Aghori

      Женя оказалась права — план сработал. Хотя Мирон не дал никаких официальных комментариев (он никогда их не давал, сохраняя вокруг своего публичного образа ореол недоступности), информация про то, чьими стараниями Славе Карелину скостили срок, мгновенно разлетелась по сети. Как и предсказывала Женя, это вызвало новый всплеск бурного интереса к личности Мирона Федорова — и Славы Карелина. Тот, однако, хранил молчание, не менее загадочное, чем молчание Мирона. В интернете он всплыл только через неделю после своего освобождения, а на сочувственные вопросы своих немногочисленных поклонников отвечал мутотень — дескать, застрял во временной петле и неделю ездил по городу в машине с каким-то стремным жидом.       Но Мирон, как ни странно, на него не рассердился. Даже простил «стремного жида» — он отчасти мог понять Славину неприязнь к нему, которая, безусловно, вышла теперь на новый уровень. Наши недруги никогда не простят нам две вещи: то зло, которое они причинили нам, и то добро, которое мы сделали им. Мирон не сомневался, что Слава теперь начнет хейтить его втрое усерднее и плеваться ядом втрое дальше. Но почему-то теперь, когда они познакомились лично, это стало задевать Мирона гораздо меньше.       Через пару дней, когда его обновленный образ рыцаря, который спас невинного узника из мрачной темницы, окончательно укрепился в массах, Мирон просматривал почту и увидел новое письмо. В поле с именем отправителя значились две буквы — СМ, и у Мирона екнуло внутри.       Он открыл письмо, бросив взгляд на адресную строку, чтобы убедиться — это действительно та самая почта, с которой ему один-единственный раз написала Соня Мармеладова.              «ЗДРАСЬТЕ, МИРОН ЯНОВИЧ. ИЗВИНИТЕ ЗА БОЛЬШОГО БУМА. БЕС ПОПУТАЛ, ЕЙ-БОГУ. ВЫ ТАКОЙ ХОРОШИЙ ОКАЗАЛИСЬ, ОБЕЗДОЛЕННЫХ ИЗ ЗАСТЕНКОВ СПАСАЕТЕ, А Я С ВАМИ, КАК СУКА ПОЗОРНАЯ. СТЫДНО. В КАЧЕСТВЕ КОМПЕНСАЦИИ ХОЧУ ПРЕЗЕНТОВАТЬ ВАМ ОДНУ КАРТИНОЧКУ СВЕЖУЮ. ВАМ ПОНРАВИТСЯ. ЕЗЖАЙТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, В БАРЧИК «1703» И ТАМ СКАЖИТЕ ПАРОЛЬ. ЦЕЛУЮ. СОНЯ».              Мирон перечитал письмо трижды, пытаясь уложить в голове эти огромные, вопящие, как будто продолжающие над ним издеваться буквы. В тоне письма чувствовалось что-то безумно странное. Заискивающее, как будто Соне и впрямь было неловко за ее жестокую шутку, зашедшую чересчур далеко, но в то же время между строк проглядывал нескрываемый сарказм. Как будто Соня спрашивала Мирона, будет ли он таким дураком, чтобы довериться ей. Попадется ли снова в ее ловушку.       Мирон посмотрел на пустую поломанную раму с обрывками холста, висящую на стене. Даже в таком виде она представляла собой арт-объект, который он решил сохранить. Сейчас, конечно, эта хрень объективно ничего не стоит, но кто знает, как обернется в будущем. К тому же Мирону хотелось иметь напоминание о том, как далеко способен завести слепой фанатизм. И его собственный слепой фанатизм в том числе.       Настолько ли далеко, чтобы снова поверить этой коварной суке? Только за то, что она, мать ее, гениальна, и от ее работ у Мирона нутро сворачивается в комок?       Похоже, что да.       Он полазил по сети и нашел бар «1703» — это оказалась вонючая забегаловка в фавелах. Что логично, учитывая, в какое окружение Соня всегда помещает свои работы. Ну, по крайней мере, это место существует. И похоже, Мирону предстоит туда прогуляться... А, она же еще упомянула про пароль. Он только теперь заметил, что к письму прикреплен файл. В котором, зная сучистую Сонечкину натуру, вполне мог содержаться вирус, который уничтожит к херам все содержимое компьютера.       Нахуй. Риск — благородное дело. Мирон досадливо кликнул по файлу.       Это оказался текстовый документ с одной-единственной фразой: «Я здесь чисто по фану — поглумиться над слабым».       Нихуя себе пароль. Ну ладно. Или Мирон забивает на все это, или играет по Сониным правилам, надеясь, что она не заведет его в новый пиздец. Но даже зная, что, вероятно, заведет, Мирон не мог сопротивляться любопытству и азарту. Соня притягивала его, как магнит. У него было предчувствие квеста, и она вошла в это пространство, как в масло.       Он забил координаты бара «1703» в навигатор и поехал.       Он не торопился, нарочно, чтобы потянуть предвкушение и раззадорить себя еще больше. Злость от того, что Соня поставила его в дурацкое положение, давно сошла на нет. А сейчас, после ее внезапного письма с извинениями, Мирон ощутил, что между ними действительно установилась какая-то связь. Хотя, вероятно, эта свеязь существовала и раньше. Кто же ты, Сонечка? Кто отец и сын с твоих безумных картин, таких примитивных, что они разом ныряют в самую глубь моего нутра? Что ты такое знаешь о мире и обо мне, что до такой степени нас с тобой роднит? И что за картину ты мне приготовила в качестве компенсации за все пережитые из-за тебя унижения? А, Соня?       Встретится бы с тобой. Спросить бы прямо, глядя в твои — Мирон не сомневался в этом — блядские, хитрые глазищи. А потом сжать бы покрепче твою тонкую шейку, укусить твои насмешливо искривленные губы, и целовать тебя, и трахать, и, может, тогда наконец понять, чего тебе от меня надо... да и мне — от тебя.       Город при свете дня, как всегда, навевал уныние. Вечером его вызывающую контрастность скрадывали огни, ярко раскрашивающие технологичные районы, и тьма, окутывающая трущобы, где во многих кварталах не было электрификации. Но солнечный свет обнажает все — не осталось ширмы из лживых неонов или мертвого мрака. Правда оказалась на ладони. Вот ты едешь через квартал с шикарными особняками и миловидными коттеджами, аккуратными таунхаусами и понтовыми клубами, мимо гигантских моллов, стадионов, театров, казино. Все вылизано, выдраено, все благоухает и сияет — чисто курорт! Но вот ты ныряешь за поворот, пересекая негласную черту — и как с обрыва падаешь в пропасть. Облупленные панельки, покосившиеся бараки, раздолбанные заброшки, глухие пустыри. Грязь, смрад, тусклые оттенки серого, старики, роющиеся в грудах мусора, малолетки с недобрыми глазами, сжимающие в карманах перочинные ножи, сифилитичные бляди вдоль дороги. То ли курорт, то ли антиутопия; либо трон, либо яма с дерьмом; либо принц, либо раб...       Поэтому протесты и проваливаются раз за разом, подумал Мирон, проезжая на своей слишком уж чистенькой и красивенькой машинке по засранному гетто. Принцы и рабы никогда не бунтуют. Бунтует середняк, который верит, что может жить, как принцы, и не хочет становиться рабом. Но в этой чудесной, бескрайней стране, самой великой стране в поднебесном мире — слишком мало осталось не-принцев и не-рабов. Сама жизнь здесь, сама система построена так, что толкает тебя либо в одну крайность, либо в другую. И чаще всего ты не волен ее выбирать. Выбор — это вообще не про систему. Система — любая, а не только та, на которой строится наше лучшее в мире общество — это в принципе некий набор аксиом, не оставляющий пространства для выбора.       Мирон отчасти пытался рассказать об этом в «Горгороде». Отчасти. Довольно сдержанно. О компромиссах, на которые приходится идти художнику, да и любому думающему человеку, чтобы если и не стать принцем в этой ебучей бинарной структуре, то хотя бы держаться поближе к принцам, чем к рабам. За это приходится платить. Не обязательно действием — чаще как раз наоборот, бездействием. Ты всего лишь художник. Твое дело — писать. Ты не рожден для великих дел, какой из тебя, нахуй, воин и диссидент? Нашел угол — сиди в нем тихо и уютно. И не сри, где живешь.       Предельно простые правила выживания в узком пространстве между принцами и рабами.       «Что-то потянуло на меланхолию ебаную. Плохо влияешь на меня, Сонечка», — подумал Мирон, стряхивая эти навязчивые, но совершенно бесполезные мысли.       Хотя это было не совсем так. Плохо влияла на него не Соня, а трущобы, в которые Мирону по ее милости пришлось приехать. Обычно Мирон избегал таких районов, ему там были не рады, да и он вдохновения в нищете и разложении никогда не черпал.       Но сегодня он искал кое-что, может, даже более важное, чем вдохновение.       Навигатор не позволял нормально ориентироваться в фавелах, потому что там постоянно возникали самострои или, напротив, какие-то здания сносились, а навигационные карты не обновлялись, никто за этим толком не следил. К счастью Мирона, вывеска «1703» оказалась большой и заметной издалека. Чего нельзя сказать про тусклую обшарпанную дверь под ней, ведущую в полуподвальное помещение.       Мирон вышел из машины и включил сигнализацию, хотя понимал, что здесь она ему не поможет, и он с неиллюзорной вероятностью по возвращении недосчитается на своей машине колес. Но если ему повезет, то он тут надолго не задержится.       Он толкнул дверь, спустился вниз и оказался в дымном, душном, темном зальчике, провонявшим дешевым бухлом и такой же дешевой дурью. Народу было не сказать что много, но и не мало, как для довольно раннего часа — с десяток человек толклись за стойкой и вокруг бильярдного стола со штопаным сукном. Как, интересно, можно гонять шары по штопаному сукну? Загадка.       На него тут же уставились, как на явного чужака, хотя он додумался для своей вылазки одеться неброско. Но небрендовых шмоток у него просто не было, и он все равно слишком выделялся в этом месте. Под тяжелыми взглядами завсегдатаев бара Мирон подошел к стойке, попросил виски (не собираясь его пробовать даже под угрозой побоев), а когда получил заказ, обратился к бородатому бармену:       — Вы знаете Соню Мармеладову?       — Впервые слышу, — с профессионально каменной мордой ответил тот.       Мирон вздохнул. Без пароля, значит, не обойтись.       — Я здесь чисто по фану, — сказал он, максимально понизив голос. — Поглумиться над слабым.       Бармен поднял на него тяжелый взгляд. И переспросил таким же тяжелым голосом:       — Че ты сказал?       Блядь... Значит, связь не через бармена. А через кого тогда? Сука... Мирон нервно оглянулся. На него уже пялились меньше, но пара или тройка весьма недружелюблных глаз продолжала примериваться к его дорогому шмотью, в карманах которого наверняка мог заваляться такой же дорогой телефон или еще что-нибудь полезное.       — Пей свой вискарь и вали нахуй, — грубовато, хотя и вроде не враждебно посоветовал бармен и повернулся к другому посетителю.       И хотя все нутро Мирона так и вопило, что нужно последовать совету, он уже слишком далеко зашел. Блядь! Соня заманила его сюда, рассчитывая, что он не сдрейфит. И что теперь — выказать себя трусом перед ней? Ну уж нет, нахуй.       Мирон оттолкнулся от стойки, соскочил с табурета и громко, на весь зал, провозгласил:       — Я здесь чисто по фану! Поглумиться над слабым! Ну и где ты, сука?!       Позже он думал, что в тот момент вероятность окончить день в реанимации с пробитой головой составляла примерно десять к одному. Но Мирон был баловнем судьбы, любимчиком фортуны, и хорошо это знал. На его провокационный выкрик пара мордоворотов начала угрожающе подниматься со своих мест, но тут из прокуренной мглы выступил рослый бритоголовый парень и, широко лыбясь, хрястнул Мирона по плечу.       — Спокойняк, пацаны! Я его знаю, — сообщил он набычившимися мужикам.       Те, однако, отреагировали не сразу, а только когда бородатый бармен рявкнул:       — Слыхали Рестора, или оглохли нахуй? А ну расслабили булки, блядь! Драки мне тут не хватало, сука.       Под его ворчание парень, названный Рестором, обхватил Мирона за плечи и резво поволок через зал к черному ходу.       — Ты знаешь Соню? — выдохнул Мирон.       — Знаю, знаю, — продолжая все так же лучезарно лыбиться, закивал Рестор.       — Так передай ей, что она блядь конченная!       — Обязательно передам, а то, — заржал Рестор, вталкивая его в какую-то комнатку.       Там стояла только вешалка для одежды и крошечный стол со стулом — подсобка для сотрудников, вероятно. Мирон огляделся, пытаясь представить, где может быть обещанная ему Соней эксклюзивная картина. Но его ждало разочарование. Рестор выдвинул пошарпанный ящик из стола и вместо картины извлек оттуда какую-то бумажку, которую бросил перед Мироном на стол.       — Вот. Прочти и запомни. А потом сожри.       Мирон уставился на бумажку. Там были написаны координаты, которые, видимо, надо внести в навигатор. Мирон потянулся к бумажке, и тут Рестор беззлобно, но ощутимо шлепнул его по руке.       — Стой! Брать нельзя. Прочитай и сожри, кому сказано.       — В каком смысле?       — Да, сука, в прямом. Сонино распоряжение. Выучи координаты и сожри бумажку. А я расписку тебе напишу, что ты выполнил это условие. Там дальше передашь.       Мирон понял, что таращится на него, как дебил. Потом разразился такими заковыристыми матами, что Рестор глянул на него с уважением. Но остался, увы, непреклонен.       — Сонино распоряжение. Только так — или никак. Хочешь дальше по квесту пройти — жри.       — Какому, нахуй, блядь, квесту, она совсем охуела, сука ебаная!       — Че ты орешь на меня, братан? Это мне надо, что ли? Я ж тебя силой не заставляю. Не хочешь — дверь вон там.       Мирон утер пот со лба — в подсобке стояла жуткая духота. Нет, эта сука реально решила подвести его под монастырь. Когда они наконец встретятся. Мирон ее не просто выебет, нет... прибьет нахуй. И тогда ебучий арт-объект в виде пустой рамы наконец подскочит в цене, позволив ему вернуть хотя часть потерянных средств.       — Ладно, — страдальчески сказал Мирон. — Дай.       Рестор протянул ему бумажку. Та оказалась мягкой, вроде бумажного полотенца. Должна нормально перевариться. Мирон решительно запихал клочок себе в рот и заработал челюстями. Рестор внушительно зааплодировал, хлопая себя одной ладонью по груди.       — И-иди нахуй, — давясь, сказал Мирон, и Рестор ободряюще сжал его плечо.       — А ты мужик что надо. Да не ссы, никто не узнает. Слово даю. Ты заходи к нам потом, с ребятами познакомлю. Я им все объясню, чтоб зла не держали. Выпивка за счет заведения.       Он выдал Мирону обещанную расписку (там было накорябано два слова: «Все сожрал»), и любезно проводил Мирона наружу, до машины, которую все-таки не успели разобрать на запчасти. Возле машины Рестор уважительно и завистливо присвистнул, погладил капот с таким трепетом, словно это была грудь его любимой женщины.       — Бэшечка, — благоговейно прошептал он. — Вот подниму баблишка и тоже себе такую куплю. Моя прелесть...       Пока Рестор ворковал над его тачкой, Мирон залез в машину и быстро, пока не забыл, внес координаты в навигатор. Ну конечно, очередные ебеня в трущобах, еще глубже, в самой клоаке. Хорошо хоть ехать недалеко, всего два километра.       Съеденная записка стояла в желудке комом, и Мирон сглотнул, пытаясь прогнать это чувство, когда отъезжал от бара «1703».       Координаты обозначали старый, полуразрушенный и перегороженный мост, соединявший адские трущобы с другими, еще более адскими. Полуразваленные дома громоздились здесь гроздьями, как грибы-паразиты на деревьях; в этой части флавел даже не было улиц, или кварталов, или проводов — никаких признаков инфраструктуры. коммуникации, упорядоченности. Никаких признаков пресловутой системы. Сюда не ездила на вызовы скорая и полиция, даже сотрудники Службы Безопасности старались держаться от этих ебеней подальше. Тут каждый сам за себя.       Мирон запоздало подумал, что не стоило соваться сюда без оружия, даже никому не сообщив о своей вылазке. Хотя поначалу она казалась ему забавной. Уже не казалась.       Но отступить он, конечно, не мог.       Под мостом оказался бомжатник. Самый настоящий. Две или три палатки, множество спальников и матрацев, разбросанных вокруг пары тлеющих костров. Все вонючее, затертое, кишащее крысами. Десяток бомжей неопределенного возраста и пола, одетых в жуткое рванье, копошились там, как червяки в навозной куче, стараясь жаться поближе друг к другу и к кострам. Мирон стоял метрах в двадцати от них, подавляя рвотный позыв.       Она реально хочет, чтобы он пошел прямо туда? Прямо к этим... в это...       За что?       — Чего тебе, милок?       Голос был женский, на удивление мелодичный, несмотря на характерную алкогольную осиплость. Так могла говорить оперная певица, опустившаяся, спившаяся и закончившая свой жизненный путь на помойке. Мирон взглянул на существо, которое к нему обратилось — таким дружелюбным, материнским тоном, какого он никак не ожидал здесь услышать и который резко контрастировал с грубостью мужиков из «1703». Когда-то Мирон слышал мысль, что чем ниже человек падает, тем сильнее озлобляется, но на самом дне снова появляется добро, и ничего, кроме добра. Потому что иначе там не выжить.       — Я... мне... наверное, я... заблудился, — запинаясь через слово, выдавил он. — У меня записка... вот тут...       Он сунул руку в карман, вытащил «расписку», выданную Рестором, и беспомощно протянул в сторону притихших бомжей.       Существо с голосом опустившейся оперной дивы подслеповато прищурилось, потянуло к расписке костлявую лапу. Мирон не дрогнул, наоборот, подступил ближе.       — А-а. Это от Сонечки, наверное?       — Да, — с замиранием сердца сказал Мирон. — От Сонечки. У вас что-нибудь есть для меня?       — Есть, есть. Улица Царскосельская, дом 29, первый подъезд, под лестницей.       — И... все?       — А чего еще, милок? А ничего больше у нас и нету.       Нет, подумал Мирон, она точно не оперная певица. Слишком просторечно выражается. Но до чего же голос чистый и сильный, Господи. Как же все это странно.       — Сп-пасибо, — выдавил он.       Бомжи отвернулись от него, вернувшись к своим полуживотным делам, покашливая и почесываясь. Мирон сделал несколько шагов прочь от моста. Потом остановился. Сунул руку в карман, судорожно нащупывая то, что там лежит. Блядь... одни карточки. Сраные карточки. Хоть бы одна ебаная купюра завалялась. Но в мире принцев нет налички, а в мире рабов нет банкоматов.       Мирона вдруг накрыло страшным, обжигающим стыдом. Он не знал, почему — ведь он ничего плохого этим людям не сделал, ему не в чем себя перед ними винить. Разве что в том, что ему жизнь дала все, а у них все отобрала. Но в этом нет вины человека, нашедшего для себя уютный уголок между принцами и рабами.       Он вернулся к машине, без сил упал за руль и некоторое время сидел, сжимая его двумя руками и ни о чем не думая. Потом резко вскинул руку к уху и щелкнул пальцами два раза. Включился имплант, стал раздражать зоны мозга, стимулирующие удовольствие, и Мирону скоро полегчало. Все нормально. Любого человека накрыло бы в таком месте. Проехали. Все уже почти закончилось.       Во всяком случае, он на это очень надеялся.       По указанному адресу оказался обычный дом — не элитный и не трущобный, типичная массовая застройка. Домофона и консьержки не было, Мирон беспрепятственно шагнул в подъезд и сразу направился к темному закутку под лестницей. Там было хоть глаз выколи, но он, уже предчувствуя близкую цель, просунул руки и нашарил плоский сверток, плотно замотанный в ткань и перевязанный веревкой.       Подрагивая от нетерпения, Мирон вытащил сверток на свет. Под тканью было что-то квадратное, размером метр на метр, что могло быть только картиной.       Мирон вернулся с ней к машине и долго сидел, не решаясь вскрыть обертку, как ребенок под елкой с долгожданным подарком в новогоднее утро. Кто там окажется? Отец или сын? Или на этот раз они оба? Мирону больше всего хотелось, чтобы там были они оба. Он это заслужил.       Он наконец развязал узлы и стянул ткань. Положил на колени новый, эксклюзивный шедевр Сони Мармеладовой. Ее вторая работа на полотне, написанная специально для Мирона Федорова.       Там не было отца или сына. Ни вместе, ни по отдельности. Зато там был хуй. Неестественно огромный, эрегированный, принадлежащий, несомненно, самому художнику: в качестве точки перспективы мастер избрал ракурс «из глаз», как если бы решил сфоткать нюдс и отправить своей подружке. Или дружку. Соня Мармеладова все-таки оказалась мужчиной. И почти наверняка — геем. Пидором ебучим.       Большая мужская рука сжимала стоящий хуй и как бы демонстрировала его Мирону. Вот, мол, тебе.       А еще — хотя Мирон заметил это далеко, далеко не сразу, — на картине был кот. Его мордочка выглядывала из-за края кровати, видневшегося в верхнем правом углу композиции. Кот смотрел на зрителя с предельно охуевшим выражением на морде. «Я тебя понимаю, чувак, — как бы говорил этот взгляд. — Как же я тебя понимаю».       Мирон опустил картину на пассажирское сидение рядом с собой — очень бережно. Потом закрыл лицо руками. И стал смеяться. Он смеялся и смеялся, как ненормальный, распугав голубей, копавшихся в мусорнике неподалеку. Когда к машине подбежала и стала лаять собака, Мирон отнял ладони от лица, постанывая от еще не унявшегося хохота, утер слезы и трясущейся рукой сунул ключ зажигания в замок.       Ох, Соня, Соня, Соня...       Ну воистину — моя девочка-пиздец.