Creep

Олег не появлялся уже семнадцать часов. Разумовский всё это время не спал, прислушиваясь к неясным шорохам в пустой комнате. Шум в ушах не давал понимания, что из этого реальное. На серые бумажные обои падали тени из-за спины, которые плавно двигались. Серёжа следил за ними испуганными глазами и не оборачивался, вжимая подрагивающую в приступе голову в плечи. «Олег, пожалуйста, вернись, пожалуйста...» — голос внутри жалобно молил беспомощным ребёнком. Серёжа не нравился таким самому себе, но глухое, заглатывающее пространство пустой комнаты побеждало его. В попытке не быть съеденным заживо приближающимся из-за начинающегося психоза демоном, Разумовский ухватился за последнее, что стало хрупкой стеной между ним и подползающим липким безумием — гнев. Серёжа вскочил с кресла на ноги, колени дрожали, когда он сорвал проклятый тикающий часовой механизм со стены и раздавил ногой, несколько раз яростно избив его сапогом. Если Олег — мёртв, он готов бежать из убежища, с холодным железом пистолета, который прижимался к левому боку под двумя свитерами, которые не могли согреть бьющее ознобом тело. Чёртов шум в ушах не давал ясно думать. А Другой Он не появлялся, будто нарочно выжидая в покорёженных волнением углах его души с сожженными до тла эмоциями. Спина была напряжена, пригвождённая грузом противной вины. Олега не было слишком долго. Серёжа обвёл глазами невзрачные серые стены, которые должны были их скрывать. Но сейчас на них невозможно было смотреть. Жгутами ненавистных воспоминаний стягивало затёкшие запястья, которыми он шесть часов держал телефон без движения в надежде, что Волков позвонит. Он больше не мог ждать ни минуты. Он должен знать. Он сейчас сорвётся. *** Вино плещется в желудок, Разумовский пьёт с горла, чего уже давно не делал, ничего не чувствуя, заливая свои мысли о возможной смерти Олега и маячащей в близком будущем тюрьме. Стены убежища не помогают — такие же были в той бетонной, тюремной клетке. Он остался один. Нет... не один. Есть Ещё Один... Серёжа никогда себе в этом старался не признаваться, но ему всегда было страшно разговаривать с Ним. Но сейчас... Одиночество казалось до выматывающего нервозного сглатывания ужаснее. Он больше не может вынести этого сдавливающего виски заточения. Разумовский держался, когда проходил мимо всех этих, одержимых его телом, взглядов заключённых в тюрьме, он держался, когда живой Олег появился и первое, что он получил на воле — живительный глоток воды, протянутой рукой близкого друга. Но сейчас, когда Олега нет, он сломался. Если его сердцу суждено остановиться в тюремной камере, то пускай оно остановится от ужаса. Серёжа рваным движением вытащил коробку с лекарством из кармана брюк и отчаянно спустил воду в санузле. Его последний шанс вернуться к здравому рассудку погас в водовороте поганой французской воды из керамической чаши. Сознание сбивалось от выпитого вина, серые стены шизофреногенно подрагивали. Разумовский оглядывался на все зеркальные поверхности, куда бросало взглядом, но Другой Я будто тоже умер. — Ты не можешь меня оставить! — Серёжа со всей силы ударил кулаком, разбивая зеркало буфета — одну дорогостоящую вещь в целой комнате. По рукам что-то текло — это была его кровь, а кажущиеся воронкой осколки были настоящими. Знание о болезни только путало. Теперь реальность затягивающим ручьём перетекала в воображение и больше не казалась естественно присутствующей. — Дай уточню, ты решил убить себя или меня? — ненавистная скользкая болезнь показала свой птичий облик, вылезая из зеркала, оставляя позади себя след тянущейся липкой смолы. Словно бред его мыслей. Как его страх и невозможность больше находиться в этой комнате. Птица шла с раздающимся эхом от стука каблуков, от которых хотелось закрыть уши и сбежать. Хищник подошёл к трясущейся от приступа голове Серёжи и глядел, склонив свою жёлтыми глазами, как на добычу, которой можно выклевать до одури колотившееся сердце. Странно было ощущать себя живым в галлюциногенном бреду. Своими острыми пальцами Ворон сжал горло и шипел на ухо, напоминая Разумовскому сломанный радиоприемник, шум в голове не прекращался: — Тебя поглощ-щ-щает одиночество, Серёж-ж-женька, — чёрные когти вонзались в артерии, размазывая по шее грязную смолу. Отражение в зеркале показывало, как он сам приставил к горлу золотую рукоять ножа, который сувениром приобрёл ещё в Венеции. — Ты боиш-ш-шься одиночества даже больше, чем меня... — Ты не можешь знать, о чём я думаю! — собственный голос дрожал, а ноги не могли свободно двигаться. Кошмар приковал его к полу. — Ты выз-з-звал ме-ня, потому ч-ч-что боишься остаться один. Навсегда. Ворон смоляными ветвями проникал глубже в его сознание, захватывая целиком и подчиняя себе. Пьяными глазами Разумовский смотрел на это в буфетное зеркало, словно в театре представление — только происходящее творилось с ним самим. Шум в ушах не заканчивался, а из открытого красного рта по подбородку стекала слюна. Чем он сейчас отличался от тех, закопанных в саду, душевнобольных? — Только мы с тобой, Серёженька, будем всегда вместе, — Ворон невообразимо развернул голову, из белой кожи выползла красная нить из раны от прошедшихся когтей. — Все уходят. Всегда. Мама. Папа. Марго. Олег. Ты ведь знаеш-ш-шь это лучше меня... Разумовский помнил только одного живучего человека. Игорь Гром с назойливостью червя, угодившего в вороний клюв, продолжал дёргаться и выбираться из всех ловушек. Он пересёк даже Сад Грешников, чего до него ни одна заслуживающая смерти собака не делала! Серёжу трясло от осознания того, что он видел в зеркале: в осколках стекла отбивался, как от фонарей, ослепляющий медный свет его демонических глаз. Разумовский отшатнулся и дрожащей рукой нащупал в кармане зеркало, которым в последнее время проверял своё состояние. Тоже самое — не-свои глаза, бросая на него звериные блики жёлтого света, как свечи на могилах умерших, плотоядно очерчивали его силуэт из отражения. Он с грохочущим в мыслях ужасом наблюдал за тем, как без его на то воли сжимаются веки в одну узкую жёлтую полоску. Судорожно, Серёжа убрал зеркало в карман и посмотрел на буфет. — Гром знает про нас, — сказали собственные губы, будто выдыхая едкий дым из лёгких, наслаждаясь появлением замешательства на другом лице — Сергея Разумовского. — Да-да, — торжествовали губы в отражении, — ты всё правильно понял. Гром знает про тебя и про меня. — К-как?! — тело непроизвольно подалось вперёд, на Ворона в зеркале — источник знания, которому он бы не хотел доверять. Страх ещё раз оказаться в тюрьме был не меньшим, чем собственный, непрекращающийся кошмар страдающей психики. — Ты ведь читал «Молот ведьм», когда искал ответы на свои вопросы обо мне. Ты уж точно знаешь, чем это заканчивается для таких, как мы. Ты сгоришь в пламени, Серёженька. — Двойник из осколков Зазеркалья обращался к нему так, как звала мать. — Гром ведёт к тебе экзорциста. Поверь мне, он не станет тебя жалеть. Никто больше не станет. Олега нет, — Ворон перешёл на шёпот, еле касаясь чёрным ртом правого угла его губ. — Ты снова остался один. Ветви из чёрной смолы оплели его лицо, как улей насекомых. Рука инстинктивно потянулась к половине лица, покрывая напряжённо сжатые брови. Ладонь к коже прилепила вязкая горячая субстанция, сочащаяся из его галлюционирующего мозга. В груди разрасталась боль от перехватившего дыхания, в висках отдаваясь тем же пульсирующим ощущением. Разумовский казался сейчас себе больше мертвецом из скандинавских мифов о воронах, чем живым человеком. Его шатало. Левая рука всё ещё сдерживала стеклянное горло багряного, уносящего остатки рациональности напитка. Он поднёс стекло ко рту и отпил. Бутылка выскользнула из рук, со звенящим треском разбиваясь, с брызгами орошая его брюки и рубашку цветом запёкшейся крови. Серёжа от неожиданности дёрнул плечами и посмотрел на свои ноги: стекло валялось на полу, но следов крови не было видно. Не доверяя реальности, он наклонился и задрал белую штанину — стекла в мясе незаметно, как и порезов. Действительно ли это было так, он не мог определить. Разумовский больше не мог полагаться на себя. Олег обычно мог вернуть его, но сейчас Волкова здесь не было, и он оказался один на один с этим кошмаром. На силу выпрямившись, Серёжа обнаружил в зеркале, как предан огню. Но в настоящем его грудная клетка не пылала... Если бы только он мог различать, чему доверять в бреду. В предсмертном крике пожирающих языков пламени, словно сама Инквизиция пришла за ним, стеклянный Разумовский выхватил нож и провёл себе по горлу. Видение исчезло, оставляя черноту с бледным лицом Ворона и его алыми глазами, словно птица выпрыгнула с потрета эпохи барокко. — Ты знаешь, что делать, чтобы избежать мучительной смерти, — шипящий голос растворился в глухом пространстве, вновь покидая его в терзаниях одиночества. Со смирением Чумной Доктор присел на колени перед нижним ящиком, трогая на ощупь ковёр, с усилием пытаясь вернуть власть над телесной формой и не упасть. С излишеством влитого в тело вина это давалось исключительно трудно. Разумовский открыл дрогнувшей рукой антикварный футляр из красного дерева для пирочинного ножа, обратив внимание на выгравированные золотом вензиля. Ему больше не понадобится ни богатство, ни антиквариат, ни искусство. Слёзы затуманивали изображение, стекая на лезвие, в нём он видел свои родные голубые глаза. На самом деле, у него были небесные глаза, а не янтарные, как казалось в безумстве. Страх бил ознобом. Лучше ведь погибнуть от собственной руки, чем быть заживо поглощённым огнём Громовского экзорциста?! Разумовский замахнулся ножом и у самого горла остановился, медленно надавливая, пальцы затряслись и ослушались, роняя предмет, который мог принести ему тихую спокойную смерть. Из груди вниз посыпались рыдания. Серёжа зарылся лицом в закрученный красный ковровый ворс, как в когда-то мамин свитер, оставшийся после её смерти, в объятиях которого он искал ласковой поддержки в дни разрывающей тоски, запираясь от всего мира в белом обшарпанном шкафу детдомовского коридора, где хранились старые, никому не нужные вещи. Как он сам. *** — Что случилось? — склоняющийся к нему друг на солёный от слёз ковёр. Серёжа вздрагивает и поднимает голову, оборачивается, вонзаясь больным сознанием в лицо Олегу. Мышление, словно из облака «Вместе», выдёргивает знание о том, что слёзы — яд для воронов. — Ты... жив? — голос ничего непонимающего Серёжи дрожит. — Опять дурной кошмар? Серж, завязывай переедать и столько пить, — слышится настоящий голос Волкова, он здесь, точно не мираж, — это вредно для твоей психики... Ты порезался?.. — Олег смотрит на разбитую бутылку. Красный ковёр испаряется под ладонями, оставляя Разумовского на холодном кухонном кафеле. — Поставку оружия задержали, — объяснил Олег. — Там, где я был, не ловит Сеть. Серёжа был не в порядке: рубашка намокла от пота под свитерами, он всё держался руками за ледяной пол. — Помнишь, перед поездкой в ментальный центр, я говорил, что мне... кое-что надо проверить? — Разумовский осмелился посмотреть взглядом загнанного коршуном воробья на друга, тело до сих пор дрожало от ужаса, который он пережил. Рядом валялся выскочивший нож. — Да, — Волк был в этот раз непонимающ и не стал успокаивающе гладить по спине или прикасаться к волосам, в чём трясущийся Серёжа сейчас очень нуждался, быстро привыкший к «хорошему», как к совместным по расписанию подъёмам. Можно ли детдомовскому ребёнку вообще разрешать себе привыкать к хорошему?.. Серёжа не мог о таком просить Олега. — Я должен тебе рассказать правду...