цветение

Джебом думал, что на следующее утро всё может измениться после того, как он позволит Джинёну заняться своей раной. Он уверен, что Джинён до сих пор в постели рядом с ним, его запах окутывает тело так же, как и одеяло, укрывающее его. Он другой, слаще, как перезрелый фрукт, и Джебому требуется мгновение, чтобы понять разницу — он смешан с его ароматом, переплетён таким образом, что он с трудом узнаёт свой собственный запах. «Более терпимо», — думает он. Запах Джинёна отлично выделяется из его собственного. Когда Джебом переворачивается, он поражает ещё сильнее, как физический удар, от которого у него перехватывает дыхание. Это заставляет его внезапно болезненно осознать свой утренний стояк. Джебом карабкается обратно по простыням, будто бы его обожгли, подальше от той стороны кровати, где лежал Джинён, но оказывается один, запутавшись в простынях, пропитанных запахом, заставляющим член пульсировать в его свободных ночных штанах. Он пялится на свою промежность. Это не так плохо, как в тот раз, когда Джинён коснулся его метки. И она, и то, как альфа ухаживал за ней, ударили Джебома так сильно, что он едва мог мыслить, — но затяжной запах Джинёна влияет на него больше, чем должен, когда его пары даже нет с ним в комнате. Такое ощущение, что он просочился под кожу Джебома, посылая покалывающее тепло, пульсирующее по телу, заставляя его чувствовать себя беспокойным и бессильным. Это похоже на глубоко укоренившийся зуд, и когда Джебом позволяет своему телу вновь погрузиться в кровать, одеяла собираются вокруг его бёдер и становится только хуже. Он не может сказать, то ли это от трения простыней о его кожу, то ли от того, как запах Джинёна окутывает его. Джебом стонет. Он был слишком взволнован, чтобы даже думать о прикосновении к себе дольше, чем ему хотелось бы, но похоже, что его тело наконец отказывается от его пренебрежения. Каждое движение тела заставляет его всё больше осознавать тепло, собирающееся внизу живота. Даже когда он пытается оставаться неподвижным, он чувствует, как его член у бедра, зажатый под поясом штанов, пульсирует. Это кажется незаконным, лежать здесь, в его свадебной постели, с членом, достаточно твёрдым, чтобы Джебом мог чувствовать, как он пульсирует. Джинён мог войти в любой момент и поймать его, и мысли о том, что его застанут, о том, что альфа увидит эту его уязвимую сторону, должно быть достаточно, чтобы эрекция мгновенно ослабла. Вместо этого, его мозг — его глупый, пропитанный гормонами мозг — решает зациклиться не на позоре всего происходящего, а на самом Джинёне. Его красивые руки, его шикарные, мягкие губы, его гибкое тело. Это напоминает Джебому его первое впечатление о нём. В другой жизни, в другое время, он, вероятно, сам бы ухаживал за Джинёном. Чёрт, да Джинён полностью в его вкусе. Он выглядит как кукла, как кто-то, по кому Джебом прогнал бы своим языком через каждый дюйм нежной кожи, всасывая синяки и держа так крепко, как только мог бы, даже если бы тот выглядит так, словно вот-вот может сломаться и… Джебом чертыхается и переворачивается на живот, зарываясь лицом в подушку. Это не та жизнь, которой живет Джебом. У Джебома нет выбора в погоне за кем-то. Чёрт возьми, Джебом всё равно не стал бы гнаться за ним, разве нет? В другой жизни, возможно. Острый язык Джинёна, прекрасные черты лица, идеальное тело. Джебом представляет, как эти проницательные глаза обращены на кого-то ещё, этот чувственный рот изгибается в ухмылке, когда он шепчет остроумные слова кому-то, Джебому, может быть, даже смеётся с Джебомом… Из горла принца вырывается сдавленный вздох, и он вдруг понимает, что прижимается к матрасу, цепляясь за подушку, как за спасательный круг. Хотя, это не его подушка. Джебом лежит неподвижно, бёдра мелко подёргиваются от потребности в чём-то большем, лицо зарыто в подушку Джинёна, а эмоции борются с желанием внутри. «Это плохая идея», — говорит он себе. Даже если было неплохо прийти к мысли о своей паре, с которой они даже не друзья, это определенно плохая идея делать это на кровати, где Джинён — или, не дай бог, Югём или БэмБэм — может зайти к нему. — Это плохая идея, — бормочет он вслух себе под нос, снова вжимаясь в матрас. Он действительно надеялся, что с возрастом перестанет думать своим членом, но перспективы его не особо многообещающие. Сначала Джиын, а теперь это… Господи, неужели ему совсем не стыдно? По-видимому, ответ отрицательный, поскольку он легко поддаётся теплу, распространяющемуся по его телу. Боже, как давно ему не было так хорошо. Это такая простая вещь — прикасаться к себе, но, похоже это именно то, что он запретил себе с тех пор, как всё случилось. Его разум был слишком занят, переполнен тревогой, которая убивала любое подобие возбуждения, и в последний раз, когда ему удавалось почувствовать что-либо, всё было испорчено его статусом — его унизительный гендер, метка, которая провозгласила его собственностью Джинёна, а затем Джинён ухаживал за его раной. Всё это заставляет его живот болезненно скручиваться при напоминании о том, кем он стал. С другой стороны, какой-то малой части его разума кажется, что забота Джинёна о метке — не самая худшая вещь. Джебом не может сказать, гормоны ли это или чувство вины, которое мучило его с момента разговора с Ёнхёном, но он вспоминает, как нежно Джинён обращался с ним, как тщательно он принимал во внимание его комфорт — это кажется менее постыдным и более…чем-то, что Джебом не может точно определить. Но, зарывшись лицом в подушку, пропитанную запахом альфы, Джебом считает, что на самом деле это могли быть только гормоны. Он уже чувствует себя достаточно виноватым из-за того, как он относился к Джинёну. Но ему не нужно чувствовать себя виноватым за быстрой дрочкой, если это вообще можно так назвать, учитывая то, как он сейчас втрахивается в матрас. Поэтому он подавляет болтающиеся мысли в своём мозгу и вместо этого сосредотачивается на физических ощущениях — на том, как пояс его брюк трётся прямо под чувствительной головкой его члена. Запах, который, кажется, пробрался в его лёгкие и зажёг там что-то почти болезненно горячее, огонь, который распространяется по его животу и заставляет пальцы непроизвольно сжиматься в наволочке, крепко стискивая её в кулаках. Его бёдра неудержимо дёргаются. Вопреки здравому смыслу, он глубже зарывается лицом в подушку, жадно вдыхая и постанывая от всплеска тепла, который она посылает ему. Джебому не хватало чего-то незамысловатого в его жизни, чего-то такого простого, как вонзить зубы в подушку и бездумно трахаться на кровати. Некому произвести впечатление, никто не осуждает его действия, никаких последствий. Прямо сейчас, он получает удовольствие только от своего члена, зажатого между телом и матрасом, жара, бегущего по его венам, запаха, затуманивающего его разум. И, чёрт возьми, ему так хорошо. Ему почти не требуется времени, чтобы кончить в штаны, устроив в них полный беспорядок. Он чувствует свою собственную сперму, горячую и влажную на своем члене, когда тот пульсирует, и это заставляет Джебома скулить, преследуя конец своего оргазма, его бёдра подёргиваются, когда он толкается в матрас. Это удовлетворяет потребность, о которой Джебом даже не подозревал. Но когда туман от оргазма рассеивается, реальность того, что он сделал, поражает. Он только что кончил, думая о Джинёне, почти задыхаясь от запаха альфы, и это привело его в такое отчаяние, что он кончил в штаны, трахая кровать. Это самое большее, что он сделал с тех пор, как представился омегой, и ему дико хочется отшатнуться от этого. Какого чёрта Джинён с ним делает? С другой стороны, действительно ли это дело рук Джинёна? В конце концов, в комнате больше никого нет. Реальность холодно и тяжело оседает у него в животе, заменяя приятную тягу возбуждения, которая была минуту назад. Может быть, сейчас он именно такой — омега, который не может контролировать себя при запахе альфы, который приходит в отчаяние настолько, что начинает тереться о кровать, пока его рот и нос забиты этим запахом. Наполненный им, его разум непрошено снабжает его. Наполненный альфой. Он переворачивается на спину с тихим недовольным звуком, когда движение сдвигает беспорядок в его штанах. Чёрт, и теперь тот, кто будет менять бельё, точно узнает, что он сделал. Югём или БэмБэм поймут, что он натворил, и, боже, ему действительно не нужно было думать о глупых понимающих взглядах, которые они бросят, когда увидят его в следующий раз. Он снимает ночную рубашку и протирает себя влажным полотенцем, стараясь вытереть как можно больше, затем пытается использовать тряпку, чтобы стереть грязь со своих штанов. Всё, что ему удаётся, — это переместить часть её на полотенце, и теперь ему приходится иметь дело с двумя запачканными кусками белья. Прекрасно. Когда он попытается привести всё в порядок так, как только сможет, он переоденется в одежду, пригодную для того, чтобы передвигаться по замку в приличном виде. По привычке он тянется за толстыми шерстяными носками и тяжёлым плащом, которые он так полюбил с тех пор, как приехал в Серисейл, но потом вспоминает, какой была его прогулка в саду. С его стороны было бы глупо носить множество слоёв одежды и перегреваться ещё больше. Вместо этого он роется в ящиках в поисках чего-нибудь полегче. Здесь нет ничего похожего на туники, которые он носил в тёплую погоду в Солуне, но он находит длинные свободные рубашки, которые красиво бы струились вокруг его тела, как вода по склону горы. Кажется, здесь всё выдержано в теме королевских цветов — различных оттенков розового и красного, — но, глядя на своё отражение в зеркале, Джебом не может на это пожаловаться. Если быть честным с самим собой, красный ему идёт больше, чем оранжевый, к которому он всегда привык. Одетый соответствующим образом, принц отправляется в замок. Он сопротивляется желанию пойти по знакомому пути в библиотеку, решив развеяться и исследовать больше. Если он собирается провести остаток своей жизни в этом замке, то он должен увидеть больше, чем три комнаты. Он должен увидеть как минимум четыре. Поэтому он спускается по винтовой лестнице из покоев Джинёна — их покоев — мимо библиотеки и дальше по коридору, в котором находится его старая комната. Когда он выходит в прихожую, то удивленно моргает. Неожиданно оказалось, что украшения со свадьбы не были сняты, по крайней мере, не полностью. Красные тона заменены нежными розовыми и белыми, что делают замок более ярким и открытым, особенно с окнами, позволяющими тёплому весеннему солнцу проникать внутрь. На самом деле, когда Джебом приехал сюда, замок Серисейла был самым унылым из всех, что он видел. Сейчас же он находится в состоянии постоянной подготовки или празднования. Джебом издаёт унизительный звук, слишком близкий к крику, когда чувствует, как чьи-то руки обхватывают его сзади, словно в тиски. — Посмотри на себя! — слишком громко кричит ему на ухо знакомый голос. — Ты похож на одного из нас. — Джексон, — процеживает Джебом, сдерживаясь, чтобы не зарычать. — Ты напугал меня до смерти. — Не бойся, — отвечает он. Его хватка вокруг талии принца неумолимо крепка, из-за чего тому трудно дышать. — Мы семья, ты не можешь меня бояться. — Когда мы успели стать семьёй? — хрипит Джебом. — Дай мне немного времени, чтобы привыкнуть. — Нет, это скучно, — жалуется Джексон, но хватка его ослабевает настолько, что Джебому становится легче дышать. Тем не менее, он не перестаёт держать его. На самом деле, он утыкается носом ему за ухом в поразительно интимном жесте и глубоко вдыхает. Прежде чем Джебом даже осознаёт, что тот делает, он отталкивает Джексона локтём назад от себя, сворачиваясь калачиком и свирепо глядя на своего деверя. — Что, чёрт возьми, это было? — Требует принц. — Господи, — стонет Джексон, схватившись за рёбра, куда его ударил Джебом. — Я просто хотел сказать, что от тебя пахнет так, будто вы с Джинёни наконец-то поладили. — Что? — рявкает Джебом. Он чувствует себя ужасно напряжённым, словно каждый нерв в его теле находится в состоянии повышенной готовности. Он не уверен, почему так сильно реагирует на прикосновения Джексона, но это похоже на зуд под кожей. — Я имею в виду, я мог бы сказать, что ты пахнешь по-другому, — объясняет Джексон. — Вот почему я последовал за тобой сюда. Я говорю о том, что ты в любом случае очень могущественен прямо сейчас, но теперь ты пахнешь как Джинёни. — Мы спали в одной постели, — грубо говорит Джебом, обхватывая себя руками и сжимая кулаки в ткани своей рубашки. — Ничего больше. — Хм, — Джексон смотрит на него яркими, любопытными глазами. — Но пахнет чем-то большим. — Он снова принюхивается. — Ты уверен, что ничего такого не делал ему там, под одеялом своей рукой или ещё чего? — Нет, — взвизгивает Джебом. — Почему бы тебе… — И тут до него доходит, что… на самом деле Джексон может ошибаться ещё больше, чем есть на самом деле. В конце концов, Джебом действительно явился, практически окутанный запахом Джинёна, завёрнутый в пропитанные его запахом простыни и уткнувшись лицом в его подушку. Если Джексон учуял на нём этот запах, Джебом думает, что, возможно, пора покинуть государство, несмотря на возможные международные инциденты. — Подожди. — Глаза парня расширяются, прежде чем на его лице появляется ухмылка, которую можно описать только как похотливую. — Джебом, иди сюда. — С какой это радости? — спрашивает он, чувствуя себя немного раздражённым. — С такой, — отвечает Джексон, хватая Джебома за локоть. — Это не причина, — ворчит он, даже когда позволяет притянуть себя ближе. В энтузиазме и бесцеремонном отношении Джексона есть что-то такое, что мешает ему сопротивляться. Может быть, это те самые омежьи хитрости, о которых упоминал Хонбин до того, как Джебом покинул Солун. — Просто… дай мне понюхать тебя, — говорит Джексон, уже зарываясь носом за ухом Джебома. — Конечно, просто давай, почему бы и нет? — бормочет принц, съёживаясь так, что чувствует, как его шея складывается как минимум в тройной подбородок. — Не возражаешь, если я это сделаю. — Голос Джексона приглушен кожей Джебома, странно интимный и заставляющий волосы встать дыбом. Он чувствует себя кошкой с взъерошенной шерстью, и он борется с совершенно необоснованным желанием огрызнуться на Джексона, особенно когда тот отстраняется и бросает самодовольный, понимающий взгляд. — Джебоми, — пропевает он, — сначала я не осознавал этого, потому что от тебя пахло совсем не так, как после ночи с Джинёном… — Не говори так, — прерывает он. — Но теперь, когда я во всём разобрался, я точно могу тебе сказать, — продолжает Джексон, как будто Джебом ничего не сказал. — И что ты можешь мне сказать? — спрашивает тот. — Что я хочу, чтобы ты отстал? — Я могу сказать, что у тебя скоро начнётся течка, — радостно говорит Джексон, и слова его ощущаются так, словно Джебома окатили ледяной водой, игривое взаимопонимание. — Что? — Голос звучит болезненно хрипло. Джексон бросает на него сочувственный взгляд. — Это твоя первая, да? — И когда Джебом тупо кивает, он продолжает: — Думаю, на самом деле не слишком удивительно, что это происходит. Я имею в виду, я почти уверен, что гон Джинёна тоже будет скоро — одна из причин, почему свадьба была проведена так быстро, понимаешь… — Серьёзно? — Джебом вдруг осознал, как мало с ним разговаривали по этому поводу. — Но… зачем? — Это действительно хороший опыт связи, — объясняет Джексон, прежде чем хихикнуть. — Ха, опыт связи. Понял? Джебом недоуменно моргает, смотря на него. Джексон неловко кашляет. — В любом случае. Как правило, когда твоя пара ставит тебе метку, ты уже занят, понимаешь? Джебом вспоминает, как его тело отреагировало на Джинёна, даже несмотря на беспокойство, которое он испытывал во время этого. — Да, я знаю. — Так что гон возникнет вскоре после этого, это просто… практично, я думаю. — Джексон пожимает плечами. — Знаешь, хороший способ показать доверие к своей паре? — А что, если я ему не доверяю? — Вопрос слетает с губ Джебома прежде, чем он успевает даже подумать о том, чтобы сдержать его. Джексон хмурится. — С чего бы это? — Но почему я должен? — возражает Джебом. — Я его почти не знаю, он практически незнакомец… — Всё ещё? — Джексон хмурит брови в искреннем замешательстве. — Почему? — Потому что… — Джебом с трудом подбирает слова. Как он объяснит это Джексону, который замужем за своей любовью детства? Как он объяснит это себе, в свете разговора, который состоялся у них с Ёнхёном, и вновь обретённой вины, что преследует его мысли всякий раз, когда дело доходит до Джинёна? Джебом тяжело сглатывает. — Потому что мы до сих пор мало разговаривали, — продолжает он. — И… и единственный физический контакт, который у нас был, это… ты знаешь. — Он жестом указывает на метку. — Что ж. — Джексон задумчиво смотрит на него. — Тогда скоро это изменится. Эмоции, переполняющие грудь Джебома при словах Джексона, путаются, и их трудно идентифицировать. Это немедленное отвращение, сопротивление, которое он оказал биологии омег с момента своего представления, разрыв между тем, кем он всегда считал себя, и тем, чем стало его тело сейчас. Смущение от того факта, что Джексон стоит здесь и так нагло говорит об этом. Страх, что это то, к чему всё привело. Но есть и другая его часть, более инстинктивная и менее движимая тревогой, проносящейся по поверхности его мыслей, которая тянет за собой тёплые воспоминания о том утре. Если бы он чувствовал себя так хорошо в одиночестве, не имея ничего, кроме запаха своего альфы, как хорошо бы он чувствовал себя, когда Джинён лежал бы на его теле, а руки обвивали талию, прижимаясь ртом к… Он энергично потрясывает головой. Джексон настороженно смотрит. — С тобой всё нормально? — Что, если… что, если я не готов? — спрашивает он. В голове всё плывет, и он понимает, что это не просто от страха или беспокойства, как это было, когда он впервые приехал в Серисейл. В этом есть что-то большее, что-то чисто физическое, связанное с тем, как сверхчувствительно ощущается каждый дюйм его кожи. — Твоё тело будет готово, — говорит Джексон, вероятно, пытаясь успокоить. — Течка сделает за тебя практически всю работу… — Нет, я имею в виду не своё тело, я имею в виду — себя, — говорит Джебом. — Я… я не думаю, что смогу провести течку с Джинёном. Я просто… метка — и так слишком много… — Но ты не можешь просто провести её в одиночестве, — отвечает Джексон с сомнением в голосе. — Почему нет? — спорит он. — У меня есть две руки, которые отлично помогут мне, спасибо. — Нет… не совсем, — медленно проговаривает Джексон. — Что значит «не совсем»? — раздражённо спрашивает принц. — Ты ничего не знаешь о моих руках… — Это не имеет никакого отношения к твоим рукам, Джебом, — перебивает Джексон. — Это просто… течка не так работает. — Как же она тогда работает? — задаёт вопрос Джебом, разрываясь между недовольством того, что Джексон знает больше, чем он, и смущением от того, что он так мало знает о своей собственной биологии. — Это… я имею в виду, что это называется течкой не просто так, верно? Температура твоего тела поднимается, и если ты связан или находишься в непосредственной близости от альфы, это ощущается намного сильнее. — Хорошо, это будет просто более интенсивно, — говорит Джебом. — Я справлюсь, это не такая уж большая проблема. — Но это не так, — настаивает Джексон. — Когда я говорю, что твоё тело перегреется, это не считается здоровой вещью. Это очень важно, потому что это лихорадка, и ты бы не оставил лихорадку без лечения, верно? — Это… это не может быть так опасно, — слабо отвечает Джебом. — Тем более, что твой цикл ещё не регулярный. — Теперь, когда Джебом выразил своё несогласие, Джексон выглядит обеспокоенным, заламывая руки таким образом, что это выглядело бы забавно по-матерински для такого молодого человека, если бы Джебом чувствовал, что может смеяться прямо сейчас над чем угодно. — Мы понятия не имеем, насколько сильной будет реакция твоего тела… — Мы? — повторяет Джебом, приподняв бровь. — Я думал, что что-то вроде течки будет только моим делом. — Мы семья, Джебом, — оскорблённо отвечает Джексон. — Если это что-то может навредить тебе, то это и наше дело. Рот Джебома уже открыт, чтобы возразить, но сразу же закрывается, и принц тяжело сглатывает. Он чувствует себя… глупо эмоциональным при мысли о том, чтобы быть частью такой системы, такой семьи, о которой Джексон не устаёт повторять. Его кровная семья вообще не могла справиться с тем, что он представился омегой, но теперь есть толпа… немного любопытных и слишком ознакомленных, конечно, но, казалось бы, добрых людей, которые считают его течку не проблемой, которую нужно решить, а мостом, который нужно пересечь вместе. К ужасу Джебома, он ощущает, как чувства переполняют его грудь, и подавляют его. Должно быть, это течка делает его таким нелепо эмоциональным и уязвимым. — Кроме того, это первый гон Джинёни в качестве связаного альфы, — размышляет Джексон. — Для вас обоих будет безопаснее быть вместе. — Но я не знаю, как… — Джебом чувствует, как его лицо сгорает от стыда. — Я не думаю, что смогу… справиться с альфой во время гона. Джексон фыркает. — Это всего лишь Джинён, но с огромным стояком. Он не причинит тебе вреда или ещё чего. — Откуда тебе знать? — спрашивает Джебом, внезапно вспомнив слова Джинёна, слыша их в своей голове — я не сижу здесь, планируя, как причинить тебе боль. Чувство вины вновь накатывает на него, словно оно только и ждёт, чтобы ударить в живот всякий раз, когда упоминается Джинён. Он больше не знает, в какую часть себя ему верить. Он не знает, какая часть на самом деле является им самим. — Я думаю, — осторожно начинает Джексон, — что мы оба это знаем. По крайней мере, на каком-то уровне. Джебом отворачивается от него, делая вид, что рассматривает шелковые знамёна, свисающие с потолка. — Значит, так, — глупо отвечает он. — Так и должно быть. Джексон издает лёгкий сочувственный стон. — Я имею в виду, на самом деле тебе не нужно… делать что-то. Но присутствие твоего альфы, его запах и, возможно, когда ты позволил ему прикоснуться к твоей метке, ты чувствовал, как он заботился об этом, верно? Как тебе было хорошо? Джебом слегка кивает. Он не может отрицать, как сильно его тело отреагировало на прикосновение Джинёна, особенно в этом конкретном месте. — Это успокоит ту часть тебя, которая немного сходит с ума от течки, — говорит Джексон. — Так что вы, ребята, можете буквально просто… расслабиться и обнюхать друг друга, и пусть он потирает тебе спину в это время или что-нибудь ещё. — Звучит слишком просто, — подозрительно отвечает Джебом. Джексон пожимает плечами. — Я думаю, дело в том, что ты, вероятно, не захочешь, чтобы он просто растёр тебе спину. Это не значит, что это заставит тебя раздвинуть ноги для кого-то, у кого есть узел, но… все симптомы, что уже есть, просто будут усилены, как что-то сумасшедшее, понимаешь? — Я ничего не захочу, — упрямо говорит Джебом, чувствуя, как краснеет при мысли о том, как он начал свой день. Джексон оглядывает его с головы до ног, а затем одаривает улыбкой, которая знает слишком много. — Как скажешь, Джебоми. Он не знает, что на это ответить. Он не знает, может ли что-нибудь вообще сказать.

-

Было бы намного легче злиться на Джинёна из-за перспективы провести с ним течку, если бы Джебом вообще его увидел. Вместо этого, похоже, Джинён проделал замечательный акт исчезновения, достаточно далеко, чтобы Джебом даже не смог найти его по запаху, если только он не обыскал замок в его поисках. И хотя Джебом, возможно, борется с тем, как он относится к Джинёну, он, конечно, еще не достиг той точки, когда захотел бы найти его для того… чтобы составить ему компанию? Эта мысль нелепа. Джебому было бы лучше с Ёнхёном или… На самом деле, да. С Ёнхёном. Он достиг своей квоты взаимодействия с Джексоном на этот день, и просто ждёт того дня, когда Хакён действительно отправит его за грань, в ментальный перерыв, из которого он никогда не вернётся. Марк — неизведанная территория, вызов, который нужно принять в какой-нибудь другой день, когда Джебом уже не сможет чувствовать липкие щупальца жара, начинающие пронизывать его внутренности. Теперь, когда Джексон указал на это, Джебому трудно игнорировать все признаки, которые давало ему его тело. То, как он вёл себя в то утро, теперь имело больше смысла. Конечно, омега в течку будет так реагировать на близость альфы, особенно если у этого альфы начнётся гон, как сказал Джексон. Странно, думает Джебом, что он очень мало понимает, что влечёт за собой гон, учитывая, что его лучший друг в Солуне был альфой. Это всегда казалось далёким, так же, как и течка — грубым, животным, чем-то очень личным и почти постыдным. Одно только слово «гон» вызывает в воображении образы оскаленных зубов и ногтей, царапающих кожу, как когти, больше похожие на зверя, чем на человека. Но когда Джебом пытается наложить эти образы на красивое лицо Джинёна, его сладкий голос — они тают, как снег на солнце, как будто они не могут противостоять теплу этого принца. Джебом стонет, упираясь ладонями в закрытые глаза, как будто это поможет прояснить ситуацию. Может быть… может быть, Джинён просто чувствует себя сейчас так же, как и он сам. Зуд под кожей, чувство, будто он начинает потеть, присутствующее слишком долгое время, чтобы быть таковым. Все чувства обострились, оставив его ошеломлённым и неспособным должным образом переварить ни одно из них. И под всем этим скрывалось какое-то болезненное желание, не только к тому, чем… очевидно, известны течки, но и к чему-то большему. Близости, может. Желание быть завёрнутым в кого-то другого и попытаться объединить два тела в одно, может быть, если Джебом позволит себе задержаться на этом. Он старается не делать этого. Однако собственное тело не даёт ему большого выбора. Даже когда он снова по привычке прячется в библиотеке в поисках старого комфорта, в его животе постоянно что-то крутится, как будто его внутренности сжимаются, горят, умоляя о чём-то, о чём Джебом не хочет думать. Оно только неуклонно растёт, несмотря на все его попытки игнорировать это. Он замечает, что его пальцы дрожат, когда он переворачивает страницы книг, которые его мозг не обрабатывает, написанные слова скользят по поверхности его беспокойного разума, как прыгающие камни. Он не позволяет порывам, бурлящим в нём, объединиться в правильные мысли — он боится, что если позволит, то окажется слишком близко к образам, которые он обходил с тех пор, как Джинён укусил его. Даже того, как его тело, кажется, жаждет близости со своей парой, достаточно, чтобы заставить его захотеть свернуться калачиком от стыда. Он не может себе представить, если он позволит себе пойти дальше, позволит своему разуму получить детали и вдохнуть жизнь в фантазии, которые, как ему кажется, должны принадлежать кому-то другому. Тем не менее, он может чувствовать это, тот самый буквальный аспект течки, о котором упоминал Джексон, — то, как его тело сотрясает дрожь от холода, даже когда он достаёт более плотное одеяние и сидит в солнечной части библиотеки. Капли пота выступают у него на лбу, неприятно стекают по спине и дальше. Слишком близко, слишком напоминает о вещах, которые Джебом не хочет признавать. И всё же он ничего не может поделать с тем, как ведёт себя его тело во время течки. Первый порыв скользкой слизи между ног кажется чужеродным, в отличие от всего, что он испытывал раньше. Это не похоже на то, когда он был с Джиын, когда это была естественная реакция на возбуждение. Это также не похоже на то, когда Джинён прикасался к нему. Хотя он не был возбужден так же, как с Джинёном, тогда, несомненно, было какое-то биологическое притяжение, которое заставляло его тело делать… это. Теперь, однако, даже если Джебом садится в одно из библиотечных кресел и заставляет себя смотреть в книгу о болезнях и медицине, полную окровавленных фигур, он чувствует, как влага продолжает просачиваться сквозь его штаны, заставляя внутреннюю сторону его бёдер скользко тереться друг о друга, когда он перемещает свой вес. Это не похоже на эрекцию, или, по крайней мере, не на нормальную эрекцию, которую он может прогнать неприятными мыслями. Он задаётся вопросом, как Джинён справляется с этим, если он справляется с этим таким же образом. Если гон и узел альфы чувствуют, что кто-то другой взял бразды правления его телом и приказывает ему нуждаться в глубокой боли, которую он никогда раньше не испытывал. Впервые он задаётся вопросом, был ли Джинён так же напуган во время первого гона, как сейчас он. Несмотря на всё это, когда его тело охватывает обжигающий жар, его собственный запах становится сильнее, больше не сдерживаемый запахом Джинёна. Он обрушивается на него волнами, такой густой и сахаристый, что он практически чувствует, как он наполняет лёгкие, как патока, вызывая рвоту. Если это так тяжело для него самого, Джебом не хочет думать о том, как это тяжело для всех остальных. Но даже несмотря на то, что запах омеги в течку должен проникать в воздух по всей Восточной башни, легко отслеживаемый для любого, кто рискнёт подняться по лестнице, никто не беспокоит Джебома. Джинён, должно быть, избегает даже своих собственных покоев, чтобы держаться подальше. Джебом должен быть доволен этим. Он должен быть благодарен, что Джинён не навязывает ему ожидания, не вторгается в его пространство и не затуманивает мысли своим запахом и присутствием, предъявляя к нему какие-либо требований. Это всё, о чём мог бы просить Джебом, правда. Но это заставляет его чувствовать странный холод совершенно отдельно от его быстро поднимающейся температуры. Он не может понять, что это, пока Нора не заходит в библиотеку и не прыгает ему на колени, выбивая книгу, которую он читал, из его рук. Не раздумывая, он наклоняется вперёд и зарывается лицом в её мех, издавая успокаивающие звуки, когда та удивлённо попискивает. Он не знает, то ли это его запах, то ли его дрожащие руки, то ли что-то ещё, что могут чувствовать только кошки, но что-то в нём заставляет Нору спрыгнуть с его колен при прикосновении, настороженно глядя, прежде чем убежать. С Джебомом остаётся отголосок теплоты, дружеского общения, когда он наиболее уязвим. «Одна ночь», — думает он. Одна ночь в одной постели — это всё, что ему потребовалось, чтобы болезненно осознать, как сильно он скучал по близости с людьми. Может быть, всё началось с укуса, с того, что зубы Джинёна впились в него, безвозвратно отметив его как омегу. Может быть, это просто биология, чёрт, снова и снова. Но когда его контроль ослабевает, и мысли приобретают собственный смысл, это не тот укус, к которому они тяготеют. Это то, как нежно Джинён ласкал его рану, как его язык нежно обводил зазубренные, болезненные края — это одновременно питает голод Джебома по близости и разжигает его аппетит к ней, заставляя пальцы бессознательно сжиматься от желания обнять и быть обнятым. К концу дня Джебом понимает, что его течка, должно быть, в самом разгаре. Он едва может подняться по лестнице в их покои, его колени дрожат, как желатин, словно он пробежал мили, вместо того, чтобы целый день сидеть в библиотечном кресле. Если Джебом и не был уверен, что у него наступил жар, он не может этого отрицать, когда входит в покои и снова вспоминает, как запах Джинёна пропитывает каждую часть комнаты, впитывается в постельное бельё и сам воздух. Это поражает его, словно его ударили в живот, вздох срывается с его губ, когда он сгибается пополам. Ему нужно… что, он не уверен, но это заставляет его доковылять до кровати и рухнуть на простыни. У него больше нет присутствия духа, чтобы оправдываться, даже перед самим собой. Он не может убедить себя, что лежит там из-за усталости или потому, что хочет отдохнуть, не тогда, когда его руки тянутся к подушке Джинёна, словно он тонет, а это спасательный круг, не тогда, когда он снова утыкается в неё лицом, как в то утро, и стонет, будто он только что кончил. Но это точно так же, как мысли, которые мучили его в библиотеке — воспоминания, фантомы ощущений, которые ему едва знакомы, их достаточно, чтобы подпитывать пламя, начинающее гореть достаточно жарко в его животе, что, когда он прижимается бёдрами к матрасу, он не может сказать, боль это или удовольствие, пронзающее его. Утром он мог винить Джинёна в том, что его запах так сильно повлиял на него, будучи полусонным, недостаточно сознательным, чтобы понять, что он делает. Теперь, когда он хватает свою собственную подушку и подсовывает её под бёдра, пряча лицо в подушке Джинёна, он остро осознаёт каждое своё движение, что оно значит, но он не может заставить себя позаботиться о себе. Не тогда, когда запах Джинёна подобен спичке для растопки, не тогда, когда ощущается это жгучее удовольствие-боль, заставляющая его скулить, когда он толкается в подушку. Джебом кончает, почти не осознавая этого. Это не приносит ему никакого облегчения, которое он ассоциирует с оргазмом. Вместо этого его член остаётся твердым, даже когда он вдавливается в свою собственную сперму, размазывая её по внутренней стороне брюк и заставляя семя просачиваться в подушку. Он чувствует, как влага стекает по его заднице, делая всё между ног скользким, смешиваясь со спермой в том бардаке, в который он не может перестать вонзаться. Этого недостаточно. Джебом ловит себя на том, что лакает наволочку, будто бы он может попробовать Джинёна. Он стонет от разочарования, когда не получает ничего, кроме чистого вкуса белья, снова погружает в него нос и вдыхает так глубоко, что чуть не задыхается от ткани. Дрожащими пальцами он шарит по ширинке брюк. Когда ухватиться за застёжки не получается, он сдаётся и засовывает руку прямо так, игнорируя, как пояс впивается в его запястье, не в пользу скулежа от облегчения, когда рука ложиться на горячую плоть. Но даже это не так приятно, как обычно. Проблема не в физическом ощущении, а в чём-то в сознании Джебома, в этой жажде близости, как будто попытка удовлетворить это желание самостоятельно только подчёркивает, насколько оно неадекватно. Он пытается держать свои мысли расплывчатыми, сосредотачиваясь исключительно на запахе и ощущении собственной скользкой ладони, влажно скользящей по члену, истекающим спермой. Но чем дольше Джебом остаётся один, тем более иррациональным становится его мозг. Он ловит себя на том, что воображает прикосновения Джинёна — не особо сексуальные, несмотря на то, что он прикасается к себе. Только твёрдое прикосновение ладони к укусу на спине, в то время как нос Джебома прижимается к мягкой коже его горла. Одной мысли об этих простых прикосновениях достаточно, чтобы заставить его кончить вновь. Это всё ещё не удовлетворяет, но снимает достаточно напряжения, чтобы он мог погрузиться в сон и ненадолго покинуть своё тело. Когда он просыпается, он не может заставить себя встать с кровати. Это не похоже на покалывание под кожей со вчерашнего дня, сейчас это похоже на настоящую лихорадку, как будто его тело борется с чем-то, чего он не может видеть. Его член твёрдый, а задница вся мокрая, и он не может сказать, откуда исходит боль, или всё его тело — это просто одна безжалостная, похожая на синяк боль. Он вспоминает слова Джексона. Ты бы не оставил лихорадку без лечения, верно? Джебом понимает, что то, как его мысли рассеяны, а тело дрожит и горит, вероятно, связано не столько с гормонами, сколько с очень реальным ознобом, заставляющим его закутываться в одеяла, чтобы согреться, а также чтобы чувствовать запаха Джинёна. Джебом больше не знает, что и думать. Он не должен думать, не обо всём, что ему говорили о высоких температурах и о том, как его разум чувствует себя медленным и густым от возбуждения. Но даже в этом случае, в его мозгу течёт поток тревожной энергии, в части его тела, которая, как он думал, уже отключена. Вместо этого, это похоже на то, что его тело и его разум находятся в согласии, адская какофония низкопробной паники и боли, которые заставляют Джебома чувствовать, что что-то ползёт под его кожей, и нет никакого способа это вытащить. Что ж. Есть способ. Определённо есть способ, и Джебом проигрывает битву, пытаясь не думать об этом. Как он может бороться с этим, когда его мозг вознаграждает его потоком удовольствия при одной мысли о том, что рот Джинёна находится на месте его метки? Однако это выходит за рамки фантазий, за рамки образов физического удовлетворения и удобных снимков удовольствия, чтобы заставить его кончить. Оно пробирается между его мыслями и шепчет коварные вопросы, которые Джебом не хочет задавать, не говоря уже о том, чтобы отвечать. Но когда он сворачивается калачиком в постели, один на вторую ночь, когда жар заставляет его стонать, когда он прижимает бёдра друг к другу и чувствует, как влага скользит между ними, он не может перестать задаваться вопросом — где Джинён? Почему его здесь нет? Омеги в их течку должны быть неотразимы, а альфы во время гона не должны быть в том состоянии, чтобы контролировать себя, так почему же Джебом сейчас один с лихорадкой, истощающей его разум и тело, и паникой, нарастающей в груди? Он теряет представление о том, придёт ли тот вообще. Он лежит тут в течение времени, которое не может измерить, вколачиваясь в матрас, в подушку, в свои руки, бессмысленно и отчаянно. Это раздражает, независимо от того, насколько он мокрый от спермы и грязи, что льётся из него и пачкает простыни, но эта боль лучше, чем ничего не делать. Он впадает в сознание и выходит из него, но ни один сон, который он видит, не успокаивает, урывая скудные часы с закрытыми глазами, которые ничего не делают, чтобы бороться с тем, как его тело, кажется, сдаётся само по себе. На третий день он просыпается от того, что дверь в их комнату с грохотом распахнулась. К счастью, Джебом спал, а не был пойман с рукой в штанах, но это лишь небольшая милость. Вся комната, должно быть, пропахла потом, спермой и им, нуждающимся омегой. Джебом с трудом садится, оборачивая одеяло вокруг талии. Как будто это могло что-то скрыть. Как будто тот, кто стоит у двери, не знает точно, что происходит в этой комнате. Особенно учитывая, что это были Джинён и Джексон. И если Джинён почти так же чувствителен к запаху Джебома, как Джебом к его, то войти в эту комнату должно быть схоже с тем, как войти лицом в кирпичную стену. А Джексон… ну, Джексон явно много знает о течках и о том, что происходит во время них. — Видишь? — Голос Джексона звучит более сердито, чем когда-либо слышал от него Джебом. Агрессия, исходящая от кого-то, кого он когда-либо видел довольно спокойным и позитивным, ощущается неестественно. Джебом не понимает, что Джексон обращается не к нему, пока Джинён не отвечает, защищаясь: — Я… я не знал. Откуда мне было знать? — Потому что я сказал тебе, недоумок! — Огрызается Джексон. — Я думал, так будет лучше, — пытается возразить Джинён, но его голос оседает, и у него ничего не получается из-за того, что он не может отвести от Джебома глаз, и того, как кулаки омеги крепко сжимают одеяло рядом. Джебом чувствует исходящий от него запах феромонов, и он ощущается намного сильнее, чем затяжной запах на простынях и подушках, и Джебому приходится подавлять стон, что пытается вырваться из его груди. — Иди, выполняй свой долг, — приказывает Джексон, звуча властно так, что у Джебома кружится голова. — И будь благодарен, что с ним всё в порядке. — Заткнись, — бормочет Джинён, но его прерывает Джексон, отступающий назад и закрывающий дверь так быстро, что она почти задевает его спину. Джебом смотрит на Джинёна, как на войну реальности и фантазии в его сознании. Когда его пара стоит прямо перед ним, Джебома внезапно захлёстывает волна стыда за то, что он сотворял с подушками при мысли о человеке, с которым сейчас встречается взглядом. Чёрт, Джинён обо всём знает. Не может быть, чтобы он не знал, особенно учитывая, как раздуваются его ноздри и заметно сжимаются челюсти. Но всё же, даже когда Джебом борется с тем фактом, что Джинён на самом деле является реальным человеком за пределами его фантазий о дрочке в последние пару дней, ему приходится иметь дело с другой реальностью — с тем фактом, что Джинён, стоящий перед ним, и Джинён, чей запах наполнил его голову безрассудными, грязными мыслями, — одно и то же. Мозг Джебома слишком перегружен лихорадкой, чтобы справиться с этим. — Итак, — натянуто произносит он, болезненно осознавая магнитное притяжение между ними, даже когда Джинён неподвижно стоит в дверном проеме. — Где ты был? Джинён пожимает плечами, и Джебом видит его напряжение. — В библиотеке. Он чувствует себя более преданным, чем следовало бы, при мысли о том, что Джинён лжёт ему. — Я был там, — говорит он. — Не вчера, раньше… — В другой, — уточняет Джинён. — Потому что Джексон упомянул, что встретил тебя в моей библиотеке в Восточной башне. И я не хотел, чтобы ты думал, что я… загоняю тебя в угол, наверное. Джебом сухо сглатывает, не зная, как ответить. — Спасибо, — хрипит он, понимая, что должен быть благодарен. Но хотя он и произносит эти слова, они не звучат правдиво. Он не может быть благодарен за последние два дня, проведённые с его телом, разрывающимся на части, и паникой, грызущей внутренности его головы. Джинён снова пожимает плечами, всё ещё отказываясь встречаться взглядом с Джебомом. — Не нужно быть гением, чтобы понять, что ты, вероятно, не хотел бы, чтобы альфа во время гона был рядом с тобой, — смеётся он, но в этом совершенно нет никакого юмора. Его глаза не морщатся. — Особенно я. — Я… я, блядь, понятия не имею, чего хочу, — шепчет Джебом, практически не слыша себя из-за шума, который до сих пор звучит в его голове. Он тяжело сглатывает, прежде чем признать: — Я не могу думать, это… это больно. — Что ты имеешь в виду? — немедленно спрашивает Джинён, его слова приобретают защитный тон. Это то же самое, что он использовал, когда Джебом сделал ехидные замечания о Джексоне, за исключением этого раза — на этот раз Джинён хочет защитить его. Джебом не был готов к тому, как хорошо ему будет от одного этого. Ему почти хочется мурлыкать от довольного ощущения того, что на него… не претендуют, точно. Может, он просто желанен, да. Желанен. — Всё, — говорит он, и это слово легко слетает с его губ. Всё, что угодно, чтобы получить больше того сладкого чувства, что Джинён хочет помочь ему, что Джебом имеет для него значение. — Что я могу сделать? — спрашивает Джинён, и его ноги уже делают неуверенные шаги ближе. — Я… я не хочу делать ничего такого, чего не хочешь ты. Джебом глубоко дышит. Это странно. Совершенно не похоже на то, как он был взбешён за последние пару дней только из-за запаха подушки Джинёна, присутствие Джинёна здесь перед ним почти успокаивает, как бальзам на жгучий ожог. Или как его губы на метке. — Просто… иди сюда, — наконец говорит Джебом. — Я думаю, я просто… я просто хочу, чтобы ты был рядом. — Это не так трудно признать, как он ожидал. Он не может сказать, то ли течка затуманила его мысли, то ли… что-то ещё. Об этом стоит беспокоиться позже. Прямо сейчас Джебом сосредотачивается на том, как шаги Джинёна, приближающегося к нему, неуверенны, отрывисты, когда обычно он так плавен и сдержан, словно ему трудно сдерживаться. «Может быть, ему тоже больно», — думает Джебом. Но затем Джинён оказывается у кровати, аккуратно садится на одеяло и осторожно протягивает руку. Тогда Джебом больше не утруждает себя мыслями. Он ёрзает на кровати, унизительная смесь между ползанием и извиванием всего тела, так что его голова обращена к Джинёну, и он прижимается лицом к его ожидающей ладони, испуская дрожащий выдох от прикосновения. Мягкое «о» срывается с губ Джинёна, и Джебом поднимает затуманенные глаза, чтобы увидеть, как его рот открывается от удивления, а глаза широко раскрыты и так нежны. О. Джебом, вероятно, должен был дать Джинёну руку, а не… целое лицо. Однако, прежде чем Джебом может почувствовать смущение, ладонь Джинёна прижимается к изгибу его щеки, тёплая и маслянистая, мягкая, словно ему никогда в жизни не приходилось работать, так сильно отличающаяся от его собственных рук, мозолистых от спарринга и карабканья. Его пальцы скользят по сильному изгибу брови Джебома, танцуют над родинками в уголке глаза, заправляют прядь волос за ухо. Джебом скулит. К нему так давно не прикасались, и теперь его тело горит от жара, оставляя его беззащитным перед собственным желанием. — Джебом, — бормочет принц, его голос звучит сдавленно. — Боже… — Рука скользит по затылку, колеблясь на своем пути, когда он приближается к метке. — Можно? Джебом даже не задаётся этим вопросом, прежде чем кивнуть. Он не может сказать, то ли это просто потому, что течка заставляет его хотеть, чтобы его пара была рядом, то ли это более глубокая потребность, которая имеет меньше отношения к биологии и больше связана с одиночеством. Но так или иначе, просьба прикосновения Джинёна к метке, с воспоминанием о том, как удовольствие пронеслось через него в прошлый раз, слишком хорошо, чтобы отказываться от него. Когда ладонь Джинёна на этот раз прижимается к укусу, удовольствие и возбуждение по-прежнему ощущается, но теперь Джебома подавляет волна облегчения, захлестнувшая его. Он чувствует, как тревога, что накапливалась в нём в течение нескольких дней, вырывается наружу, и он безвольно падает на матрас. Джебом привык к постоянному напряжению, к тому, как все его мышцы были сжаты в паники от боли. Но прикосновение его пары к метке говорит с какой-то инстинктивной частью его мозга. «Безопасно, безопасно, безопасно» проносится в его голове, преследуя спиральные мысли страха и заставляя их замолчать, оставляя его в блаженном покое, где он не осознаёт ничего, кроме успокаивающего трения тёплой и твёрдой ладони Джинёна о его спину. Джинён издает тихий, печальный стон. — И ты был… так напряжен всё это время? — Когда Джебом кивает, он гримасничает. — Извини, я не знал, я просто… Джексон сказал, что это может плохо кончиться, но никто из нас никогда этого не видел, потому что Джексон… ну, ты можешь себе представить, каким Джексон будет, ну, знаешь, во время течки… Джебом стонет. — Ни слова о Джексоне, — хрипит он. — Ни слова, пока… — Его рот закрывается, когда он понимает, что собирается сказать: «Пока мой член всё ещё твёрд». С другой стороны, это присутствие разума — не то, что имелось у него в течение нескольких дней. Тот факт, что прикосновение Джинёна заставляет лихорадочный туман в его сознании рассеиваться до такой степени, что у него снова появляется подобие фильтра, придаёт правдоподобие словам Джексона, сказанным несколько дней назад — это успокоит ту часть тебя, которая немного сходит с ума от течки. В то время это казалось ему отсталым. Он думал, что близость альфы вызовет каскад, который только усилит его жар, но теперь он понимает, что имел в виду Джексон. Когда тревога отступает и его тело успокаивается в ответ на прикосновение Джинёна, он начинает чувствовать себя не так, словно он болен, а скорее как будто он… просто глупо возбуждён, если быть честным с самим собой. Глупо возбужденный и глупо измученный. И то и другое нелепо, учитывая, что последние два дня он только и делал, что дрочил и спал. Но его мозг кажется расплывчатым в том смысле, который теперь ему знаком, в отличие от чуждого и ужасающего. — Можно я лягу с тобой? — спрашивает Джинён. — Если честно, у меня… у меня не было кровати. Потому что, ну, ты знаешь, в библиотеках, на самом деле, нет кроватей. — Что? — Хрипло спрашивает Джебом. Сейчас он всё ещё похож на самого себя, хоть уже достаточно устал и не в себе, чтобы понимать и осмысливать слова Джинёна. В его теле скопилось достаточно крови, распределившейся в нижней его части, что мозгу стало трудно поддерживать разговор. — Я просто… устал, знаешь ли, — говорит Джинён, и Джебом видит, как его свободная рука нервно сжимает одеяло. — Подожди, — медленно начинает Джебом, вспоминая последние несколько дней. — Ты… это значит, ты дрочил в библиотеке? Уши Пака в миг приобрели ярко-красный оттенок. — Я… можно я просто лягу с тобой? — О боже, — шепчет принц. — Ты делал это. — Джебом думает, что если бы сейчас у него не было течки, то мысль о том, что Джинён прикасается к себе в общественном месте, потому что боится столкнуться со своей парой, показалась бы ему весёлой или, по крайней мере, забавной. Как бы то ни было, его разум застрял на том, что Джинён впринципе прикасается к себе, и мысль о том, что он достаточно отчаялся, чтобы сделать это в месте, где его могут поймать, заставляет Джебома чувствовать, что в его мозгу вот-вот произойдёт короткое замыкание. И это всё из-за него. Джебому всегда нравилось чувствовать себя желанным. Вернувшись к Солуну, он прихорашивался там всякий раз, когда приезжала знать и даже люди вокруг дворца бросали на него этот безошибочный взгляд желания. Теперь, когда течка усиливается, он чувствует себя лучше, чем как любое завоёванное сокровище. Когда Джинён устраивается рядом с ним на кровати, он чувствует его запах и то, как сильно Джинён хочет его. Это головокружительный порыв, который Джебом не понял, что пропустил. С тех пор как он представился омегой, мысль о том, что кто-то захочет его, казалась смехотворной. Лишённый того, кем он себя считал, изгнанный из единственного дома, который он когда-либо знал, навязанный кому-то другому, чтобы его семье не пришлось иметь с ним дело — Джебом так долго чувствовал себя обузой и чумой, что это неопровержимое доказательство того, что кто-то может хотеть его, кажется, что он одновременно находит свое прежнее «я» и освобождается от него одновременно. Прежде чем он успевает остановиться, Джебом бросается вперёд, утыкаясь лицом в шею Джинёна, не обращая внимания на то, как всё тело его супруга мгновенно напрягается, и он проглатывает своё ругательство. Джебом думал, что он готов, но ничто не могло подготовить его к тому, как запах Джинёна посылает тепло по его позвоночнику к низу живота. Неудивительно, что он был так неудовлетворён в эти последние несколько дней, думает он, чувствуя, как жар начинает просачиваться обратно сквозь тело, на этот раз не столько лихорадкой, сколько настоящим желанием. Как Джебом мог довольствоваться подушками и одеялами, когда его тело хотело этого? — Джебом, — зовёт Джинён, и слова его звучат так, словно застревают у него в горле, густые и глубокие, почти рычание, если бы они не были так тщательно лишены какой-либо угрозы. В его голосе слышится лёгкое напряжение, как будто он сдерживает себя. — Не… не делай ничего, чего бы тебе не хотелось… за пределами этого. Джебом должен подумать о последствиях. Он должен подумать о том, каково будет проснуться завтра и столкнуться с Джинёном, когда ни один из них не будет возбуждён. Он должен подумать о том, какой прецедент будет создан, если он что-то сделает сейчас. Он должен думать о множестве вещей, особенно с тех пор, как он почувствовал, что не может больше здраво мыслить с тех пор, как представился. Вместо этого единственное, о чём он думает, — пошло всё к чёрту. И с этими словами он перекидывает ногу через джинёново бедро.