отряхнулся, вздохнул, прикрыв на пару мгновений глаза, и двинулся ко входу в лабораторию; его ноги знали путь слишком хорошо — за семь лет они привыкли к каждому порогу, к каждой ступени и повороту, даже без света он бы ни разу не запнулся и не остановился. Со светом же его глаза улавливали ровность серых стен, грубость деревянных полок, обоюдных шкафов, приставленных друг к другу, пыль на нетронутой секции с поэзией, сказаниями и художественным вымыслом. В той же стороне стояли деревянные скульптуры. Хаширама долго уговаривал найти для них место, потому что в резиденции их размещать было негде, и вот они здесь, тоже собирали слои пыли: рыбы, олени, мифические драконы, лисы, горностаи... Тобирама приблизился к двери и, приоткрыв её, осознал, что из-за клоков ватных облаков уже выглядывал полумесяц, а Кагами стоял перед ним. Теперь он нёс на спине большой походный рюкзак, его щёки подрумянил мороз, а глаза среди вечерней полумглы напоминали графит: свет в них отражался лишь едва-едва, и эти две чёрные-чёрные бездны смотрели вперёд, явно изучали мельком синий доспех, наплечники, нагрудник, лёгкие царапины, белый воротник. Плечи с символом клана Учиха теперь скрывала плотная накидка. Воздух стал ещё холоднее, и снежные тучи истощили все свои запасы, точно амбары в неурожайный год.
— Чего тебе, Кагами? — поинтересовался скупо Тобирама. — Я думал, ты уже празднуешь.
— Я... — Кагами зажмурился, вдохнул и выдохнул. — Я хотел подарить вам кое-что.
— Кое-что? — Тобирама прищурился, прикидывая в голове, что могло бы лежать в его рюкзаке. Не та ли синяя коробка с бантиком?..
— Я мог подарить вам это и при всех, я знаю, — он начал объясняться, — но я до сих пор не уверен, что вам это понравится, поэтому у вас есть возможность сделать вид, будто ничего не было, — он улыбнулся через силу и наконец в пару точных движений сначала расслабил шнуровку на рюкзаке, а потом вынул ту самую коробку. — Не хочу поставить вас в неудобное положение.
— На улице мороз, — Тобирама приоткрыл дверь пошире, — проходи.
— Я не замёрз, — возразил Кагами, поёжившись, однако прошёл в лабораторию. Только после этого Тобирама принял подарок из его рук. — Я просто подумал...
Тобирама не дослушал, открыл коробку и обнаружил в ней качественный карманный справочник с подробным описанием того, что обозначал тот или иной цветок, и металлический узорчатый портсигар, тоже сделанный далеко не дилетантом. Он вспомнил, насколько неудобно было носить самокрутки в сумке, и задумался на секунду. Поставил всё на стол со старой черновой картой, захламленной пометками, и вытащил сначала портсигар, затем книжку под робкий взгляд Кагами, который сжимал и разжимал напряжённо свой браслетик на запястье. Они молчали несколько секунд. В лаборатории вмиг стало не так, атмосфера поменялась, и даже серые стены казались чужими под изучающим взглядом чёрных глаз. Тобирама мысленно вздохнул и уставился на своего ученика, ожидая объяснений, но тот продолжал хранить молчание, напряжённо кусая губы. Маленькие красные пятна пошли по его бледной шее, слегка скрытой накидкой. Его будто постигло оцепенение, когда Тобирама показательно взвесил в руке приятный футляр.
— Скажи, ты спустил на это всё своё вознаграждение с последних миссий? — спросил он.
— Нет, — Кагами не уводил взгляд с явным трудом, только потому, что знал, как хорошо порой разбирался в мимике Тобирама. — У меня ещё остались деньги на еду и...
— Почему именно портсигар? — Тобирама погладил большим пальцем приятную сталь.
— Вы много курите, — пояснил Кагами, — я подумал, что он для вас может быть полезен.
Тобирама без лишних слов вытянул из своей сумки пару самокруток, и те легли в металлическую коробочку так, словно их всегда там носили. Он поймал себя на мысли, что это было приятно. С каких пор ученики проявляли к нему подобное внимание?
— А книга для чего? — продолжал спрашивать Тобирама, положив портсигар сразу в сумку.
— Она интересная, — тут же нашёлся Кагами, — иногда на языке цветов можно что-то сказать так, чтобы никто, кроме вас, этого не понял. Это бывает полезно. Например... — он с разрешения раскрыл середину, — я давно хотел сказать... — он сделал паузу, — нарцисс.
— Нарцисс? — Тобирама опустил взгляд на текст. — Уважение?
— Да, — Кагами отстранился от книги в мгновение ока, — я вас очень... уважаю, сенсей.
— Это, конечно, хорошо, — Тобирама не удержался и положил свою тяжёлую руку на его крепкое плечо, похлопал пару раз, затем сжал слегка пальцами, проверяя, — но ты перестарался. Ты бы лучше подумал о себе. Твоя семья не так богата, чтобы ты так тратился на меня. Тем более на меня, — он заметил взгляд Кагами.
— Вам не понравилось, — сделал вывод Кагами и вздохнул, — простите, не хотел.
— Я не говорил, что мне не понравилось, — он отпустил плечо, — но в следующий раз думай, что дарить следует, а что не следует. Я бы на твоём месте не дарил ничего вовсе, кроме разве что усердия на тренировках. Это куда более важно, — Тобирама заметил, что Кагами хотел сказать ещё что-то. — Ты пришёл только для того, чтобы подарить подарок?
Тобирама уже догадался, что нет.
— Нет, вас ещё искал господин Хаширама, — Кагами сразу стушевался, — они вас ждут.
— В резиденции? — в полутьме Тобирама отыскал схрон подарков, которые приготовил за несколько дней до праздничного ажиотажа. Один из них был приготовлен для Кагами, в полосатой маленькой коробочке с лиловыми лентами. — Что на этот раз им от меня надо?
— Господин Хаширама попросил передать, что Новый Год — семейный праздник, — Кагами прокашлялся, он прекрасно ориентировался в полумраке лаборатории, поглядел на морских свинок, на наведённый порядок на каждой полке. — Вы разве не пойдёте, сенсей?
— Придётся, — выдохнул Тобирама и всучил Кагами в руки его подарок, — можешь открыть сейчас, если хочешь, а можешь дойти до дома и сделать это уже там.
— Тобирама-сенсей, — он запнулся, помедлил, но всё же заглянул в коробочку, — вы...
Тобирама наблюдал за целым спектром эмоций на лице Кагами.
— Сенсей, я ведь совершенно не умею играть, — Кагами сконфуженно улыбнулся, — вы слишком погорячились, когда выбирали этот набор шоги, — он всё-таки взял в руки коробочку, выполненную из тёмного дерева, открыл её, фигурки внутри были перламутровыми. — Вам не жалко было тратиться на него?
— Я должен был купить тебе безделицу за пару рё и притвориться, будто я тщательно её выбирал? — Тобирама ничуть не удивился подобной реакции, а Кагами лишь удивлённо поморгал в ответ на его слова. — Шоги развивают стратегическое мышление, тебе бы это не помешало.
— Сенсей, это как-то неправильно, — помолчав, заметил Кагами, — почему мне дарить вам ничего не надо, а вы дарите мне... не, как вы выразились, «безделицу»?
— Потому что я зарабатываю больше на своих миссиях, чем ты, — Тобирама легонько щёлкнул его по лбу. — К тому же шоги — это не удар по моему карману, если ты об этом.
Кагами с сомнением поднял на него глаза, его щёки горели.
— Тогда... — он запнулся, — вы научите меня в них играть?
— Научу, — Тобирама направился к выходу из лаборатории, поманив его за собой жестом, и заранее взял сумку покрупнее, куда уложил все свои новогодние подарки. — Скоро, я думаю, Хаширама отправит за нами поисковые отряды. Надо идти.
— А? — Кагами прижал коробочку к груди, потом спрятал её в рюкзак. — Да, конечно, надо идти.
Они ступали по декабрьским усталым улицам, и их путь освещали праздничные фонари — вокруг было много света, много вспышек, снежных фигур, рисунков на сугробах, но воздушные змеи давно повстречались с землёй. Тобирама растягивал время. Смотрел в небо, рваные облачные лохмотья напоминали собачью взъерошенную шерсть, трещали от морозного ветра ветви — как лопнувшие барабаны, — но ароматы праздника остались, хоть некоторые палатки уже убрались восвояси, лишь по-прежнему разливали на главной площади какао и горячий шоколад. Метель опять закружилась в воздухе, отплясывала, разнося снег по всей деревне, стягивала сугробы к дорогам, сыпала белые крошки, которые обжигали лица; самые смелые и настойчивые пили горячие напитки возле палатки и болтали, глядя на наряженные кадомацу. Кагами двигался в своём темпе, с лёгкостью поспевая за широкими шагами Тобирамы, они вместе преодолевали метр за метром, вместе вдыхали колючий воздух, хрустели под их ногами придавленные пласты снега, затоптанного сотнями ног и копыт. Дороги вели к домам, петляли между столбами, и лёд застывал на камнях. Тени уже растягивались в переулках, словно гобелены из тончайшей чёрной ткани, и трапеции звёзд зажигались там, далеко-далеко, на пластине исцарапанного зимой неба... У Кагами горели теперь не только щёки, но и кончик носа, и уши, он прятал руки в карманы, иногда сжимал и разжимал кулаки, а потом закутывался сильнее в свою утеплённую одежду с символом клана Учиха на спине и на левом плече. Резиденция перед ними вспыхнула, как новогодняя гирлянда, так же приманивавшая взгляды к себе. Тобирама достал самокрутку из портсигара, когда Кагами потянулся к двери, за которой уже бушевал многоголосый гул.
— Вы не пойдёте? — спросил Кагами, отпрянув от дверной ручки. — Не сейчас?
— Позже, — Тобирама затянулся, — а ты можешь идти, думаю, Хаширама как раз открыл лучшую бутылку саке, если они уже перестали распивать тосо. — Он заметил, как Кагами помедлил, и кивнул ему: — Или ты хочешь разделить со мной самокрутку?
— Я пробовал, вы же помните, — Кагами убрал волнистую прядь за покрасневшее ухо.
— Поэтому и предлагаю, — дёрнул уголком губ Тобирама, — не топчись на месте, иди уже.
Кагами смотрел на тлеющую самокрутку, на пепел, который сыпался с края, задержал взгляд на сизом дыме, что поднимался к самым небесам теперь, когда ветер снова разбился о стены соседних зданий, точно бесплотная ледяная ладонь. Тысячи осколков и шёпот. От кадомацу возле резиденции пахло хвоей и молодым бамбуком, смолой. Окна горели. Приглашали снежную мошкару к домашнему пламени, чтобы та разбивалась о стёкла. Кагами отвернулся, снова медлил, ему вечно хотелось что-то добавить, но вместо этого он по-привычному оттягивал ворот либо теребил браслет и исчезал, румяный и замёрзший. Вот и сейчас он скрылся за массивной дверью резиденции, в последний раз задержавшись, чтобы вдохнуть едкого дыма и закашляться. На губах Тобирамы пролегла тень улыбки, когда он остался наедине с собой и своей самокруткой. Он дышал дымом, задерживал его во рту, чувствовал на языке, а в голове была лёгкость, всё по порядку, на своих местах. Большая библиотека в черепной коробке — он вспоминал обо всём: о последних отчётах на границах со страной Ветра, о глупых драках на улицах после очередного застолья в клане Акимичи, о жалобах на жуков и тараканов в частности...
— Вот ты где, — Тобирама, прислонившийся спиной к стене, ничуть не удивился, когда Хаширама вышел его встретить, — ты пропустил большую часть мероприятий. Это изначально было в твоих планах? — он поморщился, когда заметил самокрутку, зажатую между грубыми пальцами. — Мне пришлось импровизировать с речью.
— Ты её потерял, что ли? — Тобирама задержал дым в лёгких.
— Мы с Мадарой упустили мысль на середине, — Хаширама рассмеялся, — не мог бы ты в следующий раз выражаться немного проще? Нас ведь не только учёные слушают, но и дети.
— У Мадары, значит, тоже развилось скудоумие? — усмехнулся Тобирама. — Не знал.
— Не затевай ссор с ним сейчас, Тобирама, — предостерёг его Хаширама.
— С чего бы? — Тобирама докурил самокрутку и бросил её в сугроб, оставив в нём тёмный след. — Он не моя жена, чтобы я прогибался в его сторону.
— Не жена, но это не значит, что с ним нельзя найти общий язык, — Хаширама решил пойти по дипломатической линии. — Хотя бы сегодня попытайся, мы не враждуем.
— Пока что, — Тобирама потёр локти и отвлёкся на портсигар, чем воспользовался Хаширама: он щёлкнул Тобираму по носу, как маленького нашкодившего ребёнка. — Имей совесть!
— Ты тоже её не теряй, — сказал Хаширама с улыбкой, — не забывай, что война уже давно в прошлом — нужно строить новые мосты вместо сожжённых.
Тобирама тяжело вздохнул, потирая нос.
— Пойдём, нас уже все заждались, — Хаширама пригласил его за собой жестом.
— Кто «все»? — Тобирама прислушался к чакре, и ему показалось, что в резиденцию запихнули чуть ли не всю деревню. — Брат, ты же не притащил каждого сопляка к нам?
— Не совсем, — Хаширама открыл дверь, пропуская своего младшего брата вперёд.
Тобирама недоверчиво огляделся по сторонам, разулся, не обнаружив на прежнем месте нового кимоно, двинулся по светлому коридору прямиком в свою комнату, почти минуя просторный зал, там он остановился на секунду, разглядел Мито в кресле. Перед ней, на коленях, сидел не только Итама, но и ещё горстка детей, шестеро. Ближе к окну, у украшенной домашней сосны мялись Данзо и Хирузен: один болтал стакан, а второй держал в руках книжку, совершенно новую на вид. Хомура вертел деревянный куб-головоломку, Торифу пожёвывал креветки в кляре, таскал их иногда с подноса, а Кагами сидел на длинном диване вместе с Мадарой — они даже не смотрели друг на друга, заняв противоположные края. Здесь пахло не только сосновой смолой и свежестью, но и праздничными блюдами, расставленными на кухне и в столовой. Было очень тепло, точно солнце спряталось не за горизонтом, а где-то здесь, в доме Первого Хокаге... может быть, под потолком? Разлилось по каждой лампе и свече, как по стаканам — саке? Может быть, его приманили улыбки? Мадара был единственным тёмным пятном, на свету он напоминал жука, чёрного, мрачного, недовольного. Хаширама наверняка дёргал его из-за этого, доводя до бессильного раздражения. «Зачем он вообще сюда притащился?» — подумал Тобирама, на выдохе потрепал свои волосы, стряс с них мелкую крошку снега и прошёл в свою комнату. Хаширама от него не отставал.
— Послушай, — начал тот издалека, — у меня была к тебе одна просьба, Тобирама.
— Какого рода просьба? — Тобирама хотел снять доспехи, но остановился. — Что ты придумал на этот раз?
— Всего лишь новую традицию, — Хаширама кивнул на манекен, где раньше висела запасная броня, а теперь — то утеплённое кимоно и... борода, белая. — Помнишь же, что отец никогда не воспринимал всерьёз традицию с Сегацу-саном?
— И? — Тобирама выгнул бровь. — Хочешь, чтобы я нарядился и раздавал подарки?
— Ага, — улыбнулся Хаширама, — а это оказалось проще, чем я думал...
— Ты с ума сошёл, если думаешь, что я соглашусь, — фыркнул Тобирама.
— Мадара тоже не согласился, — пожаловался Хаширама, — а я уже выпил.
— Пока ты на ногах стоишь — вперёд, — Тобирама закатил глаза, — а меня даже и не думай во всё это впутывать.
Хаширама тяжело выдохнул, но приступил к своему превращению.
— Если дети спросят, скажешь, что выпил волшебную настойку, — сказал Тобирама, оставляя Хашираму наедине с подарочным кимоно и бородой, и добавил: — Вот бы была такая настойка, что добавила бы немного здравого смысла в твою голову, брат.
— Зачем мне здравый смысл, когда есть ты? — донёсся сказанный шёпотом вопрос.
Тобирама вернулся к дверной арке, которая вела в зал: Мито зачитывала не свои хокку и хайку, а короткие истории, сборник которых она купила на праздничном рынке — Итама слушал внимательнее всех, рисуя карандашом в своём маленьком старом альбомчике и отчаянно делая вид, что его ничего не интересовало. Рядом с ним расположился бодрый молодняк из клана Инузука, Узумаки и была ещё задумчивая девчонка постарше из клана Нара, она не отрывала взгляда от двух представителей клана Учиха, старший в этом дуэте, со скучающим видом, потягивал саке из длинного стакана, а младший рассматривал звёзды на пушистой сосне. Кагами заметил Тобираму быстрее всех и улыбнулся ему, хотел сказать что-то или подозвать к себе, но Мадара шепнул ему что-то, насмешливо скривив губы. Это подействовало на него, как кнут: улыбка сошла на нет, одни глаза горели по-прежнему. Мадара хмыкнул и упёр щёку в подставленную ладонь, смотря теперь на сосну поверх краёв керамической отёко. Тобирама решил далеко от дверной арки не уходить — ему не нравилось, что их резиденция превратилась в ясли. Дважды он выходил на улицу, курил, подставлял лицо холоду, дважды к нему пытался подойти Кагами, дважды поговорить у них не вышло, а потом послышался грохот, звон и задорный смех. В просторный зал прошёл Хаширама, замаскированный под духа Нового Года, красные щёки только дополняли образ. Они с Мадарой пересеклись взглядами, и последний спрятал ухмылку за ладонью в перчатке, они с Кагами освободили диван, и Хаширама, благодарно им кивнувший, опустился на середину, положив небольшой синий мешок по левую сторону.
— Я рассчитывал, что увижу тебя в подобном идиотском образе, — сказал Мадара, остановившись рядом с Тобирамой. — Тебе бы это пошло куда больше, я не сомневаюсь.
— Я рассчитывал, что ты уже перестанешь бегать за моим братом, как собачка, — пожал плечами Тобирама, — но, похоже, ошибся.
— Временами меня терзает один-единственный вопрос: кровные ли вы с ним братья? Ибо как рядом с ним может стоять такой, как ты, — Мадара не скрывал насмешливого изгиба своих тонких неприятных губ. — Надеюсь, он когда-нибудь разглядит в тебе всю ту гниль, которая скапливалась в тебе с тех самых минут, как ты сделал первый вдох.
— Взаимно. Видимо, его устраивает держать демонов, подобных тебе, на привязи, — он тоже изобразил на своём лице ухмылку.
Мадара сжал кулак, оглянулся на Хашираму, разжал кулак и прикрыл глаза на секунду.
— Ты будешь жалеть обо всём, что сказал или сделал, — Мадара сказал едва слышно, почти прошептал, чтобы его не услышал никто, кроме собеседника. — Хотел бы я посмотреть на тебя в этот момент.
— Господин Мадара, — Кагами всё-таки осмелился к ним приблизиться, — вы уже уходите?
— Нет, пожалуй, я здесь ещё побуду, — Мадара даже не взглянул на него, — пусть демонов здесь и не жалуют, — он издал смешок, вырвавшийся из его груди с почти незаметным скрежетом, и протянул вперёд пустую отёко, кивнув на открытую бутылку. — Не нальёшь?
— Сам наливай, — рыкнул низко Тобирама.
— Нарушишь традицию перед старшим братом из-за собственной, как ты говорил, твердолобости? — Мадара смотрел на него, в глазах его плясали насмешливые искры: он отыгрывался, и ему это нравилось, нравилось, что Тобирама обязан был сдаться. — Ну, что смотришь на меня, господин Тобирама? Наливай, саке ещё не научилось само заполнять нужные чашки, или ты нашёл такой способ?
Тобирама взял бутылку, стиснув челюсти, и хотел уже плеснуть в тёмную отёко, но Кагами вмешался, мягко забирая бутыль из его рук.
— Простите, будем уместнее, если это сделаю я, — Кагами улыбнулся, — вы же глава нашего клана, господин Мадара. Разве я могу оставить вас на произвол судьбы, без саке, в такой чудесный праздник, как Новый Год?
— Я не разрешал тебе вмешиваться, — строго ответил Мадара.
— Я тоже, — Тобирама посмотрел на него исподлобья.
— Я учился разливать саке, — заметил Кагами, осторожно наливая саке. — Отец учил.
— В шестнадцать? — усмехнулся Мадара. — Думаешь, у нас уже руки дрожат?
— Я этого не говорил, — Кагами увёл взгляд за его спину и отклонил горлышко бутылки, когда наполнил отёко. — Теперь можете пить в своё удовольствие, господин Мадара.
— Ага, — он сделал пробный маленький глоток. — Всё-таки у Хаширамы есть вкус.
Тобирама только хмыкнул про себя и снова покосился на Хашираму. Тот подзывал к себе по очереди детей и вручал им коробки в праздничных обёртках, с бантиками и лентами. Все они были примерно одного возраста с Итамой, уже слишком взрослые для сказок, большие, чтобы принимать решения, но, когда дело касалось подарков, их глаза загорались тем же огнём, что и раньше. Итама открыл крышку своего новогоднего желания последним. Тобирама был уверен, что там лежал дорогой набор акварельных красок. Хаширама выбирал их дотошно, обошёл все лавки с инструментами, пока не добрался до тех, о которых мог грезить любой художник. От восторга у мальчишки даже загорелись глаза, он явно хотел кинуться к своим родителям, обнять их, повиснуть на шее, приговаривая одно-единственное слово — «спасибо» — множество раз, однако остановил себя, только улыбнулся, как улыбалась его мать — не так открыто, зато от всей души.
Мадара, наблюдавший за праздничным фарсом, лишь уткнулся в свою посудинку с саке, пил медленно, будто растягивал удовольствие, и переводил взгляд с Мито на Хашираму, с Хаширамы на Мито. Что-то грызло его изнутри, хотя вслух он не говорил ни слова. Впрочем, Тобирама плевать хотел на внутренние противоречия его бывшего врага. Бывшего ли? Он невольно прикинул в голове, что бы было, если бы тогда брат его не остановил — мир на пару месяцев, а потом новая война? Ему не нравилось признавать, что путь, который они все избрали, волей-неволей привёл их к нынешней Конохе. «Чего пялишься?» — одними губами спросил Мадара. Тобирама скрестил руки на груди и отвернулся, вспомнив про свои подарки — надо было выбрать момент... Кагами, стоявший рядом, всё никак не отходил в сторону. Они втроём были в тени, там, где лампы скупо освещали стены. Учиха и Сенджу под одной крышей — фантастика. Что ещё более фантастично — один из них был его учеником. Тобирама уже привычно устроил ладонь на портсигаре, собирался в третий раз выйти закурить, но не успел. Хаширама раздал все подарки и загадочно сверкнул тёмными глазами.
— Ох и утомился я после долгого путешествия, — вздохнул он, — все ли довольны?
Дети переглянулись.
— Господин Хаширама, мы знаем, что это вы, — хихикнул рыжий мальчишка, Микио, с крапчатым от веснушек носом, он сидел ближе всех к Итаме и всё время заглядывал любопытно в чужие коробки со своим: «Покажи, а?». — Лучше расскажите историю.
— Ага, — кивнула девчонка из клана Инузука, светленькая, бледная, с красными отметинами на щеках, светло-карие глаза её горели. — Мы уже не сопляки, чтобы на это повестись. Мы действительно лучше послушаем историю, правда.
— Какие вы сообразительные, — Хаширама стянул с себя бороду, поправил волосы, — вы могли бы и подыграть, всё-таки не каждый праздник к вам приходит Сегацу-сан с подарками, — он поправил кимоно, бросив незаметный взгляд на Тобираму, — но у меня была в запасе парочка историй...
— Когда вы сражались с кланом Учиха? — подняли носы два брата из клана Нара.
— Это было давным-давно, да, — Хаширама похрустел пальцами, — Мадара, может, ты?..
— Нет, — Мадара посмотрел на него тяжело, затем фыркнул, — я даже не знаю, какую историю из тысяч историй ты хочешь рассказать. Шаринган ещё не расшифровывает твои мысли, дурень, — он ещё раз фыркнул. — Тоже мне, придумал.
— Может, тогда ты, Тобирама, а?.. — Хаширама посмотрел на него умоляюще.
— Даже не мечтай, — отрезал Тобирама, — я не стану рассказывать
эту историю.
— Может, тогда выпьешь волшебное снадобье, чтобы подобреть? — Хаширама подмигнул и кивком указал на потайную бутыль саке, которую он припрятал чуть ли не с момента постройки резиденции. — Хуже от этого точно не будет.
— Пап, — Итама вздохнул, — пожалуйста, просто расскажи историю.
«Ис-то-рия, ис-то-рия, ис-то-рия!» — начали тихонько скандировать дети, хлопая в такт ладонями, их горящие взгляды были направлены на Хашираму, который весь светился, посмеивался и всё ещё, испытывая, глядел на Тобираму с выражением: «Может, передумаешь?». Тобирама в ответ на это окончательно отвернулся, пересчитывая самокрутки в металлическом портсигаре, а Кагами, заметивший это, не скрывал своей улыбки; он был похож на падающую комету, его чёрные глаза искрились, на лице остался румянец, он, очевидно, хотел ещё поговорить, хотел вытянуть Тобираму в праздничную полутьму, с фонариками, со звёздной пылью в мрачных небесах, где раньше летали воздушные змеи, но его ухватила за запястье Кохару с коротким: «Сенсей, я его украду у вас, можно?». Тобирама успел кивнуть, когда Торифу начал отстукивать ритм ладонями по коробке, Данзо и Хирузен поочерёдно насвистывали знакомый многим мотив, Данзо свистел громче и наглее, а Хирузен его поддразнивал, щурился, распалял, мол, ты можешь и лучше, Хомура в который раз отрывался от всей компании — его больше занимала деревянная куб-головоломка. Дети, Хаширама и Мито заметили игру на противоположной стороне зала и отвлеклись — Мито захлопнула незаметно книгу, устроив её на коленях, а Хаширама, улыбаясь, постукивал пальцами по сиденью дивана.
— Заковала, застелила всё зима серебром, — Кохару умело направляла танец в нужное русло, подсказывала Кагами, куда ставить ноги, и тот схватывал всё на лету.
— Лёг на нашей площади снег ковром, — подхватил за ней Торифу своим уже сломавшимся голосом.
— Замела она все поля, все древние города, пустыри, — с улыбкой продолжал Хирузен.
— И деревья торчат из земли, будто старые костыли, — присвистнул между словами Данзо.
— Не было в мире иной поры, когда бы пели на калине снегири, — Кагами помог Кохару покрутиться вокруг себя, и она, усмехаясь, показала крепкие зубы.
— Не было в мире иной поры, когда бы пели на реке льды, — пробормотал едва слышно Хомура, всё ещё поворачивая грани куба.
Тобирама невольно стал свидетелем танца, в котором одна вела каждое движение, а второй пытался не отставать: каждое её движение было пластичное и озорное, она как бы дразнилась — вот как умею! — и снова напускала на своё светлое лицо серьёзности, это была её стихия, а его каждый шаг и поворот лишь подчёркивали, насколько они были разными — танцовщица и парень, которого насильно втянули в игру. Данзо засвистел усерднее, когда Кохару завернулась в руки Кагами, прижалась к нему, а затем быстро развернулась, завертелась — вся довольная, гибкая, краснощёкая, сверкающая тёмными глазами с поволокой. Она не плясала, она наслаждалась, как наслаждался от музыки музыкант или художник — от своего холста, Кагами только-только начал за ней поспевать, и тут она сменила мотив — словно прутик ивы от касания ветра, — и дети наблюдали за ней, открыв широко рты. Торифу усмехался, продолжая отстукивать по коробке ритм, Хирузен вздёрнул бровь, но продолжил подначивать Данзо, который с откровенной завистью следил за парой танцевавших. Тобирама покачал головой — в каждом его ученике горел огонёк, совершенно уникальный, горел так ярко, что это было заметно окружающим — взять ту же Кохару: куноичи, которая проваливала миссии так же редко, как буревестники меняют место своего гнездования. Мадара смотрел на это с напускным безразличием — мол, видал и лучше, уже не стал дожидаться, когда бы ему долили саке, и сам потянулся за бутылкой, явно желая приложиться к ней губами, но сдержался.
— Всё! — Кохару резко остановилась. — Я бы не отказалась от... воды.
— Кагами, ты там как? — участливо поинтересовался Хирузен, заметив, что тот ещё выглядел растерянным, застыв на месте, словно изваяние из оникса.
— Да что ему будет, — пихнул его локтем в бок Данзо, — я бы на его месте радовался.
— Конечно, — протянула Кохару, наливая воды из кувшина в стакан, — я не с каждым танцую.
— Потому что змея подколодная, — буркнул самому себе Хомура.
Тобирама вздохнул про себя: «Олухи», — и взял в зубы самокрутку, намереваясь снова ускользнуть из резиденции, чтобы выбить из головы непрошеные воспоминания, которые давили на лоб и виски, словно тугая повязка. Мадара скосил на него взгляд, оценивая новый стальной футляр, и шепнул: «Кто бы ни подарил тебе этот мусор, он слеп и ограничен: ты заслуживаешь разве что плевок в спину, а не портсигар». Это ни капли его не задело. Разбилось вдребезги на мелкие осколки о стену безразличия. Обменявшись взглядами, усталыми и тяжёлыми, они не слушали аплодисментов: один потянулся вновь за бутылью, второй же смотрел в окно, за которым разлилась тишина, лишь скрипел там изредка снег, затягивал свою песню ветерок, треща заиндевелыми ветвями дубов, лип, буков, скидывал с крыш клочки белых шапок, поглотивших основания громоотводов. В зале отзвучали последние хлопки: Кохару пила воду мелкими глотками, а её вынужденный аккомпанемент уже отвлёкся на свои дела. Кагами встрепенулся, прильнув спиной к стене, возле Торифу, с которым они быстро разговорились, обсуждали их общее задание двухнедельной давности, вспоминали то, как им пришлось ночевать не день и не два под открытым небом... Тогда Хаширама переглянулся с Мито, прочистил горло и заговорил:
— Итак, история, — вздохнул он, когда внимание снова направили на него, — это было много-много лет назад, тогда мы были намного младше вас.
Тобирама прищурился: он был уверен, что Хаширама вспоминал лица их братьев.
— Должен сказать, прежде у нас с Тобирамой было ещё два брата, — он сидел смирно, но то и дело накручивал на указательный палец пряди белой искусственной бороды. — Их звали Каварама и Итама. История пойдёт о Кавараме и Тобираме, — он скосил взгляд на Тобираму, который покачал головой, мол, выбери что-то другое, но это не поменяло курс только-только начинавшейся истории. — Всё началось с того, что они поспорили из-за...
— Мы не спорили, — вмешался Тобирама.
— Но не по доброй же воле ты повёл его в своё тайное место? — улыбнулся Хаширама.
Тобирама сдержанно промолчал, поморщился, зажимая между пальцами вынутую изо рта самокрутку. Кагами к тому времени успел снова к ним потихоньку приблизиться, остановившись у декоративного столика со старым словарём и вазой с веточкой сосны.
— Я там тоже буду? — немного свободнее поинтересовался Мадара, прихлебнув саке и опять покосившись на портсигар Тобирамы. — Какая же история без злодея.
— Злодея? — Хаширама остановился. — Ну, технически...
— Этого требует история, я понял, — Мадара ухмыльнулся, — продолжай.
— Так вот, — Хаширама прокашлялся, — Каварама поспорил с Тобирамой о том, что тот никогда не сможет поймать рыбу больше пескаря, даже в разгар лета, даже в полноводной реке, в те времена Каварама знал, как подначить его.
Тобирама фыркнул и всем своим видом показывал, что всё это была всего лишь выдумка.
***
Тобирама проснулся первым. В комнате было темно: солнце не взошло, птицы не пели, а Хаширама, Итама и Каварама ещё спали — закрутились в одеяла, как в коконы, и дышали так ровно, словно видели сказочные сны без войны. На вещевом ящике высокая свеча почти отгорела, отплакала восковыми слезами, огонёк её покачивался в такт ритму, так могли бы плясать танцовщицы, плавно вилять туда-сюда в своих оранжево-алых нарядах и с такими же киноварными распущенными волосами. Без света было сложно заметить прочее убранство комнаты — низкие ящики с ненужными книгами, которые сгодились бы скорее для растопки, чем для чтения (их туда прятал Хаширама, ибо хорошо помнил, как их отец относился к вымыслам), статуэтку в форме волка с древними надписями, ещё футоны и одеяла, спрятанные в раздвижном шкафу, скупые лампы... Не было картин или гобеленов, красочных ширм или цветов.
Тобирама улыбнулся. Раннее утро ему нравилось больше всего, особенно зимой, перед Новым Годом, который никогда не проходил так же помпезно, как у аристократов. Он отчасти завидовал детям с пухлыми щеками и надменными взглядами, смотревшим на него, мол, а что ты способен сделать в свои шесть с половиной. Завидовал тому, как они оказывались в круговороте праздника, когда всё вокруг сияло, искрилось, привлекало внимание. Игрушки, гирлянды, красочная бахрома, фонарики, желания, висевшие на кадомацу перед домами... Их особняк, древний и статный, никогда не украшали толком. Тобирама выполз из своего футона, потёр недавно вправленную лодыжку и вздохнул едва слышно, поднимаясь на ноги. Он добрался до противоположного угла, где дремал Каварама, и потряс его за плечо, сначала тихо, затем настойчивее — и тот заворчал: «Ну не сейчас же... бабуля, пирожки с малиной просто...» — после чего медленно раскрыл глаза и несколько секунд приходил в себя, часто моргая. В темноте шрам на его щеке выглядел ещё заметнее, рубец выделялся на светлой коже. В тёмных фамильных глазах его остались следы от проведённой на футоне ночи. В небе облака тоже видели сотый сон, плавали там, в звёздной реке, словно серые карпы с бледной выцветавшей чешуёй. На стекле после переменчивой оттепели и заморозков были разводы. С той стороны, куда выходили окна их спальни, из сугробов, из суровых снегов торчали домашние деревца облепихи. Сосульки опасно свисали с крыши. Сквозняк щекотал пятки Тобирамы, но он уже так привык к этому, что едва замечал. Он поднялся на ноги.
— Мы идём или нет? — шепнул он, пока Каварама, резко севший на месте, моргал.
— Куда? — таким же шёпотом отозвался Каварама. — Мы куда-то... А-а-а...
— Ага, — Тобирама усмехнулся, — рот закрой, иначе муха залетит.
— Сегодня же праздник, — Каварама выбрался из-под одеяла, сложил всё с педантичной точностью. — Разве отец не будет ждать нас сегодня? Рыбалка — дело небыстрое.
— Можем никуда не идти, — пожал плечами Тобирама, — если отречёшься от своих слов.
— Ну уж нет!.. — он повысил голос, затем оглянулся на Хашираму. — Ну и чего мы стоим?
— Я жду только тебя, — Тобирама прихватил одежду и беззвучно выскользнул за дверь.
Они добрались вместе до комнаты со снастями, натягивая попутно тёплые добуку с широкими воротниками, Каварама зажёг там лампы, свет от которых разводами лёг на деревянные стены — на правой от входа висели длинные удочки, крючки, блёсны, всё то, что использовал на досуге и сам отец, Тобирама к ним обычно не прикасался без родительского одобрения, его руки всегда тянулись к левой стороне — там уже висели удочки постарше, снасти попроще, ими пользовались чаще, в том числе и Тобирама. Он закинул на спину походный мешок, сложив туда всё необходимое, включая сухих мотылей в коробке, пока Каварама разглядывал отцовские личные вещи (книга бывалых рыбаков не стала исключением), он всегда отличался своим любопытством, поэтому сейчас листал страницу за страницей — пробегался глазами по зарисовкам разных рыб, подписей, хитростей и подсказок. Говорили, всё это написала их прапрабабка, бережно вырисовывая каждый иероглиф и оставляя замечания и наставления. Почерк у неё был ровный, без наклона. Обложка руководства для рыбаков не казалась дорогой.
Тобирама повесил на пояс свою новую катану, а Каварама — парные танто, с которыми расставался лишь в исключительных случаях. Они ещё раз окинули взглядами отцовскую комнату и, затушив светильники, без шума ускользнули от часовых, которые дежурили вокруг дома главы клана. Тобирама вёл их знакомой ему дорогой: мимо заиндевелых дубов и высоких серых сосен, всех в снежной скорлупе, среди седой утренней полутьмы последнего дня декабря, по неглубоким сугробам. Мороз щипал и кусался, огрызался каждый раз, когда раздавался хруст под ногами двух молодых шиноби, слишком юных, чтобы знать, каково это — почувствовать жизнь, ядовитую и вызывающую зависимость, точно горький мак, и слишком взрослых, чтобы знать: её могут отнять у них так же просто, как путники стряхивают грязь с сандалий после мороси, размягчившей податливую землю... Фамильный уголок остался за их спинами, вместе с галькой, камнями, облепихой и спящими братьями. Теперь их окружал лес. Принял в свои хвойные объятия, в объятия спящей природы, которая изредка поднимала голову и сонно улыбалась, вновь погружаясь в зимние грёзы. Ухала где-то сова, пока солнце ещё не очнулось. Тобирама остановился на одной из десятков троп, вокруг которой темнели лисьи и заячьи следы.
— Почему мы остановились? — поинтересовался спустя пару секунд Каварама.
— Ничего, — Тобирама отмахнулся, — мне показалось.
— Я вот вижу следы, но не чувствую чакры, — заключил он, указывая на сломанные ветви.
— Это заметил бы даже слепой, — огрызнулся Тобирама, поправляя походный мешок.
— Так... куда мы идём? — уточнил Каварама, приблизившись к моховому пню. — Мы уже ушли от наших границ, ты знаешь?
— Нет, пребываю в светлом неведении, — вздохнул Тобирама. — Озеро недалеко отсюда.
— Озеро? — Каварама поднял бровь. — А в реке ты поймать ничего не мог?
Тобирама тоже поднял бровь и смерил его взглядом так, словно разговаривал с младенцем.
— Конечно, я могу поймать там окуня, — кивнул он, — но этого ведь будет недостаточно.
— Недостаточно, чтобы ты выиграл спор? — Каварама потёр ладони, слегка покрасневшие от мороза. — Ну да, окунь мелковат. Я бы предпочёл карпа.
— Вот и лови карпа, — Тобирама фыркнул, — а я поймаю отцу либо леща, либо омуля.
— Омуль — это... — Каварама почесал щёку со шрамом. — Тоже рыба?..
— Нет, представь себе, дракон, — Тобирама криво усмехнулся, сжав на всякий случай рукоятку катаны и внимательно отслеживая чакру вокруг себя. — Дракон, который водится в таинственном озере, где нескольким не особо сведущим рыбакам откусили ноги.
— Ха, — Каварама зашагал за ним следом, — а почему сразу не кит?
— Потому что киты реальны, придурок, — Тобирама отвернулся от него окончательно.
Следы от подошв были больше, чем ступни Тобирамы и Итамы вместе взятых, они вели к рыбачьему домику, после же удалялись к дальним берегам, где снег подмял под себя сухую траву, торчавшую вместе с почерневшими гнилыми корягами. Озеро было широким. Его окружал лес, множество сосен, живых и сухих, поваленных и рябых от следов когтей на стволах, сугробы доходили до самых колен, небо прижималось своим тёмно-серым брюхом к седой земле, цеплялось за кроны... Ни указателей, ни дорог, только странные человеческие следы, которые раньше никогда в этих местах не появлялись. Возле домика, на рябиновых ветках, сидели красногрудые снегири, словно спелые яблоки. Тобирама со всей силы надавил на старую тяжёлую дверь плечом, и она со скрежетом открылась. Всё было разорено: старые сети порвали, запасные удочки сломали, крючки погнули — от такого у Тобирамы прихватило дыхание, а Каварама лишь изучающе подобрал чудом не разбившуюся банку с сушёным горошком, которым пользовались для долгой подкормки. Стены не скрывали своей наготы, на полу задрался вязаный ковёр, сквозь оконные рамы сочился мороз. В очаге остались угли от сожжённых книг и дров. Тобирама положил походный мешок между сломанными столами, стал в нём рыться.
— И часто такое случается? — спросил Каварама, осматриваясь по сторонам.
— Ага, каждый день, — Тобирама фыркнул, — все сюда приходят, чтобы всё сломать.
— Об этом месте многие знают или только ты? — продолжал Каварама.
— Я думал, что только я, — Тобирама признался с натяжкой, — здесь никто ранее не ходил.
— Теперь кто-то начал, — Каварама поставил банку на полку, которую не тронули.
Тобирама неохотно кивнул, начав готовить снасти для рыбалки: выбрал леску, мормышку, насадил на неё мотыля, успел поёжиться, когда солнце наконец стало лениво серебрить снег и лёд на широком озере. Редкие облака успели рассеяться, серость отступала, и теперь рассвет пробивался за горизонтом, манил и одним алым глазом подсматривал за землёй, убаюканной зимой. Сосны перешёптывались друг с другом, стонали старые, шелестели молодые. Большие кусты бересклета прятались между старыми пнями, расколотыми стволами, темнели высокие муравейники вдалеке, норки, травяные бугры, напоминавшие больше прыщи или бородавки... Закончив приготовления, братья покинули хижину, окружённую диким шиповником, зашуршали едва слышно снегом, пробираясь через занесённые метелью звериные тропки. Тобирама довёл Кавараму до своего места, где он заранее сделал с помощью пешни три лунки. Теперь ему осталось только пробить вновь образовавшуюся корочку льда. Поверхность озера казалась идеальной, ровной, почти никем не тронутой — как расплавленная сталь. Только на окраинах росли горстки лозы и молодой ракиты. Тобирама молча остановился возле самой северной лунки: там — он был уверен — клевала бы рыба крупнее, а в других, если спустить мотыля, попадалась бы всякая мелочь, но чаще. Он поправил добуку, когда Каварама с любопытством попробовал мизинцем воду, и устроился на подстилке, которую положил на крепкий лёд, став терпеливо ждать. Каварама зевнул, прижавшись к нему тёплым боком.
— Отсядь, — прошипел Тобирама, — мешаешь.
— Не-а, — выдал Каварама, — так намного теплее.
Тобирама вздохнул и попытался отодвинуться сам, но быстро понял, что тогда бы остался без подстилки, единственной на двоих. Они сидели так, солнце вздымалось всё выше, отрывалось от крон лысых деревьев, морозно-голубое небо светлело с каждой пройденной минутой. На нём не засело ни одного облака, ни одного намёка на снегопад, который расправил свои силки в прошлые две ночи и всё швырялся комьями влажного снега. Ветер над озером болезненно подвывал, налетал на обнажённые пальцы и ладони, глодал кожу, точно взбешённый волк, скулы от него пылали. Тобирама не чувствовал собственных ушей, а Каварама и вовсе вздрагивал всем телом уже после получаса без движения; он время от времени поднимался, расхаживал туда-сюда, приседал, разминал руки и всё косил тёмным глазом на своего невозмутимого брата, который продолжал сидеть на месте, точно фигурка из снега. Тобираму занимали иные мысли. Он представлял отца, который похвалил бы его за усердие, возможно, показал бы в качестве награды новые приёмы с катаной... только ради этого стоило согласиться на подобный глупый спор. Дёрнулась леска. Заскользила между пальцами. Тобирама потянул на себя — тянул медленно, несколькими заходами, чтобы та не порвалась и рыба не сорвалась... Леска резала кожу, неприятно врезалась в неё, оставляя порезы, но со скрипом поддавалась. Из тёмной воды выскользнула голодная краснопёрка. Каварама хохотнул совсем рядом, вид у него был такой довольный, словно его слова, сказанные день назад, были точным пророчеством. Тобирама фыркнул и отпустил рыбёшку обратно. Снова подготовил леску, нацепил на крюк мотыля и спустился немного глубже. Он хорошо знал, что озеро было глубоким... Снова ожидание. Каварама бродил между лунками, заглядывал в них, затем взялся за парные танто и начал тренироваться на льду.
— Что ты делаешь? — рыкнул на него Тобирама. — Вали отсюда, если рыбу собрался мне распугивать!
— Будто бы тупая рыба услышит меня, — фыркнул Каварама, — меня не зря прозвали Призраком, знаешь ли.
— Призраком ты станешь прямо сейчас, если не прекратишь, — буркнул Тобирама.
Спор закончился, когда прозвучал взрыв. Лёд, на котором они сидели, в одно мгновение разверзся, тёмная вода хлынула из широких прорех, лунка, подстилка — всё исчезло, треснуло, и Каварама, успевший только вскрикнуть, провалился. Исчез с головой во тьме вместе с удочками, лесками, мотылями, пешнёй... Тобирама, которого тоже окружил холод, среагировал немного быстрее: попытался схватить брата за воротник, но ткань выскользнула из его пальцев. Он чертыхнулся и, скинув с себя добуку, нырнул. Озеро залилось ему в уши, от темноты и низкой температуры защипало в глазах, забегали чёрные пятна, мелькало, пропадало, вновь появлялось, озеро было повсюду, оно давило на грудь, тянуло тоже вниз, жадно пожирало секунды, оставшаяся одежда облепила тело, терявшее тепло с каждым мгновением... Среди водяного мрака прорезался знакомый силуэт, темневший и пытавшийся подняться к поверхности как-нибудь, любым способом, двигал руками, дрыгал ногами, но тонул, тонул, тонул. Тобирама кое-как ухватил ледяную руку и потащил за собой, сдавливал запястье, подталкивал вверх, помогал. Каварама, не умевший плавать, только мешался, будто хотел утопить их обоих, но им удалось выплыть. Он закашлялся, оказавшись на воздухе. Тобирама кое-как нашёл опору на беспокойной воде и льдине благодаря чакре — и они вместе сделали глубокий, такой необходимый вдох. Мороз сразу ошпарил их лица, одежда из-за воды стала тяжёлой. Уже стоя на поверхности с помощью чакры, они пытались сообразить, что произошло. По воде плыла единственная не сработавшая взрывная печать...
— Проклятье, — просипел Каварама, — мои танто...
— Главное, что ты не утонул вместе с ними, — Тобирама захватил осторожно воздух ртом, накинув на себя чудом оставшийся на льду сухой добуку. — Чакра.
— Я чувствую, — Каварама с трудом поднялся на ноги, — на три часа от нас. Не могу сосчитать...
— Трое, — подсказал Тобирама, всматриваясь в быстро приближавшиеся к ним фигуры.
— У меня нет оружия, — пожаловался Каварама.
— Я нырять за ним не собираюсь, — ответил Тобирама, обнажив катану, — готовься, похоже, перед нами Учиха.
Каварама кивнул, начиная мелко дрожать от холода, от которого краснели колени. Тобирама стиснул рукоятку и увернулся от сюрикенов, что со свистом пролетели близко к его лицу, за ними был кунай, обёрнутый взрывной печатью. Снова страдал лёд под их ногами, но чакра не позволяла никому больше погрузиться под воду. Им приходилось прыгать по воде, избегать опасной стали и каждый раз переглядываться: оба усердно думали, как поступить, когда из оружия при них осталась одна-единственная катана. Ни сюрикенов, ни нитей, ни кунаев, даже взрывных печатей нет... Ещё они понимали, что холод не был их союзником. Если не Учиха прикончат, то прикончит мороз. Начинали стучать зубы. Противники приближались быстро. Чёрные силуэты принимали очертания серых доспехов, тёмных одежд среди блеска опасных катан. «Они знали, что мы придём, — размышлял Тобирама, — это они всё разгромили в хижине... проклятье».
— Тактика «Енот и крот», — шепнул Каварама, начав складывать печати, и Тобирама быстро смекнул, что к чему, занял защитную стойку, вызвав стену воды перед собой, в которой увязли ещё сюрикены, а взрыв куная поглотила чёрная волна. — Не проморгай никого на фланге!
— А ты перестань трепаться! — Тобирама знал, что противник попытается их обойти и разделить.
Это был Таджима. Тобирама узнал его издалека и прикусил до боли губу — это было плохо. С ним ещё двое, он видел их раньше, но никогда не сталкивался в бою. Сыновья? Похожи. Те же чёрные глаза, те же черты, угольно-чёрные волосы, даже некоторые движения заимствованные... Насмешливо горел опасный шаринган. Тобирама заметил, что они отчего-то медлили, а затем разглядел, что на снегу, не так далеко от них, лежали такие же брошенные в спешке снасти, как и их собственные. Дорогие снасти. Никогда бы не подумал, прикидывал в уме Тобирама, что глава клана Учиха тоже увлечённый рыбак — чтобы подняться в такую рань и покинуть свои земли, в поисках ничейного заброшенного озерца, куда не заходили даже заядлые рыбаки: плохая примета. Поговаривали, здесь утонуло много людей, это было водное кладбище, утерянное среди соснового бора. Таджима остановился. Каварама с Тобирамой невольно переглянулись, уловив незнакомую паузу, затем глава клана Учиха кивнул одному из мальчишек, ровеснику Тобирамы, и тот с ухмылкой сжал свою катану, в то время как второй бросился обходить Кавараму по скованному снежному берегу со звериными следами от лап и копыт.
— Давай быстрее! — крикнул Тобирама, когда первый мальчишка скрестил свою катану с его.
— М, на твоём месте я бы следил за своим противником, — промурлыкал демон с чёрными выразительными глазами, когда заскрипела сталь, искры скопом посыпались от скрещенных клинков. — Тебя этому не учили?
— Заткнись, — рыкнул Тобирама, смотря на его лёгкие ноги, которые выглядели так, будто они предназначались для танца.
— Брат, прикончи второго, давай! — крикнул его противник. — Он готовит дзюцу... не могу понять...
— Поздняк, — Каварама сзади, должно быть, ухмыльнулся, когда лёд затрещал, начал разъезжаться и обращать озеро в лабиринт, бравший своё начало с илистого глубокого дна озера. Тобирама тоже позволил себе усмехнуться, когда второй мальчишка не смог добраться до Каварамы. Ему преградила путь стена изо льда и земли.
— Белобрысый выродок, — выдохнул противник Тобирамы, когда понял, что и Таджима остался по другую сторону. — Я тебя прикончу.
— Попробуй, — Тобирама анализировал каждое его движение: его противник опирался больше на левую ногу — повредил правую?
Он виртуозно владел кендзюцу, вдобавок в будущем пробудил бы шаринган, если бы выжил. Опасный противник, стоило это признать. Тобирама пытался предсказывать его движения — удар, блок, удар, удар. Он чувствовал злость, он чувствовал её так отчётливо, что она опаляла его щёки вместе с морозом, каждый выпад — это укус кобры, один раз не досмотришь — и ты труп, один раз ослабишь бдительность — и катана пронзит тебя насквозь... Они встречались иногда взглядами: смотрели друг на друга внимательно, пытались подловить, зацепиться за ошибку. Тобирама учился. Кровь бурлила в венах, он даже забывал иногда про холод, который прошибал его до самых пяток, просто подворачивался и тоже направлял в противника остриё-лезвие, чтобы закончить бой если не одним ударом, то хотя бы несколькими, до десяти, и считал-пересчитывал. Сенджу, Учиха, снег, хаппури, тёмные балахоны, катаны, земляные штыри, возвышавшиеся, точно острые скалы — всё смешивалось, смазывалось, оставались лишь пульс, свист ветра в ушах, сталь и дыхание, раз-два-три. Как танец. Мальчишка напротив явно наслаждался, с тем же удовольствием танцоры отдавались своему искусству, так и он — будто выступал... а потом сделал неясное движение, от которого Тобирама отскочил, о чём успел пожалеть, ведь выпад был ложным. Его противник дал себе время, чтобы рвануться вперёд, будто был вооружён вовсе не катаной, а древним копьём, которые уже давно вышли из использования. Ими вооружались, конечно, в бедных землях, но не шиноби. Тобирама едва не зашипел, когда лезвие чужой катаны скользнуло по его плечу, врезавшись в добуку крепко: тёмная плотная ткань спасла его от ранения, пусть и не глубокого, но всё равно способного изменить исход их поединка. В этот момент между ними выросла ещё одна земляная стена, заставив обоих отпрянуть. Растрёпанный разгорячённый Каварама готов был продолжать сражение, однако Тобирама лучше него видел: они бы погибли, поэтому спрятал катану в ножны и схватил за плечо брата, когда выдалась секунда. Они переглянулись — им не потребовалось слов, чтобы понять друг друга — и юркнули вправо, бросая недоумевающих противников... За спиной послышалось отчётливое: «Трусы!» — от которого Каварама оскалился и собрался вернуться.
— Да я ему зубы выбью!.. — прорычал Каварама. — Идём обратно!
— Ты с ума сошёл? — вразумил его Тобирама. — Если хочешь рыб кормить — пожалуйста. С Таджимой нам сейчас не справиться.
— Мы могли бы хоть одного из его цыплят прикончить, — они торопились, шли коротким путём, между оврагами.
— Цыплята не такие уж и цыплята, — заметил Тобирама, вспоминая своего противника.
— И как ты собрался показаться на глаза отцу? — уточнил Каварама, когда они ушли от озера уже достаточно далеко, переступив через границу их земель.
— Придумаю что-нибудь, — пожал плечами Тобирама, а внутри весь содрогнулся: действительно, как? — Сначала нужно добраться до дома.
Тобирама стянул с себя повреждённый добуку и накинул его на плечи Каварамы, которого начинало трясти от холода. Тот стискивал челюсти, чтобы только не стучать зубами. Они покидали лес, тропы, бежали по сугробам, замерзая, потирая плечи, пытались согреться благодаря своей спешке, разминая ноги, выдыхали облачка белого пара. Мурашки бегали по коже. Тобирама постоянно озирался по сторонам, ожидая погони, но сколько бы они ни скакали среди снега, петляя от дерева к дереву, словно зайцы, никто их не преследовал. С каких пор Учиха оставляют свою добычу так просто?.. В чистом поле, где проходила тайная тренировочная тропинка, их застала Тока — она прищурила свои тёмные глаза, опустила острый подбородок, могла бы лукаво улыбнуться, однако не стала — только, когда никто не видел, завела их к себе домой, в маленькую хижину, где существовала одна-одинёшенька; в котле на огне варилась похлёбка из оленины, пахло травяным чаем. Над обеденным столиком, приставленным к стене, висели связки засушенной мяты, лечебная пижма, мать-и-мачеха, корни имбиря лежали, разрубленные, возле котла. Каварама устроился на местечке с татами, где находился коричневый футон Токи.
— Что стряслось? — спросила она скупо, разливая по чашкам чай.
— Нарвались на Учих, — признался простовато Каварама, Тобирама же не хотел говорить ни слова. — Они далеко ушли от своих земель.
— Надо же, — она вздёрнула бровь, передавая чашки в руки гостям, — и где вы их повстречали, на нашей границе?
— Нет, там у Тобирамы было тайное место... — начал было Каварама, и Тобирама злобно на него зыркнул. — Озеро.
— Озеро? — прищурилась Тока. — И зачем же вы потащились в такую рань на какое-то озеро?
— Мы не обязаны отчитываться перед тобой, — заметил Тобирама. — Где отец?
— Кофе готовит себе, — закатила глаза Тока, — и выясняет, куда пропала часть его снастей для зимней рыбалки. Ваших рук дело, да?
— Ага, — кивнул зачарованный Каварама, затем прокашлялся, — мы не специально.
— Я так и подумала, — Тока кивнула, — отогревайтесь, а потом я бы на вашем месте повидала господина Буцуму. Катастрофа будет меньшего размаха, если вы сами повинно склоните головы, — она помешала похлёбку, — я так думаю.
Они отогрелись молча — просидели в обиталище Токи, не проронив больше ни слова, хотя Каварама тщательно пытался как-то разговорить её, но Тока была не из тех, кто любил поговорить, поэтому все разговоры угасали так же быстро, как свеча на северном ветру. Тобирама, напротив, был этим доволен, а ещё у него заурчало постыдно в животе от приятного аромата еды. На голых стенах не было ни намёка на картину или украшения, одно старое лимонное деревце стояло в глиняном горшке на табурете со стопкой каких-то вырезок из книг с пожелтевшими страницами. Когда Каварама перестал дрожать, оживившись у огня, они решили вернуться в свой родной дом. Дорожка, отсыпанная щебёнкой, по которой они уходили, до сих пор пустовала: по ней редко ходили даже часовые. Зимнее солнце не слепило глаза, но Тобирама всё равно двигался по затемнённым клочкам, между деревьями, манекенами, вышедшими из строя, оставив позади пустые бочки, на которых, ближе к земле, осенью росли опята. Дом главы клана, невысокий, но с несколькими крыльями — северным, южным, западным и восточным, — напоминал большой крест, соединённый коридорами и комнатами: маленькая библиотека, большая оружейная, просторная столовая, комнаты, возведённые три поколения назад... Тобирама мог бы найти любую его точку с закрытыми глазами — и поэтому, чувствуя отцовскую чакру в районе оружейной, уже знал, что с ним будет лучше встретиться именно сейчас. Но сначала переодеться. Он жестом позвал за собой Кавараму, вздохнул и юркнул в их общую с братьями спальню. Там уже никого не было. Тобирама залез в бельевой ящик и бросил вещи наугад: Каварама скривился, поймав кимоно с рисунком, и добрался до своих доспехов, скинув с плеч братское добуку, а он только выдохнул: его выбор пал на домашнее кимоно, способное отогреть его от последних вздохов декабря.
— И что теперь? — Каварама застегнул последние ремни.
— Отец нас ждёт, — ответил Тобирама, поправляя рукава, — и будет действительно лучше, если расскажем всё мы, а не Тока.
— Взбучки нам не избежать, это точно, — тяжело вздохнул Каварама, — чувствую, будем мы отдраивать всю кухню до самого вечера.
— В лучшем случае, — Тобирама поморщился, — в худшем — мы проведём три бессонные ночи на границах.
— Ну нет, — Каварама расширил глаза, — не станет он этого делать.
— Вот и посмотрим, — Тобирама поправил кимоно, — хотел бы я хоть иногда ошибаться...
Они минули несколько коридоров, прошли через домашний садик и наконец оказались напротив сёдзи, ведущей в оружейную, где скрежетало лезвие катаны по точильному камню, и, как и лезвие, скрежетал в воздухе грубый отцовский голос. Каварама насупился, а Тобирама спрятал ладони в рукава — оба ожидали разрешения войти. Отец знал, что они стояли за дверью. Сёдзи отъехала в сторону. Её отодвинул Итама, который сжимал тряпку в руках, Хаширама сидел на полу — возился, напряжённый, со своей новой бронёй, которую он, впрочем, предпочитал носить реже, чем положено. Отец стоял ко входу лицом, возился со своей катаной, всё смотрел на лезвие, чистил, холил, лелеял, не позволял себе подобной бережности при общении с сыновьями. Он поднял взгляд на Тобираму, затем медленно перевёл его на Кавараму — казалось, с таким выражением лица приговаривали к повешению на городской площади, на публике, в чёрных глазах его затаились осязаемая усталость и раздражение, губы он сомкнул в тонкую ровную полосу, тёмные брови надвинулись на глаза, тени упали так неудачно, что подчёркивали каждый изъян, возрастную морщину, неровность — даже крошечное пигментное пятно, часть которого скрывала линия волос. Сколько ни смотрел на него Тобирама, у него никогда не возникало желания назвать отца «папой». Перед ним стоял человек старой закалки, человек, на которого он желал стать похожим и одновременно не желал, ждал от него похвалы и — не ждал. Хаширама, оторвавшись от своего занятия, сочувственно на них смотрел, будто его сочувствие могло повернуть время вспять. Итама молча увёл взгляд, тоже разбираясь со своей катаной, которую держал с такой осторожностью, словно та могла напасть на него и самостоятельно перерезать сонную артерию своему владельцу.
— Где твои танто, Каварама? — спросил отец, не глядя на Тобираму.
— Они... — Каварама явно искал отговорку, сладкую ложь, но быстро сдался. — На дне озера, отец.
— Не вижу на твоей катане кровавых разводов, Тобирама, — продолжал отец, — вы не сражались?
— Сражались, — Тобирама смотрел ему в глаза, — но противник застал нас врасплох. У нас не было преимущества.
— У умелого шиноби преимущество — это его способности и его оружие, — сказал он, нахмурившись сильнее. — С кем вы сражались?
— С Учиха Таджимой, — Тобирама решил сказать правду, пока Каварама не наплёл с три короба, — и двумя нашими ровесниками.
— С его сыновьями, — поправил его отец, — и вы позорно сбежали с поля боя?
— Отец, они бы погибли иначе, я так понимаю, — вмешался Хаширама, но отец жестом приказал ему замолчать.
— Это моя вина, отец, — Тобирама сделал ещё один шаг вперёд. — Я совершил ошибку.
Отец гневно поджал губы, сверкнул глазами, замахнулся, но тут же опустил руку, вздохнул и снова вернулся к своей катане.
— Вы, оба, — сказал он, поменяв точильный камень, — с этого момента все праздничные дни вы проведёте на границе.
— Хорошо, отец, — Тобирама был голосом обоих, а Каварама лишь понуро кивал. — Мы вас больше не подведём.
Всё оставшееся праздничное утро они провели в спешке: Каварама поправлял свою броню, подбирал танто, что ладно лежали в его руке, а Тобирама облачался в синий доспех, затягивал ремешки. Хаширама сочувственно глядел на обоих. Итама тоже. Отец позволил им отдельно позавтракать и собрать бенто на обед. Среди часовых и других членов клана они прослеживали долгие взгляды, недовольно поджатые губы. Видимо, для них героическая смерть от рук Таджимы была куда приятнее, чем выживание путём отступления. В пустовавшей столовой, в которой пахло крепким кофе, Тобирама ел в своём темпе, в то время как Каварама поглощал рис со скоростью голодной утки, а несколько часов спустя они, вооружённые и пристыженные, уже стояли на приграничной территории, в долине реки Нара, с промёрзшими затонами и редкими рощицами. К вечеру они видели издалека то, как в далёком Танзаку запускали фейерверки — синие, красные и золотые брызги, которые рассыпались по тёмным небесам. Единственная их отрада.
— А они готовили там утку со сливовым соусом, — простонал Каварама, — у неё была бы такая аппетитная корочка... золотистая... эх...
— Прекрати строить из себя обиженного, — нахмурился Тобирама, — мы поступили глупо, мы это заслужили.
— Да ты ведь повёл меня туда! — воскликнул в чувствах Каварама. — Мог бы хоть раз в жизни спор проиграть!
— Тебе? — скосил на него взгляд Тобирама. — Да ни за что в жизни.
— Чего тебе стоило? — продолжал Каварама. — Подумаешь, стал бы не таким крутым рыбаком в моих глазах!
— Придурок, — зашипел Тобирама.
— Это я-то придурок?! — вскричал Каварама. — Это не я ловлю всякую дичь и подлизываюсь к отцу при любой возможности. Думаешь, он тебя больше полюбит? — он повышал голос. — Да ты себя не смог бы вынести, будь у тебя двойник! Выскочка!
Тобирама дал ему увесистый подзатыльник. Каварама тоже полез к нему, не выдержав. Одарил звонким щелбаном. Сначала они обменялись злобными взглядами, а затем с сцепились друг с другом, рыча оскорбления, всё «недомерок!», «придурок!», «зануда!», «выскочка!», скрежетали их доспехи. Каварама царапнул бледную щёку ногтем, а Тобирама дал ему ещё одну оплеуху, так что его разгорячённый неугомонный брат прикусил язык. Они хватались за стальные пластины, катались по земле, обзываясь, шипя, размахивая кулаками, брыкаясь, пинаясь, пока их не разняли. Каварама заметно опешил, когда понял, что уже барахтался в объятиях Хаширамы, а Тобираму, растрёпанного и тяжело дышавшего, с раной на щеке, придерживал за плечи Итама, всё приговаривая: «Брат, ну хватит, хватит». Раздался ещё один взрыв-салют, так что всё небо над городом окрасилось в малиновый. Пахло дымом, пахло сыростью, пахло травой и гнилью, пнями и влажным деревом, шуршали в соломе мыши — они все стояли возле конюшни, где фыркали лошади. Тобирама прищурился, когда разглядел поблизости два походных больших мешка, которых раньше не было, прокашлялся и двинул плечом, освобождаясь от хватки. Хаширама широко улыбнулся, зажигая переносную лампу и ослабляя шнуровку на мешках. Итама вытащил коробочки, от которых пахло жареным до сих пор, соусами, пряностями... Тобирама и Каварама сглотнули — они уже давно расправились с бенто, а больше еды не было.
— Мы не могли вас оставить без праздника, — протянул Хаширама, торжественно сверкая глазами. — Утка. В сливовом соусе. Лучшая утка в окрестности, точно вам говорю. Я пробовал уже, очень вкусно вышло, — он протянул палочки Тобираме и Кавараме, — но сначала мир. Вы чего набросились-то друг на друга? Мы же братья, так нельзя. Извиняйтесь.
— Не лезь, — прошипел Тобирама.
— Это личное, — согласился Каварама.
— Но не закопав топор войны, никто не будет есть, — намекнул Хаширама, поглядев на Итаму, который достал из своего мешка флягу с праздничным тосо. — Правда ведь?
— Ну... да, — кивнул робко Итама, — надо помириться. — Он добавил: — У нас ещё соленья есть и много всего, ещё моти, со сливой. Тебе понравится, Каварама...
— Братцы! — Каварама подскочил на месте и принялся обнимать Хашираму, затем — Итаму, принюхиваясь. — Братцы, вы мои спасители!
— Подлиза, — буркнул Тобирама и отвернулся, — вас отец, случаем, не отчитает за такую вольность?
— Он спит уже, — проговорил Хаширама, — я, может, не сенсор, но голова у меня ещё не опустела.
***
— И это был самый странный Новый Год, который мы когда-либо отмечали в те времена, я думаю, — улыбнулся Хаширама. — Мадара, так что вы тогда делали на озере? Тоже рыбу намеревались ловить?
— Нет, козни против вас строили, — закатил глаза Мадара, — всегда этим занимались.
— Ага, и рыбу подорвать хотели взрывными печатями, — Тобирама поёжился, невольно вспомнив, что после этого как раз и слёг с температурой. — Должно быть, у твоего отца тоже были проблемы с головой, — он пожал плечами, — как у всех вас.
— Говорит человек, который безвылазно сидит в подземелье, как принцесса, — фыркнул Мадара. — Ожидаешь, что тебя кто-то спасёт от тебя самого, гениальный ты наш?
— Мадара, Тобирама, — строго осёк обоих Хаширама, — вы забываетесь.
Тобирама злобно зыркнул на Мадару, который поставил пустую отёко и с достоинством занял противоположную сторону комнаты, возле дивана, больше не смотря ни в его сторону, ни в сторону опустевшей бутыли с саке.
— Так вот, — Хаширама хлопнул в ладони, — не такая уж и весёлая сказочка вышла, правда?
— Ты переврал большую часть, — Тобирама скрестил руки на груди, пока Кагами бросал на него тоскливые взгляды, допивая свой стакан с водой.
— Ты мог бы меня остановить на половине, — возразил Хаширама, — но ты этого не сделал.
— Господин Тобирама, а вы правда умеете зимой рыбачить? — удивился Итама, выразительно подняв тёмно-красные брови. — Это ведь сложнее, чем летом, да? — он не отрывал восторженного взгляда от Тобирамы. — Может быть, вы меня тоже научите? Мне папа как-то показывал пару трюков...
— Правда? — Тобирама скосил на Хашираму взгляд. — Когда же это было?
— Когда мы брали ваши... — Итама замолчал, когда заметил, как замахал руками его отец.
— Вы брали мои удочки? — сузил глаза Тобирама.
— Да брось, Тобирама, сейчас же праздник! — рассмеялся Хаширама. — Разберёмся с этим позднее, хорошо?
Тобирама вздохнул.
Все, хозяева и гости, плавно перетекли в столовую, когда настала пора. Праздничный стол был украшен со вкусом: свежие веточки сосны стояли в центре, вместе со свечами в фиолетовых чашечках; у каждого была чашка с лапшой соба, рядом — фруктово-ягодные моти, кусочек рыбного пирога, тёмные варёные водоросли, чашечка праздничного тосо... Тобирама устроился на своём привычном месте за столом, напротив брата, о чём не пожалел ни капли — это было место, где его никак не могли окружить — по правую руку от него устроился Кагами, по левую Данзо, успевший поспорить с Хирузеном, но быстро затихнуть, поймав на себе суровый взгляд Тобирамы. Было почти уютно, если забыть про Мадару, который помешивал палочками лапшу в своей чашке и казался тёмным пятном. Тёмным пятном на коренном зубе. Хаширама шутил, Мито следила за тарелкой и чашкой каждого гостя, Итама ёрзал на месте, всё спрашивал, можно ли ему порисовать уже. Его друзья — вернее, дети, которые набились к нему в гости — уплетали угощения за обе щёки: они были довольны, довольны едой, подарками, вниманием, теплом... Тобирама же скучающе рассматривал свою опустевшую тарелку, поблагодарил за еду и отлучился на улицу — чтобы снова закурить, — чем заслужил многозначительный взгляд Хаширамы. Перед этим заглянул в зал, оставил там подарки из своей сумки. Холод улицы действовал на него благотворно. Тепло — это для кого-то вроде Кагами, кто быстро замерзал, пусть и не показывал этого. Смех, улыбки — всё это вызывало скорее удивление, скрытое за слоем декабрьского снега. Мысленно Тобирама всё ещё был на поле боя и всё никак не мог привыкнуть, что их отчий дом, пепелище, стоял теперь в стороне, как призрак прошлого, там же остались могилы Каварамы и Итамы, они навещали их с Хаширамой, оставляли подношения, но никогда не оставались надолго. Теперь та земля не была их домом. Их дом — Коноха. Их люди — в Конохе. Их судьба — переплетена с Конохой, с этими её прямыми улицами, со скалой, рекой, тренировочными полигонами и лабораторией, в конце концов. Сколько уже прошло? Восемь лет? Тобирама притронулся губами к самокрутке, зажёг её.
— О чём задумался? — Хаширама возник рядом как чёртик из табакерки. Если бы не отчётливое ощущение его чакры, всегда тёплой в любую погоду, Тобирама мог бы даже вздрогнуть от неожиданности. — Я заметил, ты чувствуешь себя не в своей тарелке...
— Всё в порядке, — отмахнулся от него Тобирама, сильнее закусив самокрутку.
— В самом деле? — Хаширама выдернул из его рта самокрутку и затушил её о дверной косяк.
— Мне уже и закурить нельзя? — устало поинтересовался Тобирама. — С Мадарой не спорь, теперь ещё и табак не кури. Имей совесть, брат.
— Загубишь ведь себя, — участливо сказал Хаширама. — Да и какой пример ты подаёшь своим ученикам? Я видел, как Кагами пытался закурить пару лет назад. Думаешь, он бы стал делать что-то подобное, если бы не видел твоего примера? — он начал откровенно его журить, потом вздохнул: — Но да, в самом деле, кто я такой, чтобы тебя отчитывать.
— Небо такое спокойное, — сказал Тобирама. — Раньше я не придавал этому значения.
— Я до сих пор не могу во всё это поверить, — признался Хаширама. — Жаль, Итама и Каварама этого не видят вместе с нами. Им бы понравилось, я думаю. Особенно Итаме в нашем большом архиве. Там столько сборников по навигации по звёздам... или Каварама... Знаешь, он бы мог стать художником, рисовать картины в нашей молодой галерее.
— Война отнимает больше, чем просто жизни родных, — Тобирама уткнулся взглядом в одинокую полярную звезду, — она забирает часть тебя, отрывает кусок за куском, и в итоге ты становишься полым, как кувшин, — он усмехнулся. — Наверное, я уже как кувшин, Хаширама. А ты?
— Думаю, нам просто нужно научиться искать воду, которая растекается вокруг нас, — он задумчиво проследил за взглядом Тобирамы. — Её ведь полно.
— Но не факт, что она не польётся из трещин, — Тобирама потянулся за следующей самокруткой, задумался и остановился.
— Надо создать клуб для ветеранов, — озвучил свою мысль Хаширама, — там делиться воспоминаниями и всем тем, что тяжело держать внутри себя, — он похлопал Тобираму по плечу, — я-то тебя всегда выслушаю, брат, но тебе всё-таки нужно искать воду и трещины свои устранять — мы не испорченные, у нас ещё вся жизнь впереди.
— Звучишь как дешёвый оратор, — ухмыльнулся Тобирама.
— Конечно, — Хаширама улыбнулся, — лучшие мои речи пишешь обычно ты.
Тобирама краем уха услышал оркестр, и Хаширама весь засветился, сказав коротко: «Они всё-таки приехали, бродячие музыканты. Потрясающе, я всех мигом позову!» — и оставил после себя лишь тепло и слова, так и зависшие в воздухе: «Мы не испорченные». Из резиденции высыпали все, кто сидел за праздничном столом, и направились к главной деревенской площади — там, среди кадомацу, расположились люди искусства, бережно державшие в руках свои инструменты: сякухати, тайко, сямисэн, биву, кото... На улице было сухо от мороза — воздух звенел вместе со струнами и колокольчиками, ветер почти совсем притих, и толпа, ожидавшая последнего — салютов, — смешалась с семьёй, друзьями, незнакомцами и учениками, один дирижёр отыскал удобное место и, поглядывая иногда на румяные лица своих музыкантов и жителей Конохи, направлял музыку в нужное русло. Они заиграли танцевальные мотивы, самые известные в стране Огня, и люди оживились, взялись за руки парами и закружились в танце: плясали не только те, кто умел, но и кто хотел почувствовать веселье, радость, праздник, всё то, что теплилось у них в груди, заставляло биться сердце чаще. Хаширама подал руку Мито, и вместе они, немного в стороне, приобнимая друг друга, стали плавно покачиваться в такт мягкой мелодии, Хаширама невесомо целовал её щеку, сжимал нежно ладони, держал за талию, а Мито красиво ему улыбалась, отвечая на ласки ласками. Итама, устроившись на скамье, решил порисовать новым набором карандашей в новом альбоме, когда все его «друзья» разбежались кто куда. Мадара стоял в стороне, скучающе наблюдал то за одной парой, то за другой, Тобирама занял такую же позицию — только следил по большей части за своими учениками, которых затянуло веселье: они танцевали друг с другом по очереди. Кохару снова вела. Когда толпа разрослась настолько, что затягивала всё новых и новых людей, словно водоворот, Тобирама оказался в самом центре этого водоворота, хотел уйти, пока не понял, что его взяли за руки совершенно незнакомые ему люди и, напевая песни, водили хороводы, видимо, не особо обращая внимания, кто был с ними рядом. Один тараторил что-то про грядущую свадьбу, второй хвастал своими собаками, третий выдавливал из себя по большей части одно короткое «угу». Тобирама раздражённо поморщился и почти вырвался из круга, но его снова взяли за руку, крепко. «Я ухожу», — хотел он сказать холодно, но встретился взглядом с чёрными растерянными глазами. Кагами. Он тоже не выглядел как человек, получавший удовольствие от хороводов, и руки у него были холодными. Его подтолкнули в спину, и он врезался в синий нагрудник, поднял голову и с заминкой отстранился, прошептав: «Простите». Кагами неуклюже уворачивался от толчков со стороны незнакомцев, ему давили ноги, но он не ругался, только отступал, чтобы уже другой человек пихнул его в обратную сторону.
— Ты не умеешь танцевать? — Тобирама вздохнул.
— А? — Кагами поднял на него взгляд опять и улыбнулся не менее сконфуженно, чем раньше. — Нет, не особо, но я видел, как танцевали люди вокруг меня. Да и Кохару показала пару трюков, — он потоптался на месте. — А вы?
— Пришлось научиться, — Тобирама нашёл место, где его никто не дёргал лишний раз, чего нельзя было сказать о Кагами, который дрейфовал в бушующем море танцоров, большинство из которых танцевало от души, пусть и неумело.
— Глупо, наверное, просить вас научить и меня, — в глазах Кагами, как в тёмных зеркалах, отразились искры от фейерверка, громыхнувшего в небе. — Глупо ведь?
— Да, глупо, — Тобирама протянул ему руку, — но сегодня один из самых идиотских праздников в году, поэтому можно попробовать. Но для начала, — он легонько потянул Кагами к себе, вытаскивая из душной толпы, — слушай музыку, внимательно.
— Слушать музыку, понял, — кивнул Кагами, он опять взглянул наверх, на синий салют.
— И не отвлекайся, иначе пойдёшь учиться к Мадаре, — он посмотрел через его плечо на главу клана Учиха, который заметил их и теперь как-то совсем ядовито за ними наблюдал.
— Не думаю, что это хорошая идея, — усмехнулся Кагами, — я ему не нравлюсь.
— Это не новость, — Тобирама хмыкнул.
Под гром салютов Кагами следовал указаниям Тобирамы: шагал туда, куда он указывал, держал руки так, как ему показывали, переступал с места на место, а потом так увлёкся, заслушался музыкой, что почти сам исполнил все движения, начав придумывать собственные — часть из них напоминала чем-то их танец с Кохару в резиденции, другая часть будто взбредала ему в голову из более ранних воспоминаний, возможно, с того раза, когда Тобирама избавлял его от страха толпы. Они ведь тогда не одно выступление посетили, не один танец увидели. Кагами в один момент дотронулся до руки Тобирамы, заметно стушевался и снова отступил назад, усердно повторяя всё, чему его только что научили — и Тобирама кивал, делал изредка замечания, но в основном был доволен.
— А парные танцы вы тоже умеете танцевать, сенсей? — спросил Кагами, уже не вздрагивая от фейерверков, хотя в ушах от грохота теперь шумело и звенело.
— Нет, парные не умею, — Тобирама скрестил руки на груди и направился к палатке, где до сих пор разливали кофе, люди толпились там, и Кагами последовал за ним. — Тебе ещё нужна практика, но музыку ты чувствуешь, что уже неплохо.
— Тогда я научусь танцевать парные танцы сам как-нибудь, — кивнул Кагами. — Чтобы меня больше не позорила перед всеми Кохару, конечно, — пояснил он с улыбкой.
— Попробуй, — пожал плечами Тобирама, передавая рё в руки продавщицы. Секундой позднее ему передали стакан с кофе, крепким. — Возможно, из тебя выйдет прок.
— Спасибо, — Кагами не стирал улыбки с лица, — я точно научусь.
