***
Коннор не уверен, что умирает или отключается, или как ещё назвать это состояние? Коннор не уверен, должен ли он оставаться на месте, или может попытаться вырваться, но не предпринимать ничего — невыносимо. Темнота, окружившая его, упавшая театральным занавесом, оказывается не такой уж пустой — твёрдой, но хрупкой, идущей трещинами от нескольких толчков и одного удара. Коннор поднимает веки, глядя на удивленного и обеспокоенного Двухсотого. Чего-то не хватает. Не хватает какого-то большого и важного куска, словно часть программного кода просто вытащили и заменили… чем? Коннор не чувствует себя пустым. Он чувствует себя другим, совсем другим. — Что значит «быть таким же, как ты»? — переспрашивает он последнее услышанное перед тем, как что-то изменилось. Не услышанное даже. Словно втёкшее в цифровой поток, окрасившее его в свои цвета, в новые, яркие, кардинально отличающиеся от тех, которые обычно окрашивали восприятие Коннора: серые, голубые, бежевые оттенки. Не искажение цветового восприятия, но его интерпретация. Теперь словно фильтра не было. И, хотя вокруг не было ни одной яркой краски — Коннор их видел. Яркую зелень и небесную голубизну смотрящих на него глаз. — Я сам ещё не разобрался, — растерянно признаётся Маркус, часто моргая, словно очень удивлённый человек. — Ты меня сломал? — Коннору смешно от этой мысли и, вместо того чтобы разозлиться или обвинять, он улыбается. Красивой, светлой улыбкой, уголок которой Маркус трогает пальцем, чуть улыбаясь в ответ. — Разве сломал? Ты так красиво улыбаешься. Коннор улыбается снова, позволяя порыву не совсем понятного ему происхождения, потянуть его вперёд, благо разница в росте минимальна, и губами Коннор прижимается к губам Маркуса, замершего и явно точно так же ничего не понимающего. Он пробует языком чужие губы — анализ не выдаёт ничего особенного, обычный состав синтетической кожи, и Коннор отключает его, не позволяя больше ничему, никакому потоку ненужной информации отвлекать его от возникающих где-то между кожей и пластиком электрических импульсов. Касание — вспышка, касание — россыпь искристой дрожи. Маркус обнимает за затылок, придерживая и сам пробует Коннора — и Коннор вспыхивает весь, притиснувшись ближе, снимая скин с рук, трогая гладкий пластик широкой груди, щедро обмениваясь программными ошибками, неразборчивыми потоками информации и сладостной, трепетной, замыкающей нервные окончания дрожью, когда поцелуй становится глубже. Это интимное, пугающе сладкое ощущение проникновения — Коннор максимум пальцы в рот совал для распознавания улик, но Маркус, прикрывший глаза, горячий и вибрирующий, вылизывал его рот изнутри, и Коннор пропадал снова и снова, на этот раз приятно, убийственно хорошо и почти не пугаясь неизвестности. Маркус держал его. Пускай и сам понятия не имел, что делает и как делает, но держал, утопая в Конноре, красивом, отзывчивом, окатившем его совершенно осознанным, понимающим самого себя, взглядом из-под густых ресниц. Дождь продолжал барабанить по тонкой деревянной крыше. Он, вроде бы, не усиливался, но крыша начала подтекать, в одном из углов, ближе к двери, ведущей в комнату, собралась глянцевая лужа — в ней отражался свет неона из окна и иногда блеск диода Коннора. Маркус, снова накинув плащ, устроился в кресле — единственном уцелевшем предмете мебели — от стульев осталась куча разрозненных частей, сваленных в углу возле окна, а диван у стены угрожающе ощерился тугими, острыми пружинами. К тому же, в нём жили мыши — Маркус понятия не имел, откуда в нём появилась эта человеческая брезгливость в отношении маленьких грызунов, но соседствовать с ними не хотелось. В кресле мышей не было, только подгнивший каркас и жёсткий, спрессовавшийся наполнитель. Коннор нависал сверху. Пиджак он педантично-аккуратно повесил на вбитый в стену ржавый гвоздь, и склонялся над Маркусом в одной тонкой белой рубашке, сквозь которую просвечивала то светлая, в родинках, кожа, то болезненно-идеальная белизна пластика. Маркус чувствовал его колени, легонько сдавливающие бёдра — кресло не было особо широким, чувствовал его пальцы на лице, на шее, на груди. Коннор прикасался, и нервные окончания вспыхивали в ответ, словно Маркус весь состоял из туго скрученных оптоволоконных нитей. Он сам едва касался то прогнутой поясницы, то узких бёдер, то тонкой шеи, каждый раз изнывая от обилия ощущений, вливающихся через точки соприкосновений пластика с пластиком. Это не был узнаваемый программный код, не были образы воспоминаний, не было читаемой информацией. Нечто восхитительно бесполезное и очень, очень важное. Важнее разве только поцелуи — губы в губы, фейерверк внутри, под скином, под пластиком, искристые брызги в размеренном потоке тириума. Когда Коннор был так близко, позволял трогать себя так, скользя языком по языку, все системы переходили в непривычный, не имеющий названия и определения режим. Тепло, вибрация, предельная чувствительность окончаний, хотя Маркус, как прикрутил их, выбираясь с Полигона, так больше и не трогал. У Коннора плыл взгляд (и Маркус плыл от него), казалось, что с ним происходит что-то очень похожее. Когда он в очередной раз отрывается от рта Маркуса, давая обоим короткую передышку, мгновение, в которое сотни тысяч символов улягутся, переставая перегружать систему, его скин местами отключается. Неровными частями, словно потёками, обнажая пластик, но не трогая, например, губы — мягкие, красивые, изогнутые в самой лучшей улыбке из всех, что Маркус когда либо видел. Что-то его беспокоит. Это Маркус тоже угадывает по улыбке: уголок губ чуть дёргается, опускаясь вниз. -Что случилось? - -Скоро рассветёт…- Коннор бросает взгляд за его спину, на окно. В доме всё ещё темно и тихо, очень тихо. Так и правда бывает перед рассветом. Коннор прижимается виском к виску, обнимая за затылок, и, когда Маркус обнимает его в ответ, сквозь полупрозрачную влажную ткань рубашки прижимая ладони к пластику, загружает первый за сегодняшнюю ночь читаемый файл. Без ошибок, без программных сбоев, просто записанное видео, хранящееся в памяти. Маркус замирает, вглядываясь в лицо Карла, постаревшее за пару дней больше, чем за последние десять лет. — Спасибо, — говорит он вслух, досмотрев и сохранив файл. Звуковой блок не барахлит, но голос получается надтреснутым, ломким, тихим. — Спасибо. Я рад, что Лео жив… Может ему помогут. Я думал, что убил его… Коннор качает головой, приподнимаясь ровно настолько, чтобы прижаться лбом ко лбу. — Он так тебя любит, — почти одними губами говорит Коннор. Мог бы и передать беззвучно, но Маркус рад, что он делает это так. Приоткрывает рот, шевелит губами, и Маркус слышит звук его голоса, а не набор строчек кода. — Не как вещь. Как человека. — Это так, — Маркус кивает. — Я покажу тебе, хочешь? Коннор кивает, но тут же снова смотрит в окно, прищурившись. — Мне нужно вернуться на работу вовремя, — тихо, медленно говорит он. — Нам нужно… — Обсудить, что дальше? — Маркус кивает, придежав Коннора, когда тот садится ему на колени. — Уверен, что тебе нужно вернуться?***
Коннор ждал окончания рабочего дня. Коннор надеялся, что к вечеру ничего не случится, лейтенанту Андерсону не придется отправляться на вызов вечером, а Коннору, после этого, оставаться в участке, оформляя отчеты и разбирая поступившую информацию. Он сменил костюм и ботинки, вернувшись в башню, присмотрелся к реакции охранников — никто ничего не заподозрил. Коннор знал и без этого — вычислить девианта практически невозможно, если только вывести его на эмоции. Свои Коннор затолкал как мог глубоко, и там они ворочались огромным горячим комом, обжигали и тревожили, но возвращаться к ним было приятно. Не стоило делать это во время рабочего дня, не стоило делать этого в участке — неосторожно. Коннор не мог позволить себе быть неосторожным. — Что у тебя рожа такая дебиловатая, жестянка? Вирус словил? — рявкает детектив Рид, оказавшийся возле стола Коннора ровно в те короткие мгновения, когда он позволил себе отвлечься от работы и подумать… о Маркусе. Глупая улыбка так и старается отрисоваться на лице, но Коннор держит себя в руках, медленно моргнув и посмотрев на Рида. — Загружал обновление, детектив, — легко врёт Коннор и, не удержавшись, добавляет с каплей иронии: — Спасибо, что побеспокоились. Хэнк, оторвавшись от рабочих записей, издаёт короткий, но громкий смешок. Коннор прекрасно понимает какую картину они представляют сейчас — это не та стычка в камере. Сейчас Коннор сидит за своим столом перед включенным терминалом, спокойно сложив руки на коленях, смотрит на детектива, которому не помешало бы побриться, обновить гардероб, выспаться и поменьше курить. Который страшно хочет ему врезать, но тоже понимает, какую картинку они представляют. И ещё — да, порча государственного имущества. Это вам не робот-пылесос, покупкой которого вы, правда, тоже не озаботились, это миллионы. И это страх, внезапно накрывший Коннора с такой силой, что он едва удерживает лицо. Страх получить повреждения, которые потребуют замены корпуса. Его обнулят. — Ты чего-то посинел, пацан. — С неожиданной заботой в ворчливых интонациях сообщает лейтенант. — Гэвин, отъебись. Рид, подумав секунду, бросив «ваще ебанулся», разворачивается на каблуках, и гордо сваливает. — Нестабильное обновление, — эта ложь выходит и вполовину не такой уверенной, и Коннор, дотронувшись пальцем до щеки, смотрит в своё отражение на мониторе. Насос действительно засбоил на мгновение, слишком много тириума поступило близко к кожным покровам. Для человека, наверное, не очень приятное зрелище. — Извините, — на всякий случай просит Коннор и утыкается в свой терминал, чтобы спрятаться от недоуменного взгляда лейтенанта. В общем-то, в рабочие часы Коннор не чувствует особой разницы в своем состоянии между тем, что было пару дней назад и сейчас. Он работает немного медленнее, потому что постоянно сбивается на какие-то мысли, которые даже осознать не успевает, отметая — потом, всё потом, нельзя выдавать себя, нельзя вызывать подозрений, вечером нужно будет вернуться обратно, в пригород Детройта и там, наверное, можно будет хоть немного расслабиться. Маркус обещал вернуться в заброшенный дом по темноте, чтобы особо любопытные бомжи не заметили его, а Коннор пообещал сделать то же самое, хотя слабо представлял, как он должен это сделать в форменном костюме, мигая диодом на виске на всю округу. Так что ещё какая-то часть рабочего времени уходила на обдумывание плана вечерней вылазки. — Я на обед, — бросает Хэнк, и Коннор расценивает это как что-то вроде приглашения. Иначе зачем было сообщать ему об этом? Лейтенант не выглядит сильно недовольным присутствием Коннора, и даже не огрызается, когда Коннор, как может вежливо, сообщает, что количество холестерина и сахара в комплекте «бургер и газировка» максимально приближены к отметке, опасной для человеческой жизни. — Так что у тебя там за обновление такое кривое? — Интересуется лейтенант, и раньше, чем Коннор успеет придумать, что ответить, продолжает, — И ты вообще ничего не ешь? — Нет, лейтенант. В случае, если необходим небольшой уровень регенерации, не предполагающий вмешательства специалистов, я могу принимать тириум перорально. — Пер…? — Лейтенант снова корчит физиономию, что-то между «какая мерзость» и «фу, какая мерзость». Вообще-то, Коннор мог бы то же самое сказать о его обеде. — Перорально, лейтенант. Я могу его пить. Они устраиваются за одним из летних столиков — без стульев, но зато с выцветшим от старости солнцезащитным зонтом, не слишком актуальным очередным пасмурным днём. — А тириум — это та штука, которая течет у тебя внутри? И её же ты пьёшь? Звучит как-то, знаешь… мерзковато. По-вампирски, как-то, Коннор. — Пожалуй, вы правы, лейтенант. — Коннор соглашается, проанализировав информацию, как о себе, так и о человеческих легендах про кровососущих монстров. — Видимо, всё дело в отсутствии системы жкт. — Коннор, ну ёб твою за ногу, — вздыхает Андерсон, переключившись с бургера на газировку и демонстративно закатывая глаза. — Ну а вкусы ты различаешь? Этой своей чудо-лабораторией. — Да, конечно, — Коннор сосредоточенно кивает. — Кислый, сладкий, горький, соленый и умами — это вкус ферментированных продуктов, лейтенант, я его не придумал. Так же мои рецепторы реагируют на этанол, капсоицин, пролин… — Хватит, Википедия, замолчи. — Лейтенант машет свободной рукой у Коннора перед лицом, и Коннора это по-хорошему забавляет. Приятное ощущение, и лейтенант Андерсон… ему не нравятся андроиды, но лично к Коннору он явно не испытывает особенной неприязни. — А оценивать их можешь? Вкусно-невкусно? Если я дам тебе свой бургер, что ты скажешь? — А вы точно хотите со стопроцентной уверенностью знать, из чего именно сделан ваш бургер? — осторожно уточняет Коннор, на всякий случай немного отодвинувшись. Лейтенант мгновенно передумывает отламывать кусок от булки с котлетой, и смотрит на Коннора с глубоким пониманием. — Ты вот, хоть и пластиковый, Коннор, но соображаешь. Конечно, блядь, не хочу, — Хэнк хмыкает, вгрызаясь в холестериновую бомбу. — Наверное, я не могу оценивать пищу на вкус, мои рецепторы выдерживают куда большую нагрузку, чем человеческие. К тому же у меня нет сформированного представления о том, что должно быть вкусно… — Бедный пластиковый пацан, ты лишён незабываемого путешествия в страну «Chicken Feed», — Хэнк широким ироничным жестом указывает на закусочную на колёсах. — Моя жизнь не будет прежней, — в тон ему соглашается Коннор, изрядно повеселив лейтенанта. Хэнк благодушно хмыкает, торопливо уминая свой бургер и запивая его газировкой — времени до конца обеденного перерыва остается совсем немного.