-
Джебом не знает, чего ожидать, когда карета подъезжает к замку. Между желанием его родителей замести его под ковёр и необходимостью произвести впечатление на своих союзников, он, честно говоря, не знает, что победит. Как оказалось, его встретили так же, как и перед отъездом — замок не украшен каким-либо особым образом, и его ожидает только небольшой лишь круг людей. Всё, что он видит, — это Ёндже, сияющий ему с крыльца рядом с родителями. Он не чувствует земли под ногами, когда взлетает вверх по тропинке, игнорируя этикет и все приличия, подхватывая Ёндже на руки, сжимая его так крепко, как только может, почти уверенный, что это не может быть реальным после того, как он так долго ожидал этого. Хриплое дыхание Ёндже «слишком туго, хён, я не могу дышать» звучит по-настоящему, хотя и то, как он так же сильно сжимает Джебома в ответ, несмотря на его жалобы, тоже кажется реальным. Странно, то, как Ёндже на самом деле не изменился — по крайней мере, не заметно, — но он всё ещё чувствует себя немного незнакомым в объятиях Джебома, как будто он слишком привык к воспоминаниям о нём вместо этого. Джебом прижимается крепче. Теперь он может заново осознать эту близость. Ему больше не нужно полагаться только на воспоминания. Как бы ни кружилась у него голова от счастья, реальность, несомненно, рушится вокруг него в тот момент, когда он слышит, как отец обращается к нему. — Джебом. Он медленно отпускает Ёндже, отступает назад и инстинктивно опускает голову в знак уважения. — Отец. Так же быстро, как Джебом бросился к Ёндже, казалось, что он почти смог сбежать от тяжести, которая теперь вновь легла на его плечи. Это он помнит точнее. Ответственность, ожидания, принуждение контролировать свои мысли один, два, столько раз, сколько ему нужно, прежде чем он начнёт действовать. Это более присуще, чем самые счастливые воспоминания. Раздаётся дрожащий вздох — его матери. — Рада снова видеть тебя, Джебом, — говорит она, её голос звучит напряжённо сдержанно. Это заставляет Джебома поднять глаза, чтобы посмотреть на неё. Его сердце сжимается в груди, когда он смотрит на неё, а затем на своего отца. Даже после долгого отсутствия и со всей обидой, которую он испытывает за их действия, одно это предложение возвращает желание угодить им, которое, кажется, вплетено в саму ткань его мозга. Слова, которые она произносит, — те, что она выставляет напоказ перед всеми посетителями… и разве это не странно, так легко применять слово «посетитель» к самому себе? — но они наполняют его грудь странной надеждой на то, чего он, как ему кажется, даже на самом деле не хочет. — Я тоже рад вас видеть, мама, — проговаривает он. Просто, правильно, отстранённо. На данный момент это лучший способ справиться с этим. Позади него Джинён тихо откашливается. Он, должно быть, последовал за Джебомом, даже если тот был слишком занят Ёндже и родителями, чтобы заметить это. Джебом поворачивается к нему лицом, ведёт его за локоть, чтобы тот встал рядом. — Мама, отец, — говорит он, обнаруживая, что так же легко, как он может вспомнить соответствующую формальность, теперь его речь приобрела иной тон. — Это Джинён. Моя пара. Джинён, похоже, усвоил по крайней мере часть схемы, наблюдая за неестественным разговором Джебома со своими родителями, и он почтительно кланяется. — Ваши величества. Для меня большая честь быть вашим гостем. Король кивает, очевидно удовлетворённый тем, что Джинён соблюдает надлежащий этикет. — Для меня большая честь принимать вас у себя, — отвечает он. Джебом бесконечное количество раз слышал этот ответ, пока рос. Его мать подхватывает, как всегда. — Пожалуйста, присоединяйтесь к нам за ужином, — говорит она. Джебом, вероятно, мог бы повторить эти слова вместе с ней. — Слуги отнесут ваш багаж в ваши покои, и вы сможете принять ванну и отдохнуть после еды. — Благодарю, — отвечает Джинён, на удивление хорошо справляясь с неловкостью, учитывая спокойный характер общения в Серисейле. Тем не менее, как только родители Джебома поворачиваются спиной, чтобы войти внутрь, глаза Джинёна встречаются с глазами Джебома и, кажется, пытаются задать миллион вопросов одновременно. Джебом не знает, что ему сказать. Он никогда раньше не испытывал желания объяснить ожидания своей семьи, не говоря уже о том, чтобы извиниться за них. Он всегда был по другую сторону баррикад, всегда был послушным сыном, беспрекословно преданным принцем. Ёндже проскальзывает рядом с ними и лепечет: — Привет, Джинён. Извини, они немного… настроены по-своему, но мы действительно рады познакомиться с тобой. — Он делает паузу, а затем извиняющимся тоном произносит: — Ну, я действительно рад познакомиться с тобой. Джинён хихикает, а за ним и Ёндже, и это ослабляет что-то в груди Джебома. То, чего он даже не осознавал, что чувствовал. Напряжённость. Видеть, как двое людей, о которых он заботится больше всего, смеются вместе, немного облегчает пребывание в месте, где остались такие ужасные последние воспоминания. Джинён странно выглядит в своём окружении, когда они направляются в зал, где ужинают. Это выходит за рамки того факта, что он одет в нежно-розовый цвет, оттеняющий его тёплую кожу и резко контрастирует с ранним вечерним солнцем, проникающим в окна, когда оно начинает садиться. Он кажется слишком ярким, как будто затмевает само солнце. Джебом задаётся вопросом, не пялится ли он на него так откровенно. Он делает шаг ближе к Джинёну, воображает, что может чувствовать исходящее от него тепло, и заставляет себя немного ослабить напряжение, сковывающее его плечи. Но неловкость возвращается, как только они занимают свои места за столом. Джебом так привык проводить время за едой, слушая, как Джинён обменивается тонко завуалированными угрозами по крайней мере с одним из братьев — и, вероятно, слугой для хорошей меры, — что сидеть здесь в почти полной тишине, если не считать скрежета столовых приборов по тарелкам и случайных замечаний о качестве еды, мучительно. Джинён остаётся тихим, опустив голову и вежливым до неестественности, но, похоже, это очень успокаивает его семью. У Джебома внутри всё сжимается, когда он снова видит эту осторожность в Джинёне. Он выглядит точно так же, как когда носил эту настороженность на своём лице, находясь около него. Но сейчас это не для него, не в этот раз, хотя чувство всё ещё накладывается на беспокойство от возвращения в Солун, заставляя Джебома чувствовать, что он снова тонет. Он так давно не чувствовал себя так низко, по крайней мере, не на стольких фронтах одновременно. Чтобы отвлечься, он погружается в свои любимые блюда, которые он так давно не пробовал, и молится, чтобы трапеза закончилась как можно быстрее и безболезненнее. С каждым кусочком, тщательно и молча пережёвываемым между вежливыми комментариями, кажется, что они всё ближе и ближе подходят к концу невредимыми, и Джебом чувствует, как напряжение медленно начинает покидать его плечи. Они так близки к свободе, к возможности удалиться в свои покои, посидеть и открыто пообщаться с Ёндже без глупых приличий, давящих на них. А потом Джинён тянется за курицей. Джебом почти осознаёт, что произойдет, прежде чем это случается, и время, кажется, замедляется, когда он наблюдает, как Джинён протягивает голую руку, не используя столовых приборов, чтобы поднять куриную ножку — совершенно нормально в Серисейле, конечно. Но здесь, за столом королевской семьи Солуна, Джебом может видеть, как глаза его родителей, слуг, даже Ёндже, расширяются до размеров блюдец, когда Джинён берет куриную ножку в пальцы и подносит её ко рту. — Ах… — Джебом не совсем знает, что сказать, поднимает руку и неловко зависает рядом с локтем Джинёна. Но Джинён, кажется, замечает, как все взгляды устремлены на него, и не особенно дружелюбно, и замирает, откусив кусочек, который он наполовину прожевал во рту. — Я… — начинает он, и его голос приглушается едой. — Прошу прощения? Лица отца и матери Джебома безучастно потрясены, как будто Джинён сделал что-то совершенно невероятное вместо того, чтобы просто использовать свои руки, а не столовое серебро. Ёндже, напротив, пытается скрыть свой смех за рукой и эффектно терпит неудачу. Это комичная сцена, и Джебом чувствует, как в его груди поднимается смех. Проведя время в Серисейле и привыкнув к тому, что даже члены королевской семьи едят руками, он не может не находить забавным, что здесь это считается таким табу. На самом деле ничего не остаётся, как только смеяться. Он поворачивается к Джинёну, думая, что они могут посмеяться вместе, но сталкивается с видом его широко раскрытых глаз от унижения, лица, искажённого беспокойством. Тут же рука Джебома опускается, чтобы слегка придержать Джинёна за локоть, вероятно, слишком нежно для ужина с родителями. — Всё в порядке, — бормочет он, игнорируя взгляды. — Это не так уж и страшно. — Мне правда жаль, — шепчет Джинён. — Я… я не знал… — Джебом, — сухо прерывает его отец. — Пожалуйста, не мог бы ты помочь нашему гостю? В этих словах нет жестокости, по крайней мере, намеренной. Они не остры и не резки. Вместо этого они несут в себе дискомфорт, как будто тот факт, что их даже приходится произносить, является бременем. Как будто Джинён — продолжение Джебома здесь, в Солуне, — обуза. Этот тон Джебому был слишком хорошо знаком с детства. Когда он вырос из легко запугиваемого маленького мальчика в сердитого подростка, он всегда чувствовал то же самое — он почти предпочёл бы, чтобы его родители кричали на него, чем использовали этот тон. Даже сейчас, даже когда это направлено на чью-то ошибку, у Джебома сразу же скручивает живот, в груди становится тесно, и его захлёстывает тошнотворное чувство разочарования в своих родителях. Такое чувство, что это всё, что он может здесь сделать, неудача за неудачей перед людьми, одобрения которых он отчаянно желал всю свою жизнь. Джинён, кажется, съёживается в своем кресле, и волна покровительства проносится по Джебому. Он был невольным нарушителем неписаных правил и принял на себя основную тяжесть неодобрения своих родителей. Он точно знает, каково это — быть на месте Джинёна прямо сейчас. Но что ещё более важно, он знает, что семья Джинёна никогда не заставляла его чувствовать себя так, когда он переехал в Серисейл. Джебом никогда по-настоящему не мог противостоять своим родителям. Он и раньше выходил из себя со своим отцом, конечно, выходил, но он всегда возвращался и извинялся, как послушный сын, каким его воспитывали. Он заставлял свою агрессию испариться, натягивал улыбку на лицо и прятал хмурые взгляды, опуская голову, а затем отправлялся к Хонбину и рассказывал обо всём, что он сказал бы, если бы только мог… если бы только мог… Каким бы вспыльчивым ни был его характер, у него никогда не хватало храбрости занять решительную позицию. Даже когда они схватили первого попавшегося альфу, чтобы выдать его замуж, и отправили его так быстро, как только могли, это всё время крутилось в голове Джебома. Потому что он не был тем, кем должен был быть, потому что он не был достаточно хорош, чтобы быть наследным принцем, потому что он не был способен. Потому что он оказался неправильным. Но, глядя на Джинёна, он понимает, что не ошибся. Он не такой. Джинён сам сказал ему об этом, но более того, он показал ему. Вся его семья показала это Джебому. И если кого-то вроде Джинёна — терпеливого, милого, драгоценного Джинёна — можно заставить почувствовать то же, что чувствовал Джебом все эти годы? Что ж, внезапно говорить что-то становится немного легче. Кровь Джебома закипает так, как не бывало раньше. Теперь, наконец, две его части объединились — его биология, заставляющая его тело физически лихорадить от необходимости быть рядом со своей парой, когда он явно в беде. И его разум, переполненный чем-то похожим на гнев, но более острым, холодным и ровным, что-то, что, как он думал, может чувствовать Джинён, а не он сам. Что-то контролируемое, что-то, чем он может управлять, просто не взрываясь в иррациональном беспорядке эмоций. Поэтому он в последний раз похлопывает Джинёна по локтю, прежде чем протянуть руку и тоже схватить куриную ножку. Он очень осторожно смотрит отцу в глаза, когда отрывает кусок зубами. — Восхитительно, — говорит он, не обращая внимания на то, что разбрызгивает крошки. Ёндже прижимается лицом к столу, пытаясь прикрыться рукой, но ничто не может скрыть, как его плечи трясутся от смеха. Его родители выглядят шокированными, выражение лиц, которое когда-то заставило бы его съёжиться от стыда, само по себе наказание, но теперь наполняет его головокружительным чувством победы. А Джинён… Джинён всё ещё смотрит широко раскрытыми глазами, но уголки его рта медленно приподнимаются. Джебом наблюдает, как его глаза загораются и складываются в сладкие полумесяцы, обрамлённые теми морщинами, которые Джебом с любовью называет усиками. Всё позади него исчезает и остаётся только Джинён, открыто и благодарно улыбающийся ему, и Джебом едва сдерживается, чтобы не наклониться ближе и не поцеловать или, может быть, не обнюхать его прямо там, будь прокляты его семья и порядочность. Он довольствуется тем, что позволяет своему лицу расплыться в улыбке, как у Джинёна, а потом они сидят, фыркая и смеясь, и пытаются не подавиться едой. Джебом не может припомнить, чтобы за этим столом он когда-либо испытывал такую безудержную радость до этого. Но теперь кажется, что это стирает всё остальное, любые воспоминания меркнут в свете яркости Джинёна. Джебом понимает, что справится с этим. Эта еда, эта поездка, эта адаптация рядом с родителями. Это менее пугающе, когда кто-то есть рядом. Он снова смеётся и чувствует себя бесконечно легче.-
— Мне действительно жаль, что тебе пришлось иметь с этим дело, — бормочет Джинён, смущение всё ещё звучит в его тоне даже сейчас, когда они одни в своих покоях. — Я должен был подождать, чтобы посмотреть, как едят все остальные, вместо того, чтобы просто… — Не извиняйся, — вмешивается Джебом, растягиваясь на кровати рядом. Вероятно, это не лучшая идея до того, как он примет ванну, но лежать после столь долгого путешествия слишком приятно, чтобы сопротивляться. — Это было самое весёлое, что, по-моему, я когда-либо испытывал во время здешней трапезы. За исключением, может быть, того раза, когда мы с Хонбином раздобыли несколько сверчков и… Скрип открывающейся двери прерывает его, мгновением позже в комнату заглядывает голова Ёндже. — Я ведь не помешал? — спрашивает он. — Конечно, нет. — Джебом садится и скрещивает ноги перед собой. — Заходи. — Конечно, нет, — передразнивает Ёндже, переступая порог и садясь на сторону кровати Джебома. — Я бета, и даже я чувствую, как вы пахнете друг другом, не веди себя так невинно. Джебом краснеет, пытаясь незаметно обнюхать себя, чтобы понять, действительно ли всё так плохо, как говорит Ёндже. Может быть, его запах стал сильнее от того, что он так долго просидел взаперти в карете. Нежные руки опускаются на плечи Джебома. — Я не удивлюсь, если это просто потому, что он напряжён, — предлагает Джинён. Джебом поворачивается и хмуро смотрит на него. — Ты хочешь сказать, что я действительно пахну? Джинён смеётся и утыкается носом ему в шею. — Если я скажу «да», ты разозлишься? — дразнится он. Однако, прежде чем Джебом успевает пожаловаться, он добавляет: — Как бы то ни было, я не думаю, что ты плохо пахнешь. — Кончик его носа касается мочки уха Джебома, и по спине пробегает дрожь. — На самом деле совсем наоборот. Ёндже кашляет. — Между прочим, я всё ещё здесь. И не особо заинтересован в том, чтобы наблюдать, как моего брата щупают. Ну, на случай, если кому-то интересно моё мнение. Тепло разливается по щекам Джебома. Джинён не сделал ничего особенно рискованного, но реакция Джебома, то, как его тело прижалось к его паре, заставляет его чувствовать себя неприлично, особенно перед своим младшим братом. Он не совсем понимает, что на него нашло. Он отмахивается от Джинёна. — Никого тут не щупают, — бормочет он. — И вообще, что тебе взбрело в голову, а? Хонбин приносил тебе эти дрянные омежьи любовные романы? Ты же знаешь, что он показывает тебе их, потому что думает, что они забавные, а не потому, что они хорошие, верно? Ёндже фыркает. — Мне ничего не взбрело в голову, кроме того, что вы двое, — он машет на них рукой, — такие. Джебом собирается возразить, что они больше даже не прикасаются друг к другу, но затем он понимает, что, хотя Джинён больше не прижимается лицом к его шее, они всё ещё наклоняются друг к другу, не глядя. И всё же он настаивает: — Я не понимаю, что ты имеешь в виду. Ёндже бросает на него равнодушный взгляд. — Конечно, нет, хён. — Но затем на его лице появляется улыбка, в равной степени дразнящая и нежная. — Я думаю, ты просто так привык к семейной жизни, что даже не осознаёшь, когда начинаешь вести себя отвратительно. — Это ерунда, — подхватывает Джинён. — Тебе просто надо видеть его, когда мы остаёмся одни. Джебом резко оборачивается, чтобы встретиться лицом к лицу со своим мужем-предателем. — Обычно же ты у нас любитель поговорить. Джинён невинно моргает. — Я уверен, что понятия не имею, о чём ты. — Серьёзно? — спрашивает Джебом. — А как насчёт… — Когда ты читал мне сказки в саду? — размышляет Джинён. — Или когда ты кормил меня вишнями? — Хорошо, во-первых, ты первый начал кормить меня вишнями, — говорит Джебом. Ёндже смеётся. — Ты читал ему истории, хён? — спрашивает он. — Тогда, я думаю, это делает его официально частью семьи. Джинён застывает рядом с ним. Когда Джебом смотрит на него, выражение его лица тщательно разглаживается. Но теперь Джебом, по-видимому, знает его достаточно хорошо. Он знает его достаточно хорошо, чтобы увидеть удивление в его глазах и напряжение в плечах. Джебом протягивает руку и кладёт её на затылок Джинёна, поглаживая большим пальцем взад и вперёд. Он чувствует, как Джинён постепенно расслабляется с каждым его движением. — Думаю, так и есть, — говорит он, и хотя Джинён не смотрит на него, он может сказать, что лёгкая улыбка, что изгибает его губы, предназначена ему. — Что ж, — осторожно начинает Джинён. — Я рад, что ваша семья приняла бы варвара, который ест курицу руками. — Прошу, — улыбается Ёндже. — Я так волновался, что ты будешь скучным, особенно из-за того, что мама сказала о том, что ты проводишь всё своё свободное время с книгами… — Книги не скучные, — говорит Джинён, слегка оскорблённо. — …но спасибо, что обеспечил лучшее развлечение, чем настоящие праздники, которые мы устраиваем, — заканчивает Ёндже. Джинён моргает. — Спасибо тебе? Я так думаю? Ёндже лучезарно улыбается ему. — Не за что. — Он вздыхает и плюхается обратно на кровать, едва не ударившись затылком об одно из колен Джебома. — Нам нужно притащить сюда Хонбина, — говорит он задумчиво. — Он намного лучше рассказывает неловкие истории, которые тебе нужно услышать. У него больше опыта. Джинён оживляется. — Неловкие истории? — Нет, — твёрдо говорит Джебом. — Я никогда в жизни не испытывал неловкости. Ёндже не понимает, о чём говорит. — Я тоже так думаю! — Ёндже перекатывается на живот. — Как в тот раз, когда он вбил себе в голову, что должен танцевать, как эти артисты, которые приехали с Запада и чуть не раскроили ему череп… — Не было никакого раскола черепа, — протестует Джебом. — Перестань преувеличивать. — Ты не мог вспомнить имя Хонбина целый день, — отвечает Ёндже. — И он не прощал тебя целый месяц. — Это потому, что Хонбин — мелкая сучка, — бормочет Джебом. — Ты потерял память от удара головой? — Джинён звучит обеспокоенно, и Джебом ощущает лёгкое, как пёрышко, прикосновение к затылку, как будто Джинён беспокоится, что она всё ещё может болеть после всех этих лет. — Разве это многое не объясняет? — щебечет Ёндже, и его смех перерастает в крики, когда Джебом поднимает одну из подушек и начинает набрасываться на него. — Остановись! Стой! Первый раз, когда я вижу тебя за столько недель, а ты пытаешься убить меня… — Это не убийство, — ворчит Джебом между ударами. — Это учит тебя хорошим манерам и уважению… К тому времени, когда Ёндже уже начинает вопить о пощаде, а Джебом насытился местью, Джинён с любовью смотрит на них обоих, согнув ноги перед собой и положив подбородок на колени. — Если ты так реагируешь на одну неловкую историю, — мягко говорит он, — я не могу представить, что будет с остальными. — Что ты имеешь в виду под «остальными»? — спрашивает Джебом. — Разве я недостаточно страдал? Джинён задумчиво напевает, а затем говорит: — Нет. — Он поворачивается к Ёндже с приветливой улыбкой. — Расскажи мне ещё что-нибудь. Ёндже подскакивает на кровати в сторону Джинёна, слегка прячась за его спиной. Джебом прищуривается, глядя на них двоих. — Ну, ты в курсе ювелирной фазы Джебома? — спрашивает Ёндже. Джебом стонет и смиряется со своей судьбой. — Его что? — спрашивает Джинён, в его голосе звучит восторг. — Раньше он очень много носил их, — объясняет Ёндже. — Думаю, он всё ещё носит кольца, но ты бы видел ожерелья и всё остальное, что он мог надеть. Он украл несколько иголок у прислуги и пытался убедить меня проткнуть дырки в его ушах, чтобы он мог носить серьги… — Это было бы красиво, — ворчит Джебом. — Могло бы начаться заражение, — отвечает Ёндже. — И тогда у тебя отвалилось бы ухо, а Хонбин посмеялся бы над тобой. Ну, в любом случае, он посмеялся бы над тобой ещё больше. — Это то, что там? — перебивает Джинён, кивая в угол комнаты. — Все твои старые драгоценности? Джебом вытягивает шею, чтобы увидеть, что Джинён указывает на старую чистую серебряную шкатулку, которая стоит на его столике. Он не обращал на неё особого внимания в последние годы, даже до катастрофического момента, из-за которого ему пришлось покинуть королевство, но она вызывает прилив нежности, даже когда он съёживается при воспоминании о том, как он носил её содержимое. — Нет, — говорит он в то же время, когда Ёндже радостно перебивает: — Абсолютно. Прежде чем Джебом успевает остановить его, Джинён поднимается с кровати и направляется к его столику. Он осторожно поднимает крышку, изящно используя большие и указательные пальцы. — Ты действительно раньше носил такие вещи? — Джинён удивляется, когда поднимает массивное ожерелье, инкрустированное цитрином, которое ужасно контрастирует с золотом, из которого оно сделано. — Только не это. — Джебом морщит нос. — Это был подарок на какую-то церемонию, думаю, я носил его один или два раза, и то потому, что мать требовала этого. — Благородный цвет в нашей стране, — говорит Ёндже мрачно добавляя: — Но все и так понимали, как уродливо оно выглядит. — Оранжевый может хорошо смотреться, — говорит Джебом. — Просто… не так. — Определённо не так, — соглашается Джинён. — О, всё же интересно выглядит. Ожерелье, которое он поднимает следующим, представляет собой тонкую серебряную цепочку. У Джебома есть смутное воспоминание о янтарной слезинке, свисающей с неё, но она, похоже, затерялась в хаосе шкатулки с драгоценностями. Всё, что осталось, — это крошечный серебряный диск, которого едва хватает, чтобы утяжелить цепочку, когда Джинён поднимает её. Он красиво контрастирует с тёплым тоном кожи Джинёна, мерцающим в свете лампы, и Джебома внезапно поражает образ того, как он покоится во впадинке на шее Джинёна. — Ты можешь взять её, — импульсивно говорит Джебом. Тот удивлённо смотрит на него. — Правда? — Я имею в виду, если ты, конечно, хочешь. — Джебом пожимает плечами, стараясь не обращать внимания на две пары глаз, устремлённых на него. — Тебе необязательно. — Мне бы очень хотелось, — тихо отвечает Джинён. Он подходит к кровати, заползает на неё, садится напротив Джебома и Ёндже и протягивает драгоценности. — Поможешь мне надеть его? — Мне следует уйти? — спрашивает Ёндже, переводя взгляд с одного на другого. — Чувствую, что мне следует уйти. — Тебе не нужно, — автоматически говорит Джебом, но он не может оторвать глаз от наклона головы Джинёна, изгиба его улыбки, тонкой цепочки, накинутой на его изящные пальцы. Ёндже издаёт недоверчивый звук. — Конечно. Я думаю, это намёк для меня. Тогда я поговорю с вами обоими завтра, хорошо? Пожалуйста, правда, отдохните немного. — Он собирается выйти из комнаты, прежде чем Джебом хватает его за загривок, притягивая ближе. — Уходишь без объятий? — дразнится он. — После всего того, что произошло? — Ты уже почти выжал из меня жизнь, — бормочет Ёндже, но его руки уже крепко обнимают брата за плечи, а его щека прижимается к его челюсти. — Ты стал более ласковым. Мне нужно предупредить Хонбина о твоих объятиях? Джебом фыркает, а затем ерошит его волосы, чем зарабатывает визг, когда Ёндже уворачивается от его прикосновения. — Хонбин никогда не будет подвергаться риску из-за моих объятий. Поверь мне. Ёндже весело смеётся, поправляя чёлку. — Ну, я думаю, я рад, что могу держать некоторые вещи при себе, — поддразнивает он, поднимая брови на Джинёна. — Тебе не нужно беспокоиться об этом, — легко говорит Джинён. — Я обещаю тебе, что Джебом не относится ко мне как к брату. Джебом шипит: — Джинен! — В то же самое время, когда Ёндже стонет и закрывает лицо, как будто это защитит его. — Я беру назад то, что сказал ранее, — говорит Ёндже приглушённым голосом, прикрытым руками. Он шатается к двери, словно Джинён нанёс ему физический удар. — Пожалуйста, будь скучным вместо этого, Джинён. Всё было бы лучше, чем это. Джинён от души смеётся, сгибаясь пополам, пока его голова не оказывается на плече Джебома. Всё его лицо исказилось от веселья. Джебом качает головой, но не может удержаться от того, чтобы присоединиться. Он обнаруживает, что более чем когда-либо благодарен за сверхъестественную способность Ёндже устанавливать контакт с кем угодно. Он думает, что это послужит ему на пользу. В его груди до сих пор ощущается отдалённая боль при напоминании о долгой дороге, что лежит перед Ёндже, то, с чем Джебом сталкивался на протяжении многих лет, но это успокаивается видом улыбки его младшего брата и звуком смеха его пары рядом. Люди могут расти, если им дать шанс. Джебом хорошо это усвоил. И Джебом легко видит, как с его добрым сердцем и открытым умом Ёндже мог расцвести в такого правителя, который, возможно, мог бы внести изменения, о которых он тогда шептал Джебому в темноте. — Может, мне попросить слуг приготовить для вас ванну? — спрашивает Ёндже, стоя в открытом дверном проёме. — Поскольку вы оба пахнете после долгой дороги и курицей. — Он многозначительно смотрит на Джебома. — И другими вещами. — Было бы здорово, — говорит Джебом. — И засунь свой нос в другое место, ты бета, перестань притворяться, что чувствуешь мой запах. — Но я чувствую, — протестует Ёндже. — Клянусь, может быть, я стал более чувствительным с тех пор, как ты уехал, но… Хён, от тебя воняет… — Убирайся, — рявкает Джебом, угрожающе потянувшись за подушкой, чтобы бросить её. Ёндже издаёт панический вопль смеха, прежде чем выскочить и захлопнуть за собой дверь. Со стоном Джебом переносит свой вес обратно на руки. — Он милый, — говорит Джинён, в его голосе слышится нежность. — Ты говоришь это даже после того, как он так со мной обошёлся? — спрашивает Джебом, приподняв брови, но потом вздыхает. — Так и есть. Он хороший парень. Джинён придвигается ближе на кровати, пока не устраивается прямо позади Джебома и не кладёт подбородок ему на плечо. — Я рад, что мы приехали, — бормочет он. — Так бы ты его не увидел. Джебом с трудом сглатывает. — Я тоже, — говорит он, слова выходят более сдавленными, чем он хочет это признать. Он прочищает горло, поворачивается на кровати лицом к Джинёну и быстро говорит: — Ты всё ещё хочешь, чтобы я надел на тебя это ожерелье? Джинён внимательно смотрит на него с минуту. Он, должно быть, решил, что на данный момент у них было достаточно эмоциональных разговоров, потому как он снова протягивает ему драгоценность. Когда Джебом берёт его, звенья цепочки скользят друг по другу со звуком, похожим на шёпот. — Повернись, — инструктирует Джебом. Он сосредоточенно высовывает язык, расстёгивая крошечную застёжку. Джинён послушно сдвигается, пока его спина не оказывается лицом к Джебому. — Получилось? — Да. — Джебом придвигается ближе, пока почти не обхватывает бёдра Джинёна в пространстве меж своими, и между ними остаётся всего лишь небольшое пространство. Это почти кажется более соблазнительным, быть так близко, что он не может сказать, является ли тепло, которое, как ему кажется, он чувствует, исходящее от Джинёна, реальным или воображаемым. Джинён тихо фыркает, и Джебому требуется мгновение, чтобы понять, что это смех. — Что? — смущённо спрашивает он. — Ничего, — отвечает Джинён. — Это просто немного напоминает мне нашу первую брачную ночь, понимаешь? Метка. Не задумываясь, Джебом протягивает свободную руку и кладёт её на заднюю часть его левого плеча, вызывая дрожь у своей пары. — Это ты просишь меня укусить тебя? — дразнится он. — Не знаю, хочу ли я поменяться вот так. Он чувствует взрыв смеха через свою ладонь на спине Джинёна. — Не кусайся, — говорит он. — Ожерелье мне подойдёт. Джебом прикусывает губу и отводит руку, чтобы разделить два конца цепочки. — Иди сюда, — шепчет он, хотя Джинён уже и так рядом, в нескольких сантиметрах от него. Джинён снова прижимается к нему — пока что не касаясь, всё ещё ощущая странное тепло в воздухе между ними, как будто они сидят у очага. Достаточно близко, чтобы его запах окутал Джебома и заставил его глаза закрыться. Он позволяет себе нежиться в нём, наклоняя голову вперёд, пока волосы Джинёна не защекочут ему нос. — Веселишься там, сзади? — спрашивает тот, но в его голосе вовсе нет язвительности. Джебом просто что-то лепечет и проводит носом по линии затылка Джинёна и по мягкому изгибу, где его шея встречается с плечом. Он облизывает губы. Ему требуются все его силы, чтобы не целовать его прямо так, раскрытым ртом и не позволить своему языку высунуться, чтобы попробовать бархатистую кожу. Благодаря большему самообладанию, чем он предполагал, Джебом отодвигается назад достаточно, чтобы надеть Джинёну ожерелье, спускаясь к его горлу. Ещё до того, как ему удаётся застегнуть застежку сзади, он обнаруживает, что его пальцы дрожат, слишком отвлечённые видом яркого серебра на тёплой коже. Когда он заканчивает с цепочкой, Джинён поворачивается к нему лицом. Джебом медленно выдыхает, чувствуя, будто он в трансе, наблюдая, как Джинён подносит руку к горлу и проводит кончиком пальца по ключице. — Хорошо смотрится? — спрашивает он. Джебом кивает, не доверяя своему голосу. «Хорошо» не включает в себя чувство, проходящее сквозь него. Конечно, это красивое, изысканное украшение для прекрасного мужчины. В этом тоже есть неожиданность, трепет новизны, поскольку Джинён так редко предаётся подобным вещам. Он не привык к металлическому мерцанию, привлекающему его внимание к той части, которая часто прикрыта высокими воротниками. Но более того, это зрелище чего-то столь бесспорно его, обвившегося вокруг горла. Это воспоминание о том, как он попросил его надеть это украшение для него, тот факт, что он попросил об этом Джебома, и тот факт, что Джебом мог сделать для него это. Джебом протягивает руку и кладёт её поверх руки Джинёна, прослеживая тот же участок цепи, который только что проделал альфа. Он не может сказать, кажется ли ему это, но металл уже ощущается тёплым от его кожи. Боже, Джебом чувствует себя опьянённым от запаха Джинёна, от вида Джинёна, носящего его украшения, от простого знания, что Джинён хотел иметь какой-то внешний знак того, что он принадлежит Джебому. — Ванна, наверное, уже готова, — бормочет Джинён, выводя его из задумчивости. Джебом немного откидывается назад, чтобы прочистить голову от его запаха, прежде чем он сделает что-нибудь глупое. Не годится, чтобы вода в ванне остыла. — Ты хочешь пойти первым, или я пойду? Джинён наклоняет голову, перемещаясь ровно настолько, чтобы серебро отражало свет и поблёскивало на его коже. Джебом с трудом сглатывает. — Почему бы тебе не присоединиться ко мне? — предлагает он. Глаза Джебома перескакивают с горла Джинёна на его лицо. Он не совсем ухмыляется, но его губы приоткрыты ровно настолько, чтобы Джебом мог видеть, как его язык прижат к задней части передних зубов, застенчивый и симпатичный. В его глазах видна насмешка, вызов. — Ты уверен, что это хорошая идея? — шепчет Джебом. При этих словах губы Джинёна растягиваются в подобающей улыбке. — Думаю, это была бы лучшая идея, — мурлычет он. — Разве нет? Джебом пристально смотрит на него, беззвучно шевеля губами, пытаясь ответить. Это трудно, когда его мозг переполнен не словами, а образами — влажными волосами Джинёна, откинутыми со лба, его розовыми плечами над поверхностью воды, каплями, скользящими по шее, только чтобы быть пойманными тонкой серебряной цепочкой на шее. — Ты знаешь, — наконец выдыхает Джебом. — Я думаю, ты, возможно, прав. Джинён ухмыляется, и Джебому кажется, что он уже обнажён. — Я всегда прав.-
Джебом не уверен, каковы планы Джинёна на их пребывание. Он не хочет оставлять свою пару одного в незнакомом замке — он слишком хорошо знаком с тревогой, которая приходит с этим, даже если его опыт был где-то гораздо более небрежным в отношении правил. Он не может представить, что Джинён столкнётся с пугающей тишиной и приличиями в доме Солуна в одиночку после того, как вырос в Серисейле, где королева улыбается искренне, а слуги называют принцев «хён». Поэтому он удивляется, когда первое, что делает Джинён, проснувшись, — это выгоняет его из их покоев с приказом проводить время с людьми, с которыми ты не живешь, идиот. Он ещё больше удивлён своим нежеланием оставлять Джинёна там. Даже когда тот размахивает книгой, которую он привёз с собой, и говорит ему: «Я прекрасно могу о себе позаботиться, Джебом, не беспокойся обо мне», Джебом обнаруживает, что ему снова хочется забраться в постель со своей парой. Мысль о том, чтобы свернуться калачиком вокруг Джинёна, пока тот читает, обернуть одеяла вокруг них в кокон тепла и их объединённых ароматов, заставляет Джебома страдать от желания. Но Джинён очень твёрд. «Ты пожалеешь об этом, если не воспользуешься этой возможностью, чтобы провести время с Ёндже», — сурово говорит он. — «Я не собираюсь заставлять тебя хандрить неделями, когда мы вернёмся в Серисейл, только потому, что ты здесь думал не той головой». Конечно, как сказал сам Джинён накануне вечером, он всегда прав. По крайней мере, так оно и есть в данном случае. Ну, возможно, не в том, чего хочет от него Джебом — это меньше связано с получением ещё одного раунда секса, а больше с желанием просто чувствовать себя рядом с ним. Но всё же он проделал весь этот путь не для того, чтобы остаться в постели с Джинёном. Джебом может легко признать это, как только он плеснёт холодной водой на свою всё ещё тёплую от сна кожу и натянет на себя достаточно одежды, чтобы считаться приличным. Оглядываясь назад, немного неловко, насколько цепким он, по-видимому, стал с Джинёном. Он заставляет себя вытряхнуть это из своей головы, вместо этого направляя своё внимание на брата. Ёндже, как выясняется, всё ещё спит к тому времени, когда Джебома так бесцеремонно выгоняют из его покоев. Он подаётся вперёд, сначала нежно похлопывая Ёндже по плечу, а затем прибегая к щекотке, когда это не помогает, пока у него, наконец, не появляется взъерошенный и слегка недовольный младший брат, по крайней мере, хоть немного готовый встретить этот день. Он успокаивает Ёндже сладостями, которые выпрашивает у кухонных служанок. Когда они набрасываются на пирожные, Ёндже радостно напоминает Джебому обо всех тех случаях, когда он пытался флиртовать со служанками до того, как половое созревание полностью поразило его, несмотря на его надтреснутый голос и три растрёпанных волоска, которые он ещё не знал, как сбрить с подбородка. С некоторыми сладостями в нём и Джебомом, достаточно смущённым для утра, Ёндже заметно повеселел, когда они вышли из кухни. Он радостно болтает, легко переходя от тем их совместного детства к тем событиям, которые пропустил Джебом. Как только они добираются до музыкальной комнаты, Ёндже нетерпеливо тащит его к скамейке для фортепиано, раскладывая свои тетради перед ним на подставке. Он просит его выбрать песню, хотя все названия иностранные, на которых язык Джебома запинается, и он вслепую указывает на название, над которым, как он помнит, работал Ёндже перед его отъездом. Улучшения, которых он добился за несколько недель, шокируют Джебома. Его пальцы бегают по клавишам не только грациозно, но и с силой. Начиная с пробежек, что прерываются на полпути, и аккордов, нестройно звенящих. Ёндже отточил танцующую музыку, музыку, которую он явно держит в узде, не ограничивая её живость. Джебом зачарованно наблюдает, как время, кажется, тает и ускользает, не оставляя ничего, кроме звукового пейзажа и ощущения дома, которое приходит с присутствием его брата. Ёндже заканчивает произведение, которое он играет, хорошо исполненной маленькой трелью, чистым спешиванием, которое легко отрывает Джебома от музыки, не чувствуя резкости. Джебом хлопает в ладоши и издаёт негромкий возглас одобрения, а Ёндже смеётся. — Я не думаю, что это подходящая реакция на фортепианную пьесу, хён, — говорит он. — Я просто пытаюсь выразить свою признательность, — отвечает Джебом. — И кого это волнует, когда мы здесь одни? Ёндже фыркает. — Мы были там не единственными, когда ты ел курицу голыми руками за столом. — Если бы это сказал кто-то другой, Джебом, вероятно, поёжился бы от этих слов, предполагая, что за ними стоит осуждение. Как бы то ни было, всё, что он может услышать, — это нежность и веселье в тоне Ёндже, и это заставляет его улыбнуться. — Ну, там, откуда Джинён, это вполне уместно, — указывает он. Он благодарен, что сейчас он наедине с Ёндже, ведь Джинён, вероятно, всё ещё был бы несколько смущен, вспоминая всё это фиаско. — Я понял это по тому, как он выглядел. Как будто хотел провалиться сквозь землю, когда понял это, — говорит Ёндже с усмешкой, но она сразу исчезает в пользу его задумчивого взгляда. — Что у тебя на уме, малыш? — спрашивает Джебом, опершись локтём на доску над клавишами, чтобы посмотреть на Ёндже. — Он мне действительно нравится, — говорит младший нехарактерно тихо. — Джинён? — Когда Ёндже кивает, Джебом спрашивает: — Уже? — Он проводит пальцем по крышке пианино, чувствуя заботу, с которой оно держится в этом простом прикосновении. — Разве ты знаешь его достаточно долго, чтобы принять такое решение? — Мне не нужно знать его, — говорит Ёндже. — Я знаю тебя. — Что это должно означать? — смущённо спрашивает Джебом. — Я уже вижу, как он раскрывает твою хорошую сторону, — просто говорит Ёндже. — Те части тебя, которые всегда были моими любимыми. — О, правда? — спрашивает Джебом, пытаясь скрыть, насколько он взволнован ответом брата. Это почти сверхъестественно похоже на то, что Хонбин сказал о том, что Джинён делает его мягче. — Да, — подтверждает он. — Знаешь, как та часть тебя, что читала мне сказки, когда мы были маленькими. Или та часть, которая позволила мне забраться к тебе в постель, когда Хонбин вёл себя как придурок. — Брань, — автоматически выговаривает Джебом, но его слова выходят вяло. Ёндже фыркает. — Я уже забыл, каково это — иметь рядом старшего брата. — Эй, — отвечает Джебом с улыбкой. — Уступи мне. Все мои новые братья старше меня. Ёндже ухмыляется. — А что будет, когда я стану королём? — спрашивает он. — Ты всё ещё собираешься указывать мне, что делать? — Не имеет значения, король ты, император или какой-нибудь святой, — говорит Джебом, взъерошивая волосы Ёндже и вырывая у него визг. — Ты всегда будешь моим младшим братом. — Да? — спрашивает Ёндже, лучезарно улыбаясь Джебому сквозь спутанную чёлку, и его сердце сжимается от счастья. — Даже со всеми твоими новыми братьями на севере? — Ты тоже можешь быть их младшим братом, — говорит Джебом, обнимая Ёндже за плечи. — Я уверен, что они с удовольствием испортят тебя до чёртиков. — Похоже, мне скоро нужно будет съездить в Серисейл, — размышляет Ёндже. — В твоих устах это звучит так заманчиво. — Я… ага. — Джебом понимает, что он прав. Он говорит о Серисейле с нежностью, которой никогда не ожидал, когда покидал Солун. — Там… хорошо, правда. — Он вздыхает, а затем добавляет: — Но ты должен пообещать, что я всё равно буду твоим любимым старшим братом. — Не знаю, — отвечает Ёндже с усмешкой. — Если братья Джинёна так хороши, как ты говоришь… — Ах ты. — Он хватает Ёндже сзади за шею, притягивая ближе и игриво угрожая. — Неужели все эти годы ничего для тебя не значили? Ты действительно собираешься вот так просто заменить меня? Ёндже заливается смехом, падая рядом с Джебомом, знакомое тепло, которого ему так не хватало. — Может быть, я заменю тебя, если они не будут хватать меня вот так. — Это ласково — протестует Джебом, слегка встряхивая младшего своей хваткой. — Это больно, — ноет Ёндже. — Ты бы не стал так обращаться с Джинёном. — Джинён не мой брат, — указывает он, сжимая затылок Ёндже, прежде чем его рука вместо этого опускается на его плечо. — Это особое отношение к младшему брату. Будь благодарен. Ёндже продолжает ворчать, но он всё ещё улыбается, даже когда Джебом грубо обращается с ним. На самом деле, он слегка отстраняется, сильнее, чем помнит Джебом, и это вызывает горько-сладкую боль в груди. Конечно, есть гордость за то, что его брат растёт и занимает его место. Но есть и печаль, когда он задаётся вопросом, как много он пропустил, как быстро Ёндже вырастет без него, если он уже повзрослел даже за то время, пока его не было рядом. — Эй. — Ёндже щёлкает Джебома по уху, но его голос звучит мягко. — Куда пропал? Джебом моргает, обдумывая все возможные ответы на этот вопрос. Ёндже не торопит его, просто ждёт ответа. — Никуда, — наконец отвечает он. — Я здесь.-
— Ты уверен, что Ёндже не возражает, если я одолжу тебя ненадолго? — спрашивает Джинён, когда они выходят на солнечный свет, но он так жадно вцепляется в руку Джебома, что сомнительно, что он отпустил бы её, даже если бы тот сказал ему, что да, на самом деле, Ёндже возражает. — Он должен был ходить на уроки по той или иной причине, — говорит Джебом, кладя свою руку поверх руки Джинёна. — Он жаловался, что я всё равно слишком воняю и что я должен потратить какое-то время с моей парой, и я цитирую: «избавь меня от этого». — И я уверен, о чём он думал, когда говорил, что это был бы прекрасный повод пройтись по садам, — сухо говорит Джинён, но затем его глаза смягчаются от игривого к нежному. — Не то чтобы я жалуюсь, конечно. — Хорошо, — говорит Джебом, упираясь локтём в бок Джинёна. — Если бы это было так, мне пришлось бы выгнать тебя и запретить тебе когда-либо входить. Джинён хихикает, на этот раз не прикрываясь рукой. — Серьёзное дело. — Очень серьёзное, — сообщает ему Джебом, когда они пробираются между низкими кустами. Деревья находятся на расстоянии плевка, но сначала они должны спуститься по крайней мере по одному ряду тщательно ухоженного кустарника высотой по пояс. В юном возрасте Джебом на собственном горьком опыте убедился, что попытка сократить расстояние, перелезая через них и отламывая ветки, вызовет гнев у садовников. — Всё так аккуратно, — замечает Джинён. — Это так… — Уныло? — предлагает Джебом. — Я собирался сказать организованно, но раз уж ты это сказал, то да, — признаётся Джинён. — Уныло — вот подходящее слово. Наконец они добираются до конца ряда и направляются к роще деревьев, равномерно расположенных и до жути однообразных. Большая часть апельсинов уже собрана, но несколько отставших, вероятно, поздних цветков, прячутся в самых плотных листьях, и Джебом ощущает давний зуд снова забраться наверх. — Здесь определённо уныло, — говорит Джебом. — Но это моё самое любимое место, и я скучал по нему. Он клянётся, что чувствует на себе пристальный взгляд Джинёна, даже когда вместо этого он смотрит на нависающие ветви. — Я не виню тебя за то, что тебе здесь нравится, — говорит Джинён. — И тень определённо лучше, чем находиться на солнце. Джебом смеётся. — Нежный северный цветочек не может справиться с южной жарой? — поддразнивает он, поднимая руку, чтобы провести тыльной стороной пальца по щеке Джинёна. Тот отмахивается от его руки, надувшись. — Не заставляй меня напоминать тебе о том, как плохо ты справился с простудой, когда впервые приехал в Серисейл. — Хорошо, хорошо, — смягчается Джебом. — Ты всё же знаешь одну из хороших вещей в том, чтобы быть здесь? — Какую? — Апельсины. — Джебом тащит Джинёна к ближайшему дереву, на котором, как он видит, всё ещё есть плоды, хватается за ствол и поднимается на ветку. Кора под его кожей шершавая, больше, чем он помнит. Его мозоли, должно быть, исчезли, но ощущение достаточно близко к знакомому, чтобы это не отпугивало его. — Джебом, ты уверен, что это хорошая… — Не волнуйся, — успокаивает его Джебом, когда находит хороший укромный уголок, чтобы передохнуть, прежде чем протянуть руку и сорвать апельсин с ветки над ним. — Вот, лови. Он бросает плод, отправляя его высокой лёгкой дугой, так что он падает в протянутые руки Джинёна. Он следует за ним вниз, спрыгивает с ветки и возвращается на землю. — Твоя одежда, — говорит Джинён, но в его голосе ощущается больше веселья, чем осуждения. — Я полагаю, это и объясняет твой внешний вид, когда мы впервые встретились. Джебом ухмыляется. — Извини, что в тот раз я не привёз тебе фруктов. Тогда был не сезон. — Он подходит к нему ближе, кладя руки на апельсин. — Вот, позволь мне почистить его для тебя. Джинён ослабляет хватку и наблюдает, как Джебом вонзает ноготь в мягкое место на кожуре, прежде чем потянуть её по осторожной, хорошо отработанной спирали. Он собирается бросить кожуру на землю, но Джинён останавливает его. Он берёт её у него и подносит к носу. — Так вкусно пахнет, — выдыхает он. Услышав эти слова в речи Джинёна, Джебом поражается сильнее, чем следовало бы, узел внезапно и сильно скручивается у него в животе, когда он думает о том, что будет, если Джинён учует его. Боже, ему нужно взять себя в руки. Он отвлекается, поддразнивая Джинёна, спрашивая: — Нужно ли мне чувствовать ревность к фрукту? Джинён смеётся. — Определённо нет. — Он протягивает руку и набрасывает кожуру на голову Джебома, хихикая, когда тот раздражённо стряхивает её. — Кроме того, это… это на самом деле похоже на то, как ты пахнешь для меня, в любом случае. — Что? — Джебом моргает. — Серьёзно? — Да, — отвечает Джинён. — Действительно яркий и немного резкий, но такой же сладкий. — Он постукивает кончиком пальца по кончику носа Джебома, и тот чувствует, что немного косит, следя за движением. — Тебе это идёт. Джебом опускает глаза на очищенный апельсин в своих руках, чувствуя, как румянец разливается по его щекам. Он сосредотачивается на том, чтобы разбить его на части, и пытается игнорировать, как приятное тепло, поселившееся в его животе с тех пор, как он проснулся утром, кажется, расцветает ещё больше каждый раз, когда Джинён прикасается к нему, даже если это такое безобидное место, как кончик его носа. — Знаешь, забавно, что ты думаешь, что я пахну апельсинами, — говорит Джебом, всё ещё глядя на свои руки. — Я часто приходил сюда, когда деревья были полны плодов, потому что запах был достаточно сильным, чтобы скрыть мой собственный. — Он облизывает губы. — Для меня мой запах был как… те сладости, в которых слишком много сахара. Такие, от которых кажется, будто они застряли у тебя в горле, понимаешь? — Ты никогда так не пах для меня, — тихо говорит Джинён. — Может быть, это просто твоё тело привыкло к этому. Я знаю, что я тоже был сверхчувствителен после того, как половое созревание настигло меня. Особенно от того, когда я был рядом с Ёнхёном, у меня болела голова. — Может быть, так оно и было, — соглашается Джебом. — Я думаю, что это также было просто… Я так сильно ненавидел это, Джинён. — Я знаю, — бормочет Джинён, подходя ближе. — Мне жаль. Джебом тяжело выдыхает. — Всё в порядке. — Тебе не обязательно… — Я не лгу, — обрывает его Джебом. — Или пытаюсь вести себя так, как будто всё идеально, или что-то в этом роде. Но… всё в порядке. Раньше это было не так, но сейчас всё по-другому. — Хорошо. — Рука Джинёна приближается, чтобы взять его за локоть, прикосновение это нежное, но заземляющее. — Но ты знаешь, что тебе не нужно притворяться. — Знаю, — говорит Джебом. Его голос кажется немного хриплым, немного мрачным, поэтому он прочищает горло и говорит так легко, как только может: — Ты уже должен знать, я дам тебе знать, если я чем-то недоволен. Джинён фыркает. — По крайней мере, я могу на это рассчитывать. — Его рука покидает руку Джебома только для того, чтобы она свернулась под его подбородком, используя два пальца, чтобы поднять его лицо вверх, пока их глаза не встретятся. — И я знаю, что моё мнение ничего не значит… — Это не так, — серьёзно настаивает Джебом. — Оно значит многое. На лице Джинёна появляется милая улыбка, и он прикусывает губу, прежде чем продолжить: — Ну, моё мнение — это ещё не всё. — Он наклоняет голову, делая ещё один вдох ближе, и его запах поражает Джебома, как удар под дых. — Но мне всегда нравилось, как ты пахнешь. Джебом с трудом сглатывает, в горле достаточно пересохло, чтобы он был уверен, что Джинён может услышать, как он сглатывает. Он качается ближе, не задумываясь, как будто это притягивает. Издалека он замечает влагу в своей руке, стекающую по ладони — он так крепко сжимает апельсин, что дольки лопаются в его руке, и сок стекает с них липкими ручейками. Взгляд Джинёна падает на апельсин, а затем снова возвращается к лицу Джебома. — Джебом? — спрашивает он обеспокоенно. Джебом открывает рот, чтобы ответить, но обнаруживает, что не может подобрать слов. Всё, что он может сделать, это наклониться ближе, очарованный запахом Джинёна, его пары, его альфы. Рука Джинёна обхватывает его затылок, и он сокращает расстояние между ними. Но вместо того, чтобы поцеловать Джебома, Джинён опускает лицо ещё ниже, проводя кончиком носа по его горлу. У Джебома перехватывает дыхание, часть его мозга испытывает сильное удовлетворение от того, как его обнюхивают. Когда Джинён выпускает своё дыхание, оно подрагивает. Когда он говорит, его голос дрожит точно так же. Его следующие слова собирают беспорядочные примеры из последних нескольких дней и фокусируют их на чёткой линии там, где он раньше не собирал их воедино. Нервозность перед их отъездом, привязанность к Джинёну, желание прижаться к нему, понюхать и вдохнуть его запах при каждой возможности. — Джебом, — начинает он, тихо и сдержанно. — Думаю, у тебя начинается течка.