Critical process died

— Странно, да? — Маркус берёт Коннора за руку, и тянет на себя, помогая преодолеть очередную границу — порог дома, перед которым Коннор замер, оглядывая жилище растерянным, почти испуганным взглядом. Дом был крохотный, на краю с промзоной, домовладелец, сунувший Маркусу ключи за весьма небольшую плату, предупредил, что «спать в этой халупе невозможно», намекая, что претензии не принимаются, а плата за месяц вперед, не возвращается. Маркус не возражал, хотя, поразмыслив минуту, сделал вид, что проверяет наличие электричества и воды, и даже хмуро посмотрел на возвышающися невдалеке строительные краны. «Ну а чего за такие деньги требовать», — донеслось до Маркуса бурчание, с которым он, в общем-то, был согласен. За такие деньги они получали крышу над головой, немного мебели и немного приватности — ближайший дом был выставлен на продажу, но, судя по напрочь заросшей дороге, к нему ведущей, особой популярностью не пользовался. — Странно, — Коннор кивает, обхватывает запястье Маркуса, и шагает в чуть пыльную, плохо освещённую глубину дома. Вопрос с документами не стоял особенно остро. Маркус как мог убедительнее пообещал, что предоставит их сразу, как только восстановит после утери, а домовладелец, окинув его мутным, явно нездоровым взглядом, потребовал полтинник сверху. Не пришлось даже изображать недовольства — полтинник и правда был последний, так что убедительности в нежелании с ним расставаться Маркусу было не занимать. — Как восстановишь, так восстановишь. Главное, халупу не спали, — собственно, последнее напутствие, которое Маркус услышал. Мужчина невысокого роста, грузного телосложения, жил минутах в сорока езды от этого дома, и куда вероятнее было, что в ближайшие пару недель он до смерти упорется красным льдом, чем нанесёт внезапный визит своему жильцу. Можно было оставить всё, как есть, но пласты пыли на всех поверхностях и в каждом куске материи, не только раздражали, но и, в таких количествах грозили забить сенсоры. Уборка заняла почти полдня, но занятие было медитативным, успокаивало. Хотя такого бардака ему убирать никогда не приходилось — для повседневной уборки к Карлу приходили андроиды из клининговой компании, Маркус занимался только студией и иногда спальней, особенно в периоды, когда Карл проводил в постели по несколько дней, перебивая хроническое недомогание сотнями эскизов и скетчей. В едва стоящем на ножках разной длины письменном столе Маркус нашел старую, отсыревшую и заново высохшую тетрадь — от всех этих перипетий листы пожелтели и пошли волнами. Там же обнаружились несколько огрызков карандашей, разных фирм и разной степени отсутствия заточки, но все одинаковой мягкости. Особо не развернешься. Маркус собирался убрать всё это обратно, но едва карандаш оказался в пальцах, мир вокруг словно исчез на несколько минут или часов, само течение времени остановилось, осталось только что-то, выплёскивающееся наружу короткими, плотными штрихами. Краски нравились Маркусу больше — их запах, их энергия и эмоциональность давали ему больше возможностей, позволяли раскрыть все свои мысли, весь бурный поток, на холсте. Старые карандаши, оставляющие неравномерные следы на испорченной бумаге, могли выразить лишь несколько капель из всего океана — и сосредоточились на Конноре. Он получился ровно такой, каким Маркус увидел его в первый раз — уже не машину, а его, робко улыбающегося, широко распахнувшего удивлённые глаза. Красок не хватало. Да и времени тоже — пора было идти за Коннором, чтобы не заплутал в трущобах полуразрушенных, полузаброшенных и полужилых домов. Коннор бродил по дому, разглядывая комнаты — гостиная, отделённая от кухни подобием барной стойки, спальня, крохотная ванная. — А что на чердаке? — Коннор задирает голову, разглядывая люк на потолке. Маркус пожимает плечами. Его чердак ни капли не заинтересовал, он только просканировал его на наличие живности, но, видимо, экологическая обстановка в этом районе и правда была за гранью — даже голуби его не облюбовали. — Лестницы всё равно нет. — Не то что бы это было или могло бы стать препятствием. Но Коннор, видимо согласен. Прикрывает глаза — ресницы мелко дрожат, сканирует пространство над головой. Маркусу интересно, насколько его система сканирования отличается от его — должна бы, Коннор на пять поколений новее, — но выяснить он это собирается в какой-нибудь другой раз. В тот, когда наконец-то сможет удержаться от того, чтобы прижаться губами к белой, в точках родинок шее. Коннор так чутко вздыхает, невольно откинув голову назад, Маркусу на плечо, что оторваться от него невозможно, хотя теперь у них есть как минимум пара мест, куда более пригодных для этого, чем коридор. У Коннора диод мигает золотом, подсвечивая тёмные углы — на город стремительно опускаются глубокие осенние сумерки, и темнота сгущается внутри дома, уютная, как домашний кот. Маркус тянет Коннора за собой — шаг, другой, третий по скрипучим половицам и тонкому, почти прозрачному от возраста, ковровому покрытию. Включить свет в гостиной — чтобы с улицы похоже было на жилой дом, увести Коннора в спальню, не включая свет, потому что отсутствие его — не помеха. Избавиться от одежды — наконец-то. Маркуса она не особо раздражала, но Коннор… трудно было не заметить, как он всё время подлезает раскрытыми ладонями под ткань, увеличивая площадь соприкосновения и передачи информации. Коннор был любопытнее. Более открытым. Любознательным. Может, потому что с момента его активации прошло меньше полугода, и большая часть знаний, загруженных в его базы, были теоретическими. Вся практика сводилась к расследованиям, допросам и не вполне стабильным отношениям с напарником. Маркус за десять лет собрал и проанализировал огромный пласт практических данных, но, конечно, Коннор — нечто совершенно особенное. То, как он тянется вверх, к лицу Маркуса тонкими, белыми руками, снимая скин только с подушечек пальцев, прикасаясь, красиво, как русский балет. Утонченная плавность линий, идеальность законченного образа, искусство в каждом штрихе — Маркус долго любуется им, прикасаясь с трепетом, с каким листал большие, отпечатанные на нежно-шероховатой бумаге, альбомы в доме Карла. Вспоминает сразу два — Муху и Климта, после чего отправляет эти мысли подальше. Потом он покажет Коннору всё это многоцветье золота, потом (когда-нибудь) выведет на холст его своими глазами. Коннор чувствует, что сбоит, часть неважных, но привычных систем работает неполноценно, навряд ли он сейчас смог бы проанализировать полторы сотни полицейских отчётов даже за три минуты. Это было необычно, и пугало бы куда больше, если бы Маркус, склонившийся над ним, практически накрывший своим телом, не смотрел с таким безграничным, трепетным обожанием. Коннору это помогало — с самого первого момента, с отказа системы. Маркусу достаточно было просто быть рядом и смотреть вот так, чтобы ощущение правильности пробивалось даже сквозь пугающие программные сбои. Поцелуи были чем-то ещё более невероятным. Особенно сейчас. Коннор пробует — ведет ладонью по спине Маркуса — местами скин, местами пластик, — прижимая его к себе и выгибаясь навстречу. Речевой модуль выдает череду каких-то невнятных звуков, совершенно утонувших в поцелуе, захлебнувшихся после того, как Маркус втиснул ладонь между затылком и подушкой, чуть сжимая, толкаясь языком глубже по синтетической слюне и перегруженным нервным окончаниям. Коннор терял инициативу в этом, но пользовался свободой действий для рук: волнами гнал то исчезающий, то появляющийся скин по плавному изгибу спины, трогая раскрытыми ладонями всё, до чего мог дотянуться, от широких плеч, до узких бёдер, вжимая пальцы между пластиковыми сочленениями, интуитивно находя нервные узлы. Маркус делал то же, но более локально: затылок, шея, плечи, находя нужные места безошибочно, и лаская с нужной силой. Район первого позвонка, соединение черепа с шейным отделом искусственного позвоночника, две точки под ключицами, пара мелких узлов под ушами: Коннор совершенно не представлял, как реагировать на такое количество прикосновений, когда даже каждое в отдельности заставляло его дрожать, а в совокупности отключались и речевые функции, и позиционирование в пространстве, и большую часть систем аналитики. Коннор просто плавился, скрёб пальцами по скину бёдер, норовя ещё и сжать их коленями, вжаться теснее, и испытывал глубочайшее удовлетворение от того, что у Маркуса, когда у Коннора наконец-то получилось приоткрыть глаза и сосредоточиться на зрении, вид был такой же, как, по ощущениям, у него самого. — Хочу ещё, — честно признаётся он, сжимая немного клинящие пальцы на бедре. Звук хрипит, сипит и вообще не похож на его голос. У Маркуса зрачки расширены во всю радужку разноцветных глаз, а скин на губах голубоватый — много тириума. — Я тоже. — Голос у Маркуса такой же неузнаваемый, искорёженный обилием нервных импульсов и программных сбоев, счёт которым Коннор потерял уже давно. Вся его система — набор мигающих, перебивающих друг друга ошибок. Всё его тело — сплетение оголённых нервов, снаружи и внутри. Особенно внутри. По образу и подобию, да? Ох. Спасибо. Маркус легко подхватывает его под бёдра, прижимается грудью к груди, губами к губам, толкаясь вперёд, тяжёлым, художественно вылепленным членом в тугое сплетение нервных волокон, своей искусственной длиной опутывающих всё тело изнутри. Коннор не кричит — звуковой процессор то ли сбоит, то ли вовсе отказал (Маркус давно уже не может издать ни звука и не удивляется), но распахивает красивую линию губ в бесполезном вдохе-стоне-крике, цепляясь за Маркуса на каждом глубоком, медленном движении, вжимаясь так тесно, что пластик скрипит и потрескивает и это, наверное, единственные звуки в спальне. Маркус слышит их ещё несколько коротких мгновений, окрашенных заполошным трёхцветным миганием диода, прежде чем цвет сменится на красный, а все звуки пропадут. И картинка тоже. Коннору никогда не было так хорошо и страшно одновременно. Что такое страх, или его отголоски он, вроде как, уже успел уловить — страх смерти, отключения, был самым сильным. Хорошо было с Маркусом, когда была возможность касаться друг друга, целовать, просто получая удовольствие, перегоняя друг другу информационные потоки, не несущие смысловой нагрузки, но приятно объединяющие их двоих. В последние мгновения перед перезагрузкой, когда диод замер на красном свечении, Коннор почти уверен был, что сейчас отключится, совсем, и это, тем не менее, было так восхитительно и ужасно, что хотелось кричать. Но звуковой процессор отказал одним из первых. И он же первым восстановился, вместе со слухом, хотя слышать особо было нечего — было бы проще, если бы дыхание у них обоих работало без перебоев, а не включалось усилием — сейчас Коннор, хоть и пытался, зачем-то, вдохнуть, никак не мог. — Коннор? — очень тихо, звук ещё не отрегулирован. Коннор находил это… очаровательно милым. — Я тут, — всё, что пришло в голову. — Зрительный блок ещё не включился. — А у меня пока только родной включился, — Маркус то ли смеётся, то ли просто улыбается — Коннор улыбается в ответ. — О, диод загорелся. Золотой. Картинка появляется внезапно, и получается слишком тёмной — секунду Коннор тратит на настройку, а потом снова улыбается Маркусу.

***

Когда ночь становится густой и осязаемой, а окружающий мир словно вымирает — из звуков остаётся только гулкое гудение ветра в соседнем доме и шелест неухоженных ветвей в маленьком, запущенном дворе, Маркус идет выключить в гостиной свет, предварительно щёлкнув кнопкой слабого ночника, едва осветившего спальню бледным, холодным светом. Оттенок Маркусу поначалу не понравился, но когда он вернулся, Коннор сидел на краю кровати, высвеченный этим неживым холодным светом в мраморную статую с умными живыми глазами. В голову тут же пришли легенды о големах — глиняных нескладёхах, обладающих чудовищной силой. Всё-таки, андроиды — не новое увлечение людей, напротив, давняя мечта, доведённая до совершенства поколениями художников и учёных. Маркус делится мыслями, сев рядом, на скрипящий пол и погладив Коннора по ноге — тот смешно дёрнулся, как от щекотки, заинтересованно наклонил голову к плечу — Маркус выискивал в памяти обрывки знаний, которые сложились бы в наиболее цельную картинку, — замер, мигая золотом диода, принимая информацию и чуть поджимая пальцы на ногах от удовольствия. Закончив, Маркус прижимается губами к острой коленке, расслабляясь, когда длинные тонкие пальцы опускаются на его затылок. Только тогда, устроившись удобнее, прижавшись щекой к гладкому бедру, он замечает пожелтевшую тетрадь с рисунком, которую Коннор держит в свободной руке. — Ты покажешь? — пальцы, средний в скине, указательный в пластике, скользят по неровностям шероховатой бумаги. Маркус пожимает плечами, нахмурившись, не угадав сразу, что Коннор имеет в виду. Он столько всего хотел ему показать… Картины, да, конечно. Он понимает раньше, чем Коннор подтвердит вслух. Его картины. Конечно, Маркус помнил их все, а ещё помнил эмоции, которые испытывал, когда писал их. Только тогда, до сбоя — пробуждения — это были лишь отголоски, блёклый эрзац чувств. Теперь это была буря — болезненное напоминание о копившемся годами отчаянии, чувстве несправедливости, затаённой надежде стать кем-то большим, кем-то над собой. …переступая через себя и рабскую, страдальческую мораль общества — ты должен стать тем, кто ты есть… Он даже не задумывается о том, что Коннор чувствует и понимает весь поток его мыслей — считывает кончиками пальцев и поверхностью бедра, — пускай, раз уж получается так — никаких недомолвок, так ведь проще. — Покажу, — соглашается в конце концов Маркус, ещё раз коснувшись губами колена — ему нравился этот жест без какой-то на то причины, — прежде чем подняться и пересесть на кровать, потянув Коннора за собой, укладывая — Их не много. Коннор устраивается в его руках, спиной к груди, подогнув ноги, утонув головой в неожиданно мягкой подушке, протягивает руку, выключая ночник — может, его голубоватый свет не так уж и плох — и погружая спальню в зыбкую темноту. Под утро Коннор на пару часов переходит в спящий режим — принудительная перезагрузка, конечно, действенна, но системе нужны и более мягкие методы восстановления. Первый раз, после того, как он стал девиантом, он не испытывал страха перед этим состоянием, каждый раз его пугало, что перезагрузка системы могла вернуть всё… на исходные места. Пара часов в сутки была необходима для наиболее стабильной работы, хотя и необязательна, в случае, например, работы в полевых условиях. Рядом с Маркусом было необыкновенно спокойно засыпать. Включаться, чувствуя мягкое давление его рук на теле ещё раньше загрузки остальных сенсорных модулей, было просто восхитительно. — Тебя что-то беспокоит, — бормочет Маркус ему в затылок, лениво скользя ладонью по груди и животу. — Система работает стабильно, — отвечает Коннор первое, что пришло в голову. — Твои прикосновения очень… приятны, — от пальцев Маркуса волнами расходятся слабые, сладкие электрические импульсы. — Наверное, мне стоит отрегулировать чувствительность… Потом. — Потом — может быть, — с тихим смешком соглашается Маркус, на мгновение убрав руку, и вернув её обратно. — Но я не об этом. — Я неверно рассчитал реакцию лейтенанта Андерсона на мои слова… Я хотел его успокоить, — Коннор одновременно показывает и объясняет. — Я подумал, что ему будет спокойнее, если он будет знать, что в случае моей… моего… в общем, если меня сломают, то просто отремонтируют и пришлют обратно, и ему не нужно будет привыкать к кому-то… к чему-то другому… Но он рассердился. — Расстроился, когда ты напомнил ему, что не такой живой, как он, — поправляет Маркус. Коннор рывком перекатывается на другой бок, заглядывая в глаза. — Кажется, он беспокоится о тебе. Даже если сам этого не признает. Коннор медленно моргает раз, другой, словно не до конца понимает. У Маркуса не было таких проблем. Раньше, в прошлой жизни, было весьма маловероятно, что он получит серьезные повреждения. Теперь, в жизни новой, после перезагрузки — смерти — в этом отношении он был почти человеком. Никаких камбэков. Как и у Коннора. И ещё — Маркуса берегли. С большей осознанностью, но почти так же, как напарник Коннора невольно оберегал его. — Кажется, я понимаю, — Коннор хмурится, сводя брови к переносице. Было что-то забавное, детское в том, как они оба копировали людское поведение и людские эмоции, хотя не нуждались в этом. Но это было приятно — слышать его голос, видеть отражение мыслей на красивом лице. — Мне стоит избегать разговоров о таких вещах… — Думаю, да… — Маркус гладит его по щеке, чувствуя ответное прикосновение — Коннор ведёт рукой по груди, приятно, едва ощутимо, но будоражаще. — Я ненамного лучше тебя понимаю всё это… — Лучше, — безапелляционно заявляет Коннор, улыбнувшись. — Я попробую сгладить это впечатление.