Мечта

Больница пахнет, так как ей и положено на самом деле, но это заставляет волноваться и думать о всех ужасах этого места. Вова был спокоен как удав, хоть и сжимал ладонь Хесуса до самой операционной. А вот сам Хес только делал вид, зато теперь может хоть искусать себе губы и пальцы, дурацкая привычка, перенятая от Братишкина. Он с собой никого не зовёт, хотя даже Братишкин ему это предлагал, но если он там один, то и Хес тут один справится. Тем более он и так на телефоне, ему пишут каждую секунду, хотя он чётко написал, что ждать минимум сорок минут. Хесус начинает скучать, рассматривает потолок, плакаты, свои кроссовки, полистал новости. Ему бы сейчас туда, чтобы рядом с ним, но нельзя, это больше операция, запланированная и по сути простая, потому что Вова не дать не взять мужчина, и природа феномена поддерживает его на пути исполнения чуда. Хес этому фыркает только и надеется, что такого с ними больше не случится, хоть большие умоляющие глаза порой заставляют сердце ёкнуть. Прецедентов не было, не бывает такого, что чудо два раза случается, тем более одно и то же. Андрей — чудо, их маленькое ещё непонятно какое, но изменившее жизнь. Хес вертит на пальце кольцо, целует его и оглядывается, хоть бы никто не увидел этот сентиментальный позор. Он скатывается по неудобному креслу, а потом поднимается обратно, ходит по коридору, разминая ноги. Отвечает на сообщения только в общем чате, чтобы не повторятся по множеству раз. Когда дверь открывается, Хесус едва не получает ею по лицу, потому что стоит в этот момент перед ней и читает надписи. — Ой, извините. — пугается медсестра и едва обратно за ней не скрывается. — Ничего, это я тут шатаюсь. Как? Всё прошло или ещё нет? Как они? — Хесус вцепляется пальцами в дверь, либо так, либо в её руку, и смотрит пристально. — Всё хорошо? — Всё отлично! Пациент в стабильном состоянии, ребёнок здоров, 4200 грамм и 52,3 сантиметра. Наркоз пройдёт через полчаса. — А я могу… Увидеть кого-то из них? — Ох, конечно, мальчика ещё не отвезли в бокс, но Владимира вы сможете навестить лишь после его пробуждения. Я вас провожу. Хесус не уверен, что готов, увидеть ребёнка первым, без Вовы, один и… Он теряет дар речи и заодно мыслей лишь переступив порог палаты и увидев люльку, Хесус заглядывает в неё и на него оттуда глядит голубоглазое чудо, с такими же огромными глазищами как у отца. Медсестра тактично оставляет его одного, прочитав небольшую лекцию. Ему казалось, что он не сможет взять сына на руки ещё минимум неделю, но сейчас осторожно держит сонный свёрток, и не знает, что обо всём этом думает. А малыш смотрит на него и словно чего-то ждёт. — Хей! Андрюша, привет, это папа. Ну… Один из… — Хес чувствует себе максимально глупо, но ребёнок понятливо хлопает глазами. — Я… Не знаю, что говорить, вообще-то это первый раз, я не уверен, что когда-то держал младенцев. Но, ты не помнишь, но я часто говорил с тобой. Ответа он не ждёт и радуется уже тому, что за две минуты рядом Андрей хотя бы не рыдает. Вскоре приходит медсестра, чтобы забрать его и разрешает ему отправится к Братишкину. Хесус заглядывает за шторку, боясь будто бы разбудить его, но Вова открывает глаза словно почувствовав. — Хес… Как он? — сразу интересуется Вова. — Не плачет. — отвечает Хесус с улыбкой и садится рядом на краешек койки. — А это хорошо? Разве он не должен… — Братишкин уже подрывается встать, но Хес мягко нажимает на его плечи и кладёт обратно на подушку. — Хес? — Он прекрасно себя чувствует. А тебе нужно лежать и отдыхать, знаешь же, тебя продержать в реанимации минимум до вечера, а потом в палату. — Я волновался. Похуй на меня, но он… — Не похуй ни на тебя, ни на него… А знаешь? — Хес складывает ладони лодочкой и улыбается. — Он вот такусенький. — Такусенький? — трогательно повторяет Вова и вкладывает свою ладонь в его, глаза у него слипаются, совсем как недавно у сына. — Вроде проспал всё это время, ничего не делал, но так заебался. — Отдыхай. Может хочешь что-то, когда проснёшься? — Взять сына на руки. — Конечно, я устрою. — Хесус приподнимается, чмокает его в лоб и тихо покидает палату, оставляя его под присмотром врача. Он растерянно снова оказывается в коридоре, хватает телефон и пишет сообщения про рост и вес почему-то, потом только добавляет, что родился и Вова в порядке. Хесус находит к кому обратиться, узнаёт, когда, как и что. Но от него теперь мало зависит, он уже готов ругаться, но его убеждают, что после всех процедур ребёнок и родивший будут вместе, а вот посещения не предусмотрены. Он злится, но просто идёт собирать документы, чтобы зарегистрировать малыша, прописать было решено в доме Вовиных родителей, где он прописан сам, пока у них нет собственной квартиры. Отец Вовы в каком-то даже восхищении находится, что, едва сообщив о рождении внука, Хесус вызывает его приехать в загс, чтобы подтвердить все бумажные моменты. А потом Хес висит на телефоне, миллион людей хотят с ним поговорить, а он не знает, вообще ничего. Братишкин только поздно вечером присылает ему голосовое, где в восхищении говорит, что у них не сын, а богатырь. Хесус смеётся, переслушивая его смех в сообщении, и засыпает, нашептав ему пожеланий на ночь в микрофон. Дней шесть минимум Вове придётся оставаться под наблюдением и пустят ли его к ним неизвестно совершенно.

***

— Блять, я сам еле пробился! Пускают только двух человек и со мной идёт его мама. — в сотый раз объясняет Хесус по телефону, прижимая телефон плечом к уху, и перебегает через дорогу перед больницей, он быстро смотрит на время. — Всё, Стинт, мне пора, вы увидите его после выписки. Спустя пару минут он умоляет медсестру за стойкой пропустить его, но принципиальная мразь заставляет ждать его чёртовы пять минут ровно до четырёх часов и не минутой раньше. Хесус заходит в палату осторожно, нервно быстро вдыхает, увидев Братишкина лежащего на койке с ребёнком на руках, Андрей увлечённо сосёт из бутылочки. — Вов… — Хес подходит к ним на цыпочках, подтягивает стул и просто смотрит. — Привет, Хес. — здоровается Братишкин и тянет улыбку. — Как ты? Ты уже встаёшь? Не тяжело? Ничего не болит? — Хес! Тихо, всё в порядке, швы не расходятся. Хочешь подержать? Хесус робко кивает и тянет к ним руки, он уже держал Андрея на руках, но не кормил и вообще тогда всё было так спонтанно. — Придерживай голову и не наклоняй слишком сильно. — инструктирует Братишкин, передавая ему держать бутылочку, после того как он умещает малыша на своей руке. Хес не может перестать восхищённо его рассматривать, кожа разгладилась и больше не такая красная, как была вчера, а глаза всё такие же огромные. — У него твои глаза. — хмыкнув, говорит Вова, наблюдая за ними. — Вообще-то твои, а голубые у них у всех. — заявляет Хесус. — Не забудь помочь ему срыгнуть. — Я знаю… Как ты тут? — О, тут пиздец скучно. — жалуется Братишкин. — Не матерись при нём! — возмущается Хес, прижимая малыша к себе чуть сильнее, и хмурит брови. — Ой, фифа какая. Ладно, папочка. Почему ты взял мне отдельную палату? Так хоть бы с другими мамочками мог потусить. — Удобнее же отдельно. — Я всю ночь болтал с ребятами по дискорду, а ты уснул, зато мелкий успел поорать им. — Ты показывал им? — Нет, без тебя не хотел. Хесус наконец отрывает взгляд от ребёнка и смотрит на Вову, у того глаза сверкают, и он улыбается. Как же хочется его поцеловать. Хес не успевает ничего сказать или сделать, как в палату заходит мама Вовы. — Где мой внук? — с порога спрашивает она. Хесус тихо смеётся, вставая, и подходит к ней навстречу. Татьяна, чуть не плача сразу, рассматривает свёрток счастья на его руках и чуть касается, отодвигая край одеялка. Хес чувствует жуткую ревность, когда она протягивает руки с очевидным желанием забрать его, ему кажется, что он не отдаст его даже обратно Вове, но старается себя пересилить. — Какой он чудесный. — восхищается она, всё же выдирая его к себе. — Крошечный, мой маленький мальчик. — А о своём большом мальчике ты не забыла? — интересуется Братишкин, но улыбается снисходительно. — Тебя я постоянно вижу, а Андрюшу впервые. Хесус слышит, как Вова фыркает, когда осторожно садится рядом и тянется вперёд, чмокает в щёку, заглядывает в глаза и прижимается щекой к груди. Братишкин целует его в макушку, обхватывая руками, и наблюдает как его мама качает внука, пока они лежат в аккуратных объятиях. Каким-то образом Татьяна Андрея убаюкивает, кладёт в люльку и тихо беседует с сыном, она остаётся в палате ненадолго, обговорив всё, оставляет их наедине. — Охуенная жизнь у младенцев, поел — поспал, поспал — поел. Тоже так хочу. — хмыкает Вова. — Пелёнки ещё менять. — напоминает Хесус, хотя казалось он спит всё это время, уткнувшись носом ему в шею. — О, тут такая милая медсестра, она мне столько всего рассказала. Это тебе не куклы на курсах. Хес поднимает голову и поджимает губы, показательно, чтобы Вова вот так рассмеялся и притянул его к себе. — Стой. — спустя минуту Братишкин отстраняет его от себя и осторожно глубоко дышит, прикрыв глаза. — Мне ещё нельзя. — Прости, я увлёкся. — отвечает Хесус, выпрямляясь, и облизывает влажные губы. — У меня болит живот, если хуй встаёт, но целоваться я могу. — Вова хватает его за плечи и удивительно легко притягивает обратно. — Просто не будь таким соблазнительным. — Это невозможно. — А ты постарайся. Хес мягко целует его улыбку и трётся носом об нос. — Ты придёшь завтра? — спрашивает Братишкин. — Я ещё никуда не ухожу, но конечно, если ты хочешь. — Хочу. Хесус по одной его щеке водит пальцами, а в другую утыкается носом и целует скулы. — Тебе повезло, ты пришёл прямо перед его сном. — говорит Братишкин. — Возьмём его к нам? Или лучше не трогать? — спрашивает Хесус. — Не будем рисковать, пока есть возможность побыть только вдвоём, этим нужно пользоваться. Хес уже давно забрался на его койку, только коленки поджимает, оставляя обутые хоть и с бахилами ноги висеть над полом, прижимается осторожно к его боку и насмотреться не может. — Я сейчас ужасный собственник, так что не злись на меня, ладно? — просит Хесус, прижимая ладонь к его груди, чтобы чувствовать биение сердца. — Звучит как «Я тебя сейчас убью, но ты не злись, ведь я тебя предупредил». — ворчит Братишкин, но улыбается. — Что ты сделал? — Решил, что буду приходить каждый день и не уступлю своё место никому. — С этим можно работать. Я не хочу тебя отпускать, но боюсь медсестра увидит, что ты прячешься под кроватью. — Самое хуёвое в кесарево, это период восстановления. — А ты уже хочешь усесться на мой член? — Ты всегда можешь на мой сесть, это непринципиально. — легко соглашается Хесус и щекочет его под подбородком как котика. — Бля, у меня как будто связь между членом и мозгом обрезана и сшита обратно и импульсы с такой дикой болью проходят, что я сейчас взвою. — Как умно ты выдал… Прости, я не буду об этом больше говорить. — Я об этом думаю, смотря на тебя, так что говорить необязательно. Может меня всё ещё наркоз не отпустил или я просто заебался, но ебаться прям очень хочется. Хес оглядывает его покрасневшее лицо и скользит взглядом вниз на скрытый одеялом живот, он понижает голос до трепетного шёпота, когда спрашивает: — А могу я… Посмотреть? — Это не самое приятное зрелище. — Я не посмеяться или покривиться хочу. Это… — Я знаю, но тебе придётся запеленать меня обратно. — почти по-настоящему бодро говорит Вова, приподнимаясь, осторожно садится и откидывает с себя одеяло. Хесус кивает, вставая, убирает одеяло ещё дальше и садится с краю, напряжённо следя за его действиями. Братишкин стягивает футболку, осторожно отклеивает лейкопластырь и разматывает бинты. Он сам на себя старается не смотреть, даже не из-за швов, а потому что живот ещё не восстановился после нахождения в нем четырёхкилограммового человечка, но он видит с каким благоговением на него смотрит Хесус и этого достаточно. Хес же хватает с тумбы антибактериальные салфетки, сразу двумя штуками вытирает руки и лицо. — Перевязку сделали перед обедом, так что тут всё хорошо. — сообщает Вова, кивая на молчаливую просьбу, Хесус касается невесомо поверх прозрачного пластыря параллельно дуге швов. — Это называется улыбка, прикинь? — Прости. — Хес чувствует себя ещё большим мудаком чем обычно, наклоняется и целует его в живот, а потом заглядывает в глаза. — Я ж мужик, что мне шрамы? Тем более женские. Хес, это я, и я знал об этом, у меня нет вагины, из которой он мог вылезти, я всё понимал и сам это выбрал. Так что не извиняйся, я его люблю очень, так что какой-то шрам меня не пугает, он заживёт и будет едва заметной полоской, я накуплю всякой хуйни и буду мазюкать, чтобы всё было не так ужасно, растяжки там и вся хуйня. Мне рассказали, я ж говорю медсестра у меня клёвая. Хесус тянется вперёд, целует в шею и обнажённые ключицы, Вова пахнет мылом и собой, ещё немного младенцем, тем самым сладким запахом то ли молока, то ли счастья. Братишкин только улыбается и гладит его по голове. Та самая медсестра, что заходит их проведать, пялится на них удивлённо, а ещё восторженно, она, конечно, знала, понимала, что парень в послеродовой это чудо, но всё же такое не особо-то проходят в медицинском в России. Вова улыбается в ответ на её улыбку, кивает, давая понять, что у них всё хорошо и ничего не нужно, и тыкается носом Хесу в макушку, хлопая его по спине, пока он не разнылся. — Я тобой восхищаюсь. — признаётся Хесус, и это какое-то признание иного вида, смысла, чувства, Вова зажмуривается от переизбытка их общих эмоций. — А я тобой… Я же видел, как ты держишь его, и сколько бы ты не говорил, что твой ребёнок это другое, совсем иначе видеть это на самом деле. — говорит Братишкин и рисует узоры у него на лице указательным пальцем. — Мне кажется, будто мы сделали что-то особенное, хотя ведь это любой дурак может. — Так как мы не любой, мы с тобой дураки исключительные. Хесус улыбается и ласково его целует, скользя по мягким губам языком. — Завтра я принесу тебе что-нибудь, что угодно, что ты хочешь? Хоть кфс под кофтой протащу, только попроси. — То, что я хочу всегда с тобой. Но… Погремушку, принесёшь? Я почему-то её не положил в сумку с вещами для больницы. — Конечно, принесу. Братишкин глядит в сторону люльки, поджимает губы, и Хес понимает его без слов, встаёт и прикрывает её к койке, они сидят рядом и совершенно по-идиотски смотрят на то, как их ребёнок спит. — Давай я тебя замотаю, а то холодно без футболки сидеть. — Хесус берёт аккуратно сложенные бинты и разворачивается, чтобы удобнее было. — А может размотаешь лучше хорошенько? — хихикает Вова, но это тоже причиняет ему дискомфорт, и он прижимает ладонь к животу, рвано поверхностно вздыхая. — Шуткач пи… Пипец. — О ужас! Ты теперь всегда будешь эти свои нелепые ругательства говорить рядом с ним? Морковный салат! Или капустная голова? — Почему именно с овощами? — Мне здесь дают много овощей. — пожимает плечами Братишкин и поднимает руки, когда Хесус перехватывает бинт за его спиной, прижимаясь лицом почти вплотную к его груди. — Твои руки ведь длинные, неужели меня так нужно сильно обхватывать? — Не хочу доставлять тебе неудобства прикосновениями. — Так ещё хуже, я чувствую твоё дыхание кожей. Но продолжай. Хесус проводит пальцами по бинту, плотнее прижимая его к животу, но не давит, лишь дразнит, заклеивая его старым пластырем, гладит поясницу и опускает руки ему на бёдра. Братишкин наблюдает за ним, затаив дыхание, на нём шорты, мягкие и тонкие, через которые он чувствует тепло его ладоней, а тепла очень хочется, он сейчас, так же как Андрюша, лучше всего себя чувствует в объятиях. — Я очень хочу твоих прикосновений, Хес. — сообщает Вова. — Как много я могу себе позволить, чтобы тебе было хорошо? — уточняет Хесус. — Объятия и может типа полапаешь мне спину? Хес закусывает губу, Братишкин сейчас выглядит запредельно нежно, он притягивает его к себе, прижимая к своей груди, гладит по всё ещё обнажённой спине, и ложится, укладывая его на себя сверху, мнёт плечи и лопатки, осторожно давит пальцами на поясницу. Мышцы под его руками расслабляются, Вова даже вроде стонет тихо от наслаждения. Хесус целует куда достаёт: в макушку, лоб и в запястье, притянув к себе его руку. Братишкин вытягивается на нём, закинув на него ногу, и, вытянув руку, прикалывает кроватку ещё ближе, чтобы ребёнок был прямо перед глазами. Они лежат в тишине так долго, что, когда медсестра тихо заходит, чтобы сообщить, что время посещений заканчивается, Вова уже во всю спит. Хесус прикладывает палец к губам, после осторожно переворачивает Вову на спину, слезает с койки и накрывает его, долго смотрит, заставляя девушку умильно вздохнуть и выйти за дверь. Он целует Братишкина в лоб, натягивает одеяло до самого подбородка, потом поворачивается к сыну, который скорее всего скоро проснётся и разбудит своего папочку, но он и ему дарит поцелуй в лоб, поправляет одеяло и с сожалением выходит.