Где бы ты ни был, назад не смотри

Всё как-то слишком сложно. Будто из нахлынувших эмоций скрутился вихрь, и теперь пытается унести их всех прочь с тёплых насиженных мест. А ведь они уже не раз поднимали эту тему: кто кому враг, и были ли действия Эрена правильными… Леви устало вздыхает, глядя Конни в спину. Возможно, он уже отвык их воспитывать. Возможно, он вот так стареет. Ветер чуть усиливается, становится прохладнее. После такой жары ночью точно придёт гроза. Леви наблюдает, как Конни украдкой утирает глаза, но так и не поворачивается к ним спиной. Верена, всё ещё стоящая позади инвалидного кресла, негромко кашляет в кулак, и Леви, наконец, будто отряхивает себя от лишних мыслей. Утешать он никогда особо не умел, подбадривать тоже. У Эрвина вот неплохо получалось, да так, что ты даже на смерть готов идти с улыбкой на губах. Было бы, ради чего… — После своей первой вылазки за Стены, я тогда только вступил в разведкорпус, кое-что произошло, и я потерял нечто очень ценное. Это изменило мою жизнь. — Леви не отводит от Конни глаз. — Все вокруг, как заведённые, пытались меня утешить. Как же это бесило. Как назойливые мухи, крутились рядом, соболезнуя и уговаривая жить дальше. Я их не слушал и слал, куда подальше. Конни выпрямляет плечи и чуть оборачивается, так что Леви замечает: у парня покрасневшие глаза. — Тогда один мой друг, видимо, уставший наблюдать, как я медленно начинаю выходить из-под контроля, сказал кое-что: любой, кто станет убеждать тебя, что эта боль уйдёт, просто понятия не имеет, каково это. Ты всё равно ничего не забудешь. Куда ни посмотришь — тебе будет больно. С каждым новым вздохом — будет больно. Сделаешь очередной шаг — будет больно. Ты от этого не убежишь, кто бы что ни говорил… Верена позади него отводит глаза в сторону. Его слова и её заставляют вспомнить о том, что причиняет боль. Если бы только ей удалось уговорить тогда Флока остаться… Сколько всяческих «если бы» существует и не даёт покоя! Но Леви прав, от этого уже не избавиться. Когда отставной капитан говорит снова, она лишь крепче сжимает рукояти поручней и неотрывно смотрит Леви в затылок. — Делай, как считаешь нужным, Конни. Злись, испытывай ненависть. Это нормально. Не притворяйся, ты не обязан. Но вопрос в том… А ты сам-то способен так жить? Наверное, это помогает в какой-то степени, потому что вскоре Конни бормочет извинения, от смущения приглаживает рукой заметно отросшие волосы и возвращается к столу. Верена везёт Леви следом и по-кошачьи улыбается. Он спиной чувствует её настроение. — Ты опять? — произносит отставной капитан мрачно. — Я молчала… — Я знаю, что ты делаешь. — Почему вы так себя ведёте? И вообще, ваше кресло в моих руках! Я ж могу вас скинуть! Ненадолго мужчина поднимает голову и глядит на неё, улыбающуюся, с откровенным вызовом: — Попробуй. — Э-э-эх, вы такой… такой… — она долго пытается подобрать нужное слово, но вместо этого лишь хихикает. — Вы наверняка были отличным командиром. Ребятам с вами очень повезло. Леви ничего не отвечает. Он вовсе не смущён, нет. За его заслуги благодарности сыпались и прежде, но во время войны всё это воспринималось по-иному. В те годы любая бытовая ситуация воспринималась иначе, за пару прошедших лет он успел это осознать. И он никогда не жил в одном доме с женщиной и, пожалуй, никогда прежде себя так не ощущал. За столом мрачная атмосфера немного рассеивается, спасибо Оньянкопону и его умению рассказать пару тройку жизненных историй. А там, где есть место историям, найдётся местечко и для крепкого вина. Когда Леви вдруг первым осушает залпом свой стакан, в воцарившейся за столом тишине мигом раздаются ободряющие возгласы. — А я был убеждён, капитан, что вы, как бы это сказать, — произносит Армин не без удивления, — равнодушны… — То, что я не засиживался с вами, молокососами, допоздна, лакая остатки запасов командирского вина, ещё ничего не значит. — О, так вы всё знали! За этим следует и смех, и смущение, и попытки вспомнить парочку забавных случаев из жизни разведкорпуса. Все хохочут, когда Конни рассказывает, как Армина однажды выдали за Хисторию. Сам парень смущается до багрового цвета лица и предлагает всем, пока ситуация окончательно не вышла из-под контроля, выпить ещё. Время от времени звучат тосты за успех их будущей миссии, за надежду на мирное сосуществование эльдийцев с другими народами. Больше всех, как это ни странно, болтают Жан и Пик, которых уже ближе к ночи мало, что смущает. — Слушай, ты вообще знаешь, кто такой наш капитан Леви? Так я скажу тебе, кто он! Он… засранец! — голос у Жана всё ещё уверенный и твёрдый, а вот движения заметно вялые; он обнимает правой рукой свою не столь пьяную соседку, пытающуюся то и дело отстраниться. — О-ох, он тот ещё засранец! Как часто мне хотелось вмазать по его наглому капитанскому лицу… Это он заставил меня и Армина тогда притвориться Хисторией и Эреном… Ты хоть представляешь, как это было унизительно?! Верена кивает и краснеет, как рак, потому что молодому человеку абсолютно наплевать, что этот самый «засранец» сидит за его спиной и сверлит его убийственным взглядом. — Ну и методы у него, ну и методы, — бормочет Жан дальше возле её лица. — Но на самом деле… на самом деле… он такой заботливый, очень заботливый. Его отряд… это его семья… А ещё чертовски верный! Самый сильный солдат человечества… ты об этом знала? Я так его уважаю… — Кирштейн! — раздаётся суровый голос Леви, да так, что остальные мигом замолкают. — Спятил что ли? Ты чего себе позволяешь? — Эй, Жан, ты вообще как? — Конни подскакивает к другу и буквально отцепляет его от художницы. — Давай я отведу тебя в дом, полежишь чуток… — Да-да, идея отличная… пойду блевану заодно. Остальные хохочут, пока Леви пытается мысленно прикинуть, где в доме после этой знатной гулянки разместить гостей на ночь. Не проходит и часа, а Пик уже начинает дремать, уронив голову на руки. Габи и Фалько шепчутся о чём-то своём, когда неожиданно, сидящий до этого смирно Райнер вдруг вскакивает на ноги и пытается вызвать Леви на бой. Вернее, на бой на руках. Те, кто ещё способен здраво мыслить, пытаются его отговорить, но упёртый Райнер настаивает на своём. — Я как-то раз слышал, что вы были лучшим в этом деле. Слухи ещё из Подземного города пошли. Так что, готовы? Или уже не осталось былых силёнок? — Т-ты чего удумал?! — Армин тянется через весь стол, пытаясь ухватить Райнера за руку. — Сядь уже! Ты пьян! — Ну давай, — Леви пожимает плечами. — Но потом не жалуйся. Им хватает и двух подходов, чтобы понять, кто здесь лучший. После второго проигрыша Райнер похож на шокированного мальчишку, которого по его же глупости ограбили в переулке. Когда он начинает возмущаться и говорить о реванше, игнорируя всеобщие просьбы успокоиться, неожиданно кто-то толкает его в спину, скручивая руки позади, и Райнер падает на стол, едва не задевая лицом чью-то тарелку. — Господин Браун, возьмите себя в руки. Вы пьяны. — Верена держит его на удивление крепко, надавливая локтём на его поясницу. — Сейчас я отпущу вас, и вы сядете на место, хорошо? — Л-ладно… Под общее удивление художница отстраняется, и Райнер, извиняясь, плюхается на свой стул, почти разбудив Пик. — Надо же! И откуда столько сил в тщедушном тельце? — произносит Леви; он смотрит на Верену, пока она усаживается на место Жана. — Неплохой приём. — Просто я достаточно прожила одна, чтобы уметь за себя постоять, — отвечает она. — Нормальный боец, — бормочет себе под нос Энни, но так, чтобы никто не услышал, затем опрокидывает очередную порцию алкоголя. Немного времени спустя, кое-как уложив большую часть ребят на первом этаже дома, Леви и Оньянкопон наблюдают с веранды, как дети и Верена прибирают со стола. Издалека уже явственно слышатся раскаты грома, и на горизонте то и дело сверкают молнии. В воздухе заметно пахнет приближающейся грозой, но Габи и остальные не торопятся в дом. Им не хочется спать, хочется ещё немного понаблюдать ночь в тишине и покое. — А она славная. Не без странностей, конечно, но милая, — замечает Оньянкопон вдруг, когда иные темы для разговора просто иссякают. — Знаешь, почему она не дала Брауну задираться? Чтобы он оставил тебя в покое. Он опирается на поручни веранды и, улыбаясь, смотрит, как Верена с детьми носится вокруг стола, смеясь над какой-то глупостью. Леви сидит рядом с ним в своём кресле. — К чему это было сказано? — Да так… Боже, Леви! У тебя что, дыра вместо сердца? Нравишься ты этой дамочке. Отставной капитан даже не смотрит на собеседника, но в ярком свете лампы над их головами Оньянкопон явственно замечает на изувеченном шрамами лице смущение. — Вы с ней славно смотритесь вместе, — говорит он как бы совсем буднично. — Хм, ну да. Превосходно. Я обожаю выступать в роли дополнения к людям, — отвечает Леви саркастично, притом потрясывая правой рукой без двух пальцев. — Раньше я был просто коротышкой, а теперь ещё и с полным набором всяческих увечий. Не смеши меня. Я ей вовсе не нравлюсь. Оньянкопон едва сдерживается, чтобы не высказать вслух всё, о чём он думает. Леви, может быть, и сильнейший солдат человечества, но он до сих пор остаётся самым вредным парнем, какого только можно поискать. У него действительно мало опыта в общении, не говоря уже о женщинах. Но что-то подсказывает Оньянкопону, что в любом другом случае Аккерман был бы куда смелее. Леви не из тех людей, кто стесняется своих шрамов или смущается хромоты. Видимо, всё дело в ней, в женщине. Наверное, она-таки его чем-то задела. Оньянкопон улыбается, глядя на Габи. Девчушка оказалась права. Этим двоим просто нужен был хороший повод. — Ну не всё же так безнадёжно! — говорит мужчина. — Ты ещё можешь очаровать её парочкой своих коронных финтов! Леви смотрит на него с откровенным подозрением: — Чего, прости? — Ну все эти ваши военные приёмы, главные фишки разведкорпуса, а? Как тебе? Девушки любят гибких парней! Как поставим тебя на ноги, совершишь пару полётов на своём стареньком УПМ, и дело в шляпе. — Почему говоришь ты, а стыдно становится только мне? Леви, кажется, искренне не понимает, почему Оньянкопон начинает смеяться. Конечно, он шутит. Он не сваха, да и Аккерман свою голову на плечах имеет. Только вот он не знает, что перед тем, как снова сюда приехать, художница то и дело болтала о нём, так что Габи, которой лишь повод дай, обо всём догадалась. Порой, взрослые не столь дальновидны и проницательны, как дети. Но Габи уже знает, что Фалько в неё влюблён, и сама, кажется, ничуть не смущается. — Вот уж странно! Чего ты тогда полвечера взгляд от неё не отводил? — Тебе померещилось, — Леви не сдерживает ухмылку. — Просто мой правый глаз сильно косит. — Нет, приятель. Тут ты меня не обманешь. — А что мне оставалось? За этой дурёхой только и делай, что присматривай. Это моя дурацкая привычка ещё со времён разведкорпуса. — Леви смотрит куда-то вперёд, затем на свою изувеченную правую руку, и его голос становится совсем тихим. — За каждым из них приходилось присматривать, пока кто-то не умирал в пасти титана… И эта девица. Сказала как-то, что хотела пойти с Флоком на службу. Вот чокнутая!.. Она неуклюжая. Того гляди, споткнётся или расшибёт себе лоб. Я не хотел, чтобы она испортила всем вечер. Хватит и одного инвалида в этом доме. Оньянкопон очень внимательно глядит на Леви, долго что-то обдумывает, затем кивает собственным мыслям и улыбается. — Да, приятель. Как скажешь. Примерно полчаса спустя Верена стоит в полутёмном коридоре и долго всматривается в портрет Эрвина Смита и Ханджи Зоэ. Она немало усилий приложила, чтобы воссоздать их лица на холсте. Тогда она несколько месяцев провела на Парадизе, общаясь с дальней роднёй Флока и военными. Даже кое с кем из йегеристов, хотя её предупреждали о возможной опасности, ведь эти ребята шутить не любят и всерьёз настроены переманить в свои ряды любого новичка. Но игры в политику оказались ей неинтересны. Когда портрет был закончен, первой, кто его увидел и оценил, была Микаса. Лишь взглянув на картину, она разрыдалась, попросила простить её и два дня не выходила из дому, не соглашаясь на разговор. Слишком мало времени прошло тогда со дня, когда жизнь Эрена Йегера оборвалась. И Верена всё понимала. Наверное, реакция Микасы оказалась той самой гарантией, что её работа выполнена хорошо. — Ну и чего ты там забыла, в темноте? Верена оборачивается на голос хозяина дома. Леви стоит возле лестницы, ведущей на второй этаж, опирается на трость, в другой руке держа свечу. В комнатах уже совсем тихо стало, видимо, остальные заснули. Только кто-то очень тихо похрапывает, наверное, Райнер или Жан. — Поможешь? — спрашивает Леви, и Верена кивает. Она помогает ему подняться наверх, хотя раньше он никогда о подобном не просил, и ей кажется, что всё дело в выпивке. Мужчина опирается на неё, и Верена изо всех сил старается не споткнуться случайно, иначе они вместе полетят с лестницы вниз. В его спальне окно зашторено и постель всегда аккуратно заправлена. Обычно он на ней не спит. Но сегодня Леви усаживается на самый край кровати, откладывает трость в сторону и долго-долго молчит. Верена чувствует внезапную неловкость, и она не уверена, стоит ли ей попрощаться или уйти без лишних слов. Она даже не уверена, хочет ли уйти. — Что ты теперь будешь делать? — звучит, наконец, его внезапный вопрос. Она думает недолго: — Видимо, поищу себе на ночь коврик помягче и лягу спать… — когда их с Леви взгляды встречаются, Верена понимает, какую глупость сморозила. — Ох, вы о другом! Ну, кто-то говорил мне, что на Парадизе открывается всё больше учебных заведений с тех пор, как приюты получили поддержку Её Величества… Это был бы неплохой вариант для меня. — Вот как. Леви опускает голову. Он смотрит на обрубки своих пальцев на правой руке, потирает их ладонью, будто внезапно может снова их почувствовать. — В Марли тоже есть множество хороших школ, — бормочет Леви; он звучит так, словно заставляет себя это говорить. — Возвращаться домой не обязательно. — Всё равно ещё многое нужно обдумать! В конце концов, мир не сошёлся на одном лишь Парадизе. Мне определённо надо подумать. Так что… спасибо вам! Я пойду, да? И чего она так разволновалась? Сама себе удивляется! Голос вдруг дрогнул, а руки перестали слушаться. Когда она пытается открыть дверь, чтобы уйти прочь, ручка дёргается пару раз и щёлкает, но плохо поддаётся. Верена кусает губы, она отворачивается, чтобы Леви не видел её лица, и она знает, если сию же секунду не уйдёт, то в худшем случае расплачется, хоть и не понимает толком, по какой именно причине. На несколько долгих секунд, когда в комнате повисает тишина, она слышит лишь, как сильно бьётся её сердце. А после, позади неё, звучит очень серьёзный и тихий голос, такой пронзительный, что ей приходится замереть на месте, сцепив пальцы на дверной ручке: — Верена. Мы же с тобой оба не дураки, сама знаешь. Оба вышли из места, откуда дуракам выхода нет. Ты прекрасно понимаешь, что у нас отныне есть лишь два пути. Лично я для себя уже всё решил. Твоя очередь. Её глаза расширяются от удивления, но она знает, что Леви прав. Затем он произносит спокойным, почти суровым тоном: — Сейчас ты можешь выйти и закрыть эту дверь за собой… или закрыть её, но уже с моей стороны. Когда она оборачивается, он смотрит на неё без тени улыбки, всё такой же строгий и внимательный взгляд, но этого ей кажется достаточно. Нет, больше того. Этого взгляда так много, что ей попросту некуда деться. Так что остаётся лишь облегчённо вздохнуть и разжать пальцы. Дверь сама захлопывается сквозняком от окна. И свеча, горевшая возле постели, наконец, гаснет.

***

Обычно, засыпая на несколько часов в кресле в своей спальне, он пробуждается до рассвета, когда с крохотного балкона второго этажа можно разглядеть лишь едва видимую светлую полоску на горизонте. Но сегодня Леви даже не до конца понимает, отчего яркий луч солнца так рано бьёт ему по глазам. Спросонья шаря рукой возле кресла в поисках трости, он мимолётно осознаёт, что проспал почти до полудня. Вот же… Докатился! В доме царит просто ужасающая тишина, и такое ощущение, будто даже половицы под его тяжёлыми шагами не скрипят. Окно в кухне над мойкой и парадная дверь открыты, отчего тут сквозняк, и явственно пахнет травой. Какое-то время Леви тупо смотрит на распахнутую дверь, не в силах сообразить, что происходит. Он один? Снова один в огромном пустом доме? Где все? Где хоть какой-то знакомый голос? Он спал так долго, что все уже разъехались, не стали его будить? Леви трясёт головой, затем ерошит рукой волосы отточенным жестом. На черепушку словно давит что-то, это мигрень или остаточное явление непривычного долгого сна? Днём дрыхнут только лентяи да малые дети — так он всегда считал. А теперь собственные мозги собрать в кучу не может. Опираясь на трость, Леви неспешно выходит на веранду. В пострадавшей ноге странно и непривычно покалывает, но боли совсем нет, словно ему вообще не нужна трость. Здесь, снаружи, гуляет тёплый ветер. Несколько листьев заносит сквозняком прямо в дом. На небе ни облачка не видать. И тропа, что ведёт к дому, пустая и пыльная. Пахнет свежестью и мокрой травой. Леви смотрит на ближайшие кусты: они влажные, значит, поливал кто-то, ведь дождя давно уже не было. Но как же тихо вокруг… Разве он не привык жить здесь один? Разве он не этого хотел — быть подальше от Парадиза, политических войн и дурацких интриг, в которые его пытались затянуть местные генералы? Он так хотел, чтобы все от него отстали, что за почти полных три года смирился. Вот так славно жить: вокруг на несколько миль ни души, никто больше не потревожит и не тронет его. Почему тогда так сдавило горло? Он спускается с веранды, недолго смотрит на вьющуюся между холмами пустую дорогу, затем медленно идёт вдоль ограды, за дом. Вдруг прижимает ладонь ко рту. Внезапно его почти мутит от странного ощущения, словно вот-вот стошнит. Съел вчера что-то не то? Или она опять намудрила с ужином? Так и не научилась нормально готовить, дурёха! А её картошка до сих пор всегда такая пресная, почти горькая. Гораздо лучше у неё мясо получается… И тогда Леви вспоминает… Ах, да. Она готовила для него, и ужин был так себе, но он не посмел и слова дурного сказать, потому что она так старалась, так улыбалась, а потом извинялась, потому что картошка действительно оказалась дерьмовой. Ох уж эта художница! — Верена! — зовёт он. Но никто не откликается. Она тоже уехала? Вот как… Она тоже его оставила? Может, он был груб? Может, он повёл себя неподобающе? Он не умеет общаться с женщинами, что и говорить, и советы Оньянкопона тут не помогли. Он сам по себе такой, бездарный в этом плане. Он же знал, что она тоже уйдёт. Был к этому готов. И всё-таки… одна только мысль, что она предпочла весь остальной мир ему, вызывает у Леви отвращение. Он уже убеждал сам себя: да нужен ты ей такой? Коротышка-инвалид, ещё и со скверным характером, с идиотскими привычками, к тому же бывший карманник и убийца. Действительно… сдался ты ей такой. Леви шагает вдоль изгороди и вдруг останавливается, замечая чью-то худую фигуру, согнувшуюся над цветочной клумбой. Будто издалека до его ушей доносится голос, который, впрочем, он никак не может услышать: — Леви, сынок! Уже проснулся? Подай мне ту чашку, пожалуйста! И вот он, мелкий и щуплый, лет пяти, а то и меньше, стоит посреди крохотной жилой комнаты второго этажа борделя в Подземного городе, и наблюдает, как его мать, пока ещё не обременённая болезнью, копается в цветочных горшках. Хозяин борделя вечно смеётся над нею, мол, вот дура! Какие же цветы да под землей? Но Кушель так нравится с этим возиться! Хоть немного радости в их сером мирке — так она говорит. И Леви, счастливый оттого, что его уставшая мать улыбается, помогает ей поливать совсем крошечные зелёные ростки. — Когда появятся бутоны, ты увидишь, что все наши усилия стоили того, — говорит Кушель ласково; Леви сидит у неё на коленях и глядит в её глаза. — Люди такие же. Чем больше стараешься, чем трепетнее лелеешь их, тем сильнее и прекраснее они становятся. Она проводит тонким пальцем по щеке сына и, смеясь, почти невесомо щёлкает его по носу. — Но для того, чтобы цветы распустились, нужно как можно больше воздуха и света, иначе они зачахнут… Милый, я обязательно вытащу нас отсюда, вот увидишь! — она прижимает его покрепче, и мальчик кладёт голову ей на плечо. — Когда-нибудь ты станешь прекраснее всех прочих цветов. Просто не забывай время от времени тянуться к солнцу. Но Леви ещё слишком мал и почти не понимает её слов. Он кивает лишь потому, что мать просит о чём-то, и это что-то для неё очень важно. Пока Кушель была жива, их жизнь протекала размеренно и тихо. Он был счастлив в этом маленьком сером мирке. А потом болезнь забрала её, и Леви пришлось стать взрослым. Здесь, под землей, больше не было света. Все цветы, посаженные Кушель, зачахли и высохли, как и она сама. Не пришёл бы Кенни, он сдох бы следом… Пробуждаясь от этого краткого видения, возникшего в его голове так внезапно, Леви не сразу понимает, что его зовут по имени. Кто-то совсем рядом. Тогда он распахивает глаза, (и пусть правый всё ещё плохо видит), смотрит перед собой и понимает: вот она, реальность, здесь и сейчас. Нет ни запаха гнили, ни скрипа прогнивших половиц в полу, ни шороха крыс, снующих в щелях их с матерью комнаты. — Леви, ты уже проснулся!.. Что случилось? Ты так бледен! Верена встаёт с колен, держа перемазанные во влажной земле руки перед собой. Её домашний передник тоже испачкан, а волосы, собранные на макушке, слегка растрепались. У неё на щеке след грязи, видимо, пыталась утереть рукой лицо, пока возилась с цветами. Она выглядит такой… такой… Леви даже мысленно не может подобрать слов. Он способен только почувствовать это… Как будто последнего десятка лет и вовсе не было. Как будто, спустя долгое время, он, наконец, оказался дома. И он улыбается, но так, что даже она не видит. Не потому, что он не хочет или вынужден. Он просто до конца не может в это поверить. Молодая женщина, наблюдая за ним, ахает и сама чуть не бледнеет на глазах. Она подбегает к нему, на её лице отражается испуг и тревога: — Ты плачешь? Что произошло? — она топчется на месте от волнения. — Ну не молчи, прекрати пугать меня! Он плачет? Нет, не может быть. Леви прикасается рукой к щеке, и, действительно, она влажная от слёз. Ну надо же! А ведь он сам даже не понял. Вот, как всё обернулось… Верена пугается ещё сильнее, когда Леви, роняя трость, вдруг приближается и обнимает её, прижимается крепко-крепко к её телу и прячет лицо у неё на плече. — Ой-ой-о-о-ой! Да в чём дело-то? — лопочет Верена и думает, хорошо, что он не видит ужаса, промелькнувшего в её глазах. Как странно он ведёт себя этим утром. Может быть, переутомился? Или солнечный удар схватил? На самом деле, её муж никогда не обнимал её вот так внезапно. Нет, его не назовёшь ледышкой, просто он не привык выражать свою нежность подобно другим людям. Верена замирает на месте, ощущая, как Леви опирается на неё, сжимая в объятьях и ни слова не произнося. Он ниже неё и кажется схуднувшим, но на самом деле сил в нём столько, что и представить трудно. И ей всё чаще кажется, что, когда он снова сможет ходить без трости, его будет труднее удержать в четырёх стенах. — Что же ты… ну… у меня ведь руки грязные! — говорит Верена и отчего-то краснеет. — Испачкаешься-я-я! — Плевать. И хватит уже болтать мне под ухо. Его голос звучит глухо, потому что он просто бормочет в её плечо. Но он не отстраняется, и Верена сдаётся. В конце концов, мало ли, что на него нашло. Ей нравится, когда муж её обнимает. — Тебе, наверное, приснился дурной сон, — предполагает она. — Ты спал так долго, и я не хотела будить! Но ведь всё хорошо? — Да… просто дурацкий сон. Отстраняясь, он смотрит ей в глаза, затем не самым нежным жестом треплет по испачканной щеке, пытаясь оттереть её пальцами. Его жена отмахивается и пытается увернуться, недовольно что-то бормоча. — Спасибо, что осталась со мной тогда, — произносит Леви и лёгкой улыбкой на изувеченных губах. — Я бы точно сдох здесь от одиночества. Верена глядит с подозрением. И чего бы он вдруг вспомнил тот день, когда его ребята уехали после попойки? Хотя, что и говорить, это был не самый плохой день, когда Леви, наконец, навсегда отпустил своё прошлое. Поэтому она ухмыляется, упирая руки в бока, и отвечает: — Ты никогда не благодарил меня за это. Хм-м-м, что ж! В конце концов, это было то, чего я сама хотела! Или ты сомневался? Леви вдруг тянет руку и треплет её по голове, хотя знает, что она просто ненавидит это и вечно пытается увернуться, но он такой сильный, что ей никогда не удаётся сохранить свои волосы в порядке. В отместку она хочет испачкать грязными руками его белоснежную рубашку, однако и тут победитель очевиден. И всё идёт так, как и положено. Днём Верена занимается цветами в саду, а вечером они с Леви снова наблюдают за звёздами. Ночи стоят тихие, безоблачные и тёплые. А когда Леви в очередной раз проходит рядом и бросает мимолётный взгляд на портрет своих ушедших товарищей, его сердце больше не трещит по швам и не стонет от тоски. Когда жена в очередной раз зовёт его к ужину, он осознаёт, что, в конце концов, сделал правильный выбор, о котором уже никогда не пожалеет.