под землёй
3 мая 2021 г. в 22:40
Тэхён человек не странный.
То есть ему действительно так кажется.
Но если бы он играл на гитаре, разбирался в рок-музыке и при этом гонял мотоцикл даже раньше, чем это делал другой участник группы, его образ стал более громоздким и по существу странным.
Как бы Тэхён не взял гитару в руки– игра всегда получается отвратительной и хаотичной, словно он только прикалывается, а быть может, пропустил пару стопок.
Конечно, до «среднестатистического человека» ему тоже далеко. Однако, Тэхён видит себя абсолютно нормальным как ни глянь, воспринимает себя как неизбежность настолько очевидную, что ему уже и неважно, какой взять образ или концепт или как его видит средний процент слушателя.
Увлечение Тэхёном Францем Кафкой, Ницше, приёмом «сторрителлинг» только усложняет способ выражения себя, пропуская заметные пробелы. Так, описывает Тэхён, будь он ракетой или таким неявным истребителем, как Су-57 или «Фантом-4», он бы поднялся на эшелон даже выше допустимого, стремясь к самому солнцу, и постарался достичь орбиты.
Отправной точкой стала подобная коллизия: парадокс заключается в том, что Тэхён знает, что ему нужно делать и как, и при этом понимает, что не сможет. Всё это ударяется о психику, точно камень о поверхность воды, и Тэхён начинает себя ненавидеть. Но это, конечно, надуманная причина, равно как и использование неочевидных сравнений.
Но какой бы бессмысленной и пустой личностью Тэхён не казался, какие приёмы или усовершенствованную технику он не использовал, Хосок не может отвести от него глаз.
Будоражащее ощущение, будто Хосок весь день катается на американских горках, прошибает его насквозь. Он, как зачарованный, заворожённо пересчитывает родинки на лице Тэхёна, рассматривает медовый блеск на коже и чуть треснувшие губы причудливой формы. Хосок приходит до полной разрухи в голове и в итоге с грохотом сталкивается с вопросом: «Хён, почему мы тогда остановились?»
На то есть ряд таких же надуманных причин, среди которых Ваджраяна оказалась наиболее выгодной и правдоподобной. В процессе реализации спродюсированных проектов, многих часов в зале (как и тренинг, так и спортивном) и «демок» Хосок видел Тэхёна как нечто само собой разумеющееся, из-за чего тот начал требовать, только напирая на гордость и колеблющееся терпение.
Было здорово сводить человека с ума, притрагиваться к жёлто-золотистой гладкой коже, чувствовать периодически бьющие волны искрящейся любви и нежности, бархатный трепет и тепло, обжигающее губы, язык и руки. Хосок нашёл то (вернее, того), что мог любить, и «это» начало разрушать его, точно пирамиду из стеклянных бокалов.
Хосок чувствует себя ужасно неловко и неудобно, поглядывая на беззаботно качающего ногами Тэхёна, свисающими со сцены. Ещё никогда он не казался таким крошечным, думает Хосок, уже не в силах отвести от Тэхёна глаз — в заляпанных синей краской спортивках и растянутой тёмно-серой футболке, с пушистыми некрашеными волосами и абсолютно чистой кожей. Хосок представляет, какое нежное у Тэхёна бельё, мягкую кожу плеч и груди, глубокий голос, переходящий в шёпот, бормотание о каких-то болячках и неких странностях.
Ночью, ещё перед прогоном на сцене, Тэхён яростно рассуждал, шепча скорее самому себе, нежели Хосоку, что человек может шутить о своих недостатках, но если ты, — тогда он начал обводить какие-то карикатуры на плече Хосока, — засмеёшься вместе с ним, этот человек может выйти из себя и потаскать тебя за волосы.
Ночью Тэхён не мог чувствовать ничего, помимо Хосока, опускал на дно ощущения чересчур мокрых губ того к коже шеи и ключиц, тонких пальцев на своих рёбрах прямо под футболкой. Он рассуждал, неужели в темноте люди боятся, подозревают друг друга, враждуют между собой?
Под каким-то тёмно-кремовым светом с примесью синего оттенка лицо Тэхёна становится более вытянутым и объёмным; софиты мягко огибают скулы, спинку носа, линии черепа и губ. Прожекторы упёрлись в свисающую с металлических прутьев софитов подшивку, из-за чего Хосок вдруг думает, будто он попал в какой-то старый фильм или вернулся в Новый Орлеан. Словно он вновь наблюдает ещё свежие и новые приёмы таких направлений, как «Trap» и «Smooth».
Приём Тэхёна не в стиле Хосока, не его флоу: слишком медленно, слишком устойчиво, без прикрас, не до конца развит нижний диапазон его голоса, а быть может, и вовсе звучит монотонно.
Если они не находятся в одной постели.
Хосок зарывается пятернёй, размеренно прочерчивая прямую от виска к затылку по самой коже головы, перебирая слегка жёсткие от плохо вымытого лака волосы. Выглядит так, будто кто-то, очевидно, незнакомый загружает в его голову невесть что, делает там что-то, неизвестное для Хосока, выгружает и уходит.
То есть тому на мгновение показалось, будто существует внешнее, хаотично работающее мышление (словно оно и есть «независимый орган»), а внутри него, делящее мыслительный процесс на две плоскости, ещё одно, вроде косточки в винограде. И внутри «косточки» происходит хаос, но из чего он состоит или что его спровоцировало, Хосок не может точно знать.
Должно быть, Тэхён причастен к хаосу в «косточке», провоцирует колебания, волнует Хосока, ведь он позволяет тому трогать себя, делает всё с удовольствием и желанием, остаётся на ночь и сгребает в плотные объятья.
Рассеянно болтающий ногами Тэхён кивает кому-то в зале, низко и хрипло посмеиваясь. Хосоку кажется, будто он приревновал его не то что к человеку, но и к сцене (порой оставляющей на коже жалящие ссадины), и к группе, даже свету, чёрт возьми, под которым Тэхён выглядит чистым и свежим. Словно он никогда не чувствовал боли и не видел лицо Хосока во время оргазма.
Вообще, ревность — странная штука: такое ощущение, будто сам заходишь за решётку и выбрасываешь ключ через прочные толстые прутья. Хосок уверен, что если и говорить о ревности — так говорить красиво, но это не в его характере, не его фишка.
Но если бы Хосок всё же зашёл за решётку и выбросил ключ, он бы найсточиво спрашивал себя: ведь были случаи, когда осуждённые за ревность (конечно, образно) ускользали от её механизма, прорываясь сквозь яростные чувства?
Звучит ужасно, правда плохо, уверен Хосок, звучит так же отвратительно, как и несведённый к «шестнадцатому» скит, как и какая-то муть между ним и Тэхёном со всплывающими голыми фактами.
С другой стороны, это удобно — не ощущать никакой ответственности или обязательств для того, чтобы заняться сексом. Пожалуй, Хосок чувствует, что ему мало, и он хочет снова сделать больно, слушать оборванные вздохи, ловить все болезненные стоны своего имени (возможно, он хотел бы, чтобы его назвали «папочкой»), залезть под чужую кожу и заткнуть артерию.
Хосоку скучно, он беспокоен, но не хочет, чёрт возьми, не хочет, чтобы его любили, целовали, прижимали к себе в постели; не хочет никакой ответственности или обязательств, чтобы заняться сексом; не хочет любить, чувствовать какой-то трепет, идти на жертвы. Но он не может жаловаться. Что же он может поделать?
Тэхён, подшучивая над кем-то из группы, произносит возбуждённое «а-а» наиболее глубоким голосом, и это то, думает Хосок, что нужно скиту — такой же эдлиб; нужен бэк-вокал Тэхёна.
— Хён, неужели пол интереснее меня? — непринуждённо тот зовёт Хосока, криво улыбаясь с отчасти раскрытым ртом.
Он выглядит чересчур самоуверенным, и Хосок, равно как не может сдержать косой улыбки, нервно пятясь в сторону, едва находит слов.
Словно он находится в мутных водах: не тонет, но и не плывёт — дрейфует посреди красного бархата кресел и жёлтого света, каждый раз сталкиваясь с мельтешащим перед глазами Тэхёном. Тот с виду такой уверенный, думает Хосок, и ни в чём не сомневается — так вот, вся его уверенность не стоит и волоска. Вот я, продолжает Хосок, с виду обездоленный, но я действительно уверен, куда увереннее, и помимо этого у меня ничего нет.
И именно сейчас, не ожидая от самого себя, он вспоминает маленькую чёрную птичку из «Дейви и Голиаф». Словно Тэхён и есть эта птица – ворона и «Кафка» внутри команды.
— Маленькая чёрная что? — переспрашивает Тэхён.
— Ты помнишь, птичка из «Дейви и Голиаф» пела «Кумбая»?
— Не помню я никакую маленькую чёрную птичку.
Вот я так же самоуверен и любим, думает Хосок.
Самоуверен и тогда, когда лежу в наполненной водой ванне, продолжает он, с тлеющей сигаретой, зажатой между зубами, и обмякшим членом на бедре.
Вода уже пустилась по вене, отчего рябью немеют руки, одна из которых вертит сигарету между пожелтевшими пальцами, другая зажимает телефон с открытым приложением виртуальных барабанов. Хосок будто болтается в бездонном мраке, точно океанский тунец, со стучащей в висках кровью и привкусом табака на обжёгшемся языке.
Хосок набивает известный лишь ему мотив, каждый раз пробуя новый хай-хет или приём фингерстайла, до боли зажав телефон в мягкой ладони. Ему не хватает реакции, ещё одного приёма для того, чтобы звук стал более выразительным и гладким, но влажная кожа лишь только больше тормозит игру.
Вообще, Хосок думает, что ни за что бы в жизни не признался, что играл в ванне на виртуальных барабанах, если бы этот драм брейк стал сэмплом для какого бы то ни было трека.
И, вот, когда Хосок доводит драм брейк до относительного совершенства, в ванной раздаются шлепки вьетнамок о гладкий тёмно-коричневый мрамор. В мгновение ока перед Хосоком возвышается такая же размякшая фигура Тэхёна, абсолютно уставшего и даже потемневшего. Хосок не может сказать, что так падает свет, ведь Тэхён уже приходил к нему таким: с серой кожей, следом на щеке от подушки и спутанными на затылке волосами, совершенно обессиленный и с желанием увидеть хёна.
С другой стороны, думает Хосок, пускай Тэхён продолжает приходить к нему, даже если он обнажён, и маячит перед глазами, как царапина на противогазе, до тех пор, пока не уснёт.
Как и сейчас, бросив лишь «я к Ваджраяне», Тэхён садится на бортик ванны и притягивает одну ногу к себе, из-за чего вьетнамка спадает с пятки и держится лишь на большом пальце.
Из-под растрёпанной, уже осветлённой чёлки видны поблекшие глаза Тэхёна с удивительно (а может, ненормально) небольшими зрачками, поэтому сложно понять, готов ли он к разговору или пришёл исключительно по привычке, чтобы успокоиться и лечь спать. Лечь, чтобы начать всё сначала и вновь дрейфовать в процессе реализации спродюсированных проектов.
В сущности, надеяться можно только на то, что тебя перехватят на перекрёстке и забьют насмерть либо подстрелят на бегу, и никак на Ваджраяну, какой бы выгодной не казалась причина продолжать проекты.
Как только команда достигнет пика, вряд ли произойдёт погружение в нирвану, и Хосок едва исполнит хук или признается себе, что он хочет любить, чувствовать надоедливый обжигающий трепет и идти на жертвы.
Тэхён проводит пальцами вдоль виска Хосока, собирая мокрые волосы назад, убирает налипшую со лба чёлку и спрашивает, не сделать ли ему что-то для Хосока. Все его движения становятся удивительно мягкими и ласковыми, такими, что Хосок забывает о сигарете между своими губами, из-за чего пепел падает прямо в воду.
Будто сама судьба, описанная в идее Ваджраяны, ударила его между глаз и толкнула в спину, к рукам Тэхёна, убирающим его влажные волосы.
— Ну чего ты? — безмятежно спрашивает Хосок, нажимая на задачу записать аудиодорожку драм брейка и сохранить в файл.
— Да втопил, — бросает Тэхён и только прижимает к себе Хосока, достаточно для этого сгорбившись.
Кажется, будто Тэхён вот-вот заплачет. Он прикасается губами к голове Хосока, цепляясь длинными пальцами за плечи того и обнимая как бы со спины. Тэхёна так много, и Хосок не может ничего чувствовать помимо него.
Хосок отчаянно рифмует «курить», спрашивая разрешения у Ваджраяны, чтобы пошевелиться или продолжить плыть по течению. Сейчас — самое время для того, чтобы обратиться к Ваджраяне, трогать Тэхёна, принимать того, чтобы успокоиться и уснуть. Прямо в воде, чтобы сгрести Тэхёна в свои объятья в пропахнувшей табаком ванной.