Aghori

      Мирон стоял напротив облезлой входной двери, вдавив большой палец в кнопку звонка, и решительно не собирался его отпускать до достижения эффекта. Визгливое дребезжание за дверью слышалось в подъезде вполне отчетливо и достаточно невыносимо, так что Мирон надеялся все-таки добиться успеха. И нехер прикидываться, что его дома нет — с улицы Мирон видел свет в окнах. Так что отступать не собирался.       — Да иду, иду. Там пожар ебашит, что ли? — спросил Слава Карелин из-за двери.       Когда дверь распахнулась, Мирон еще пару секунд продолжал давить на звонок, хотя визгливая трель теперь ударила по ушам куда сильнее. Потом наконец опустил руку, неотрывно глядя в недовольное и удивленное лицо перед собой, и сказал, чеканя каждое слово:       — Все, блядь. Шутка затянулась. Цирку пришел пиздец.       Слава был выше его на добрую голову, гораздо крупнее и шире в плечах. Но под прожигающим насквозь взглядом Мирона он слегка отступил и моргнул с таким искренним недоумением, что на мгновение Мирона кольнуло сомнение. Неужели он все-таки ошибся? Да нет. Быть не может, слишком много совпадений.       — Чего тебе на... — начал Слава — и подавился, когда Мирон с силой толкнул его в грудь и ступил через порог, входя в его квартиру.       Она была довольно обшарпанной, но чистой — наростов мха и тараканьих бегов, по крайней мере, на первый взгляд не наблюдалось. Мирон снова толкнул Славу в грудь, и поскольку в тесной прихожей было толком не развернуться, Слава наткнулся спиной на вешалку. Это наконец вывело его из ступора.       — Ты что, совсем охуел?! По какому праву ты ко мне вламываешься, блядь?       — По такому праву, что морду тебе бить сейчас буду, — прорычал Мирон, оттесняя его в комнату. — Хотя у тебя еще есть шанс избежать кровопролития, если ты, сука, врать не будешь.       Они оказались в комнатке с задернутыми шторами, которая, похоже, служила одновременно и спальней, и гостиной: напротив письменного стола стоял разложенный диван, на котором лежал ноутбук со светящимся экраном. Справа была открытая дверь в кухню, слева — закрытая, наверное, в ванную или вторую комнату.       Мирон молниеносно оценил диспозицию предстоящего поля битвы, и, не дав Славе времени воспользоваться преимуществом хозяина территории, сгреб его за воротник футболки.       — Кто он? — рявкнул Мирон ему в лицо. — Говори, сука! Кто эта ебучая блядь?!       — Какая сука? Какая блядь? Ты реально охуел. Я на помощь звать буду! Помогите-е! — выкрикнул Слава совсем негромко и довольно картинно, явно испугавшись не так сильно. как пытался изобразить.       Вот блядина, продолжает издеваться. Много же он, видать, со своим дружком над Мироном ржал в последнее время. От этой мысли в глазах у Мирона потемнело.       — Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю. О Соне. Ебучей Соне Мармеладовой, которая своими поступками вполне оправдывает свой псевдоним, потому что все это — форменное блядство. Хотя я знаю, что это мужик. И что вы с ним знакомы. Так что колись, быстро, или я за себя не ручаюсь.       Мирон говорил чистую правду. В это было сложно поверить, глядя на него в текущий момент, но он совершенно не любил никакого насилия. Даже в детстве не любил драться, часто оказывался битым, а в период своей жизни в Германии так и вовсе оказался жертвой буллинга местных школьных нациков. Зная о недостатке своей физической подготовки, Мирон предпочитал все конфликты улаживать через диалог. И чтобы довести его до желания махать кулаками, надо было действительно очень постараться.       И Соня Мармеладова действительно очень постаралась.       — Не знаю, о чем ты...       — Знаешь. Все ты знаешь. Про тебя было в ее письме — благодарность за то, что я тебя отмазал от ареста. И ты был на аукционе. Смотрел на меня и ухмылялся, рожа ты бесстыжая, потому что заранее знал, какую свинью мне вот-вот подложат!       — Я там был с Дашей Зарыковской. Просто за компанию...       — Ага, я тоже в тот момент решил, что ты у нее на подсосе. А потом вспомнил твои ухмылочки. Нет, козлина, ты явно тогда что-то знал. Ты знаешь, кто Соня, и ты мне скажешь.       — Мя-яу, — пронзительно и осуждающе прозвучало из-за ноутбука.       Мирон невольно глянул туда и увидел кота. Тот грелся возле ноута и в первый момент остался незамеченным, но сейчас, видя, как на его хозяина наезжает какой-то чужак, поднялся и выгнул пушистую спинку. Кот был симпатичный, кремовый, с темно-коричневой мордочкой... почему-то очень знакомой... нереально знакомой...       Мирон перевел взгляд обратно на Славино лицо. Вытянувшееся, побледневшее, с блестящими глазами. Он прикусил нижнюю губу и смотрел на Мирона безумно странным взглядом: с вызовом, презрением, негодованием... и чем-то еще, что невозможно было описать словами.       «Нет, — подумал Мирон. — Не может быть».       — Ты знаешь, кто... ты позировал... твой кот... — начал Мирон и замолчал, оборвав сам себя.       Они все так же стояли друг напротив друга, Мирон сжимал Славин ворот, а Слава почему-то до сих пор не сделал ни единого движения, чтобы вырваться.       Мирон резко разжал пальцы и отступил на шаг.       — Этого не может быть, — отрывисто сказал он. — Что за... хуйня? Невозможно.       — Почему? — спросил Слава.       С вызовом, презрением, негодованием — и чем-то еще, от чего по телу Мирона внезапно пробежал сноп обжигающих искр. Не говоря ни слова, он рывком повернулся к закрытой двери слева, шагнул к ней и толкнул. Слава бросился за ним, но остановить не успел.       Так и есть — там была мастерская. Мирон сразу это понял по запаху масляной краски и растворителя, которым оттуда тянуло, хотя окна в комнате были открыты настежь. Мастерская оказалась неожиданно аккуратной — кисти, краски, палитры, мастихины, флаконы с «тройником», кучки ветоши лежали аккуратно на своих местах. У окна стояли два мольберта, на каждом — по недописанному полотну. В углу виднелся целый штабель готовых работ, каждая из которых была упакована в катонную обертку. И ни одной картины на стенах. Это единственное, что отличало мастерскую Славы Карелина от любой другой мастерской. Как будто он писал свои карты, а потом продавал, выбрасывал или прятал, чтобы больше никогда их не видеть.       — Может, тебе сортир еще показать, в рамках обзорной экскурсии по моей квартире? — раздался у Мирона за спиной Славин голос, сочащийся ядом и презрением.       Мирон повернулся к нему. Окинул взглядом с головы до ног, словно увидев впервые. И сказал то, что безостановочно вертелось у него в голове:       — Это не можешь быть ты.       — Да почему, блядь? Очень даже могу, — сказал Слава, ядовито улыбаясь и тесно прижимая к груди скрещенные руки. Его поза не выглядела агрессивной, наоборот, он словно пытался закрыться и защититься.       — Потому что ты бездарность, — сказал Мирон. — А Соня Мармеладова — гений. Сучный, злобный гений с отвратительным характером и дебильным чувством юмора.       — Себя самого сейчас описал, да? — все так же язвительно уточнил Слава. — Гения я бы из определения выкинул, а в остальном вполне подходит.       Мирон опять оглянулся на его мастерскую. Он как будто искал знак, какую-то подсказку, что-нибудь, что позволило бы опровергнуть это невероятное открытие — или окончательно в нем убедиться. Как будто кота недостаточно... Того самого кота, что с офигевшим видом выглядывал из-за кровати на картине, которую Мирон добыл в ходе абсурдного и унизительного квеста...       Такой квест мог устроить ему только человек, который искренне его не переносит и изо всех сил троллит. А так ли уж много таких людей, если вдуматься? Кроме Славы?       Но как же... как возможно, чтобы именно он, Слава, с его убогими каракулями уровня третьеклашки, мог родить нечто с такой хтонической темной мощью, как образы Отца и Сына на каменных стенах? Исключено.       Или Мирон в самом деле все это время был настолько... настолько слеп?       Он вдруг осознал, что они уже долго стоят друг напротив друга в залитой солнечным светом мастерской, не пророняя ни слова и почти не дыша. Длинный солнечный луч разрезал комнату надвое, в нем клубилась пыль и микроскопические крупинки засохшей краски. Мирон перешагнул этот луч, как последнюю преграду между ним и его девочкой-пиздецом, протянул руку и сгреб Славу Карелина за талию, рывком притягивая к себе. Он ведь обещал себе люто выебать Соню, когда наконец встретит. Невыносимую, гадкую Соню. Не идти же теперь на попятный?       — И что ты делаешь? — напряженно, но совсем не возмущенно сказал Слава, не пытаясь его оттолкнуть.       И с силой втянул воздух сквозь зубы, когда Мирон смял его член поверх штанов — и почти без удивления понял, что тот уже наполовину возбужден, как будто только этого и ждал.       — Я опознал кота, — сказал Мирон внезапно севшим, чуть хрипловатым голосом, который сам едва узнал. — Теперь осталось опознать хуй. И бинго сложится. Или нет.       Слава выдохнул, как будто пытался что-то сказать и не мог. Мирон толкнул его всем своим телом назад, впечатывая в стену рядом с тонконогим мольбертом, который дрогнул и чуть не завалился на пол. Слава издал негодующий звук — явно от того, что они чуть не завалили мольберт, а не от того, что Мирон уже вовсю орудовал рукой у него в штанах, — но тут же обмяк и прикрыл глаза. Мирон обвил пальцами его член и скользнул вдоль него рукой, уже понимая, что да, блядь, это тот самый — реально очень большой, тут живописца даже не упрекнешь в художественном преувеличении... ну, почти не упрекнешь.       «Это ты. Реально ты. Все это время был ты. Блядь, ну как так?» — подумал Мирон и смял его приоткрытые губы своими.       Он мечтал укусить их раньше — грубо и зло, так, чтобы Соне стало больно, и Соне стало больно. Слава охнул, инстинктивно попытался отдернуть голову, но Мирон, выдернув руку из его штанов, сгреб его виски двумя руками и прижал к стене, целуя со всей той злостью и возбуждением, которые раз за разом заставляла его испытывать чертова Сонечка Мармеладова. И сейчас — тоже. Слава застонал ему в рот и неловко накрыл руками его спину, потянул за край рубашки, вытягивая ее из джинсов, робко просунул пальцы под ткань, бережно касаясь поясницы. Мирона опять прострелило током. Такая наглая, хитрая, до жестокости коварная Соня вблизи оказалась трепетной, податливой, нерешительной — и блядь, разве стоило этому удивляться? Мирон еще во время той их поездки от тюрьмы заметил, что Слава в жизни не такой, каким кажется в сети. Не такой, каким пытается выглядеть. Что, если Соня Мармеладова, как и Гнойный — просто одна из его личин, за которыми ему по какой-то причине удобно прятаться? А настоящий он — вот такой. Мирон почему-то ни на секунду не усомнился, что именно лицом к лицу с ним Слава и становится настоящим — молниеносно, как по щелчку пальцев. И именно поэтому он постоянно избегал личной встречи. Знал, что тогда окажется совершенно беззащитным, уязвимым, хрупким. Человеком без кожи.       Эта мысль заставила Мирона сбавить напор. Он отстранился и пристально заглянул в раскрасневшееся Славино лицо с пьяным взглядом и припухшими от кусачих поцелуев губами. Что ни говори, несмотря на всю свою злость, Мирон совершенно не собирался его насиловать и... делать ему больно. Да, не собирался, и сейчас отчетливо это понял.       Но выебать собирался все равно, определенно. К обоюдному удовольствию.       А разговоры — потом.       Он сгреб Славу за воротник, как раньше в другой комнате, и потянул вниз, заваливая на пол. Слава послушно поджал ноги и осел вниз. Мирон стащил с него спортивные штаны вместе с трусами и выдохнул, увидев его роскошный член, который до этого мог оценить только на ощупь. А там, блядь, было на что посмотреть.       — Реально, — выдавил он. — Реально тот самый хуй.       — И кот, — простонал Слава, сладко подкидывая бедра ему навстречу и нетерпеливо хватаясь за пояс на его джинсах.       — И кот, — согласился Мирон, наклоняясь и целуя темную набухшую головку, почти благоговейно. И вправду царский хуй, сантиметров двадцать точно, а то и больше, он таких и не видел-то раньше никогда. Внезапно заныла задница — от мысли о том, каково было бы принять его в себя, но уж этого допускать Мирон точно не собирался. Не сегодня, во всяком случае.       Изнывая от желания, он подхватил Славу за бедра и забросил его ноги себе на плечи, нашел его дырку своим членом и вставил сразу по самые яйца. Слава выгнул спину и заурчал, как будто и сам был котом, или, скорее, кошкой — похотливой течной кошечкой, которая сначала шипела и выпускала когти, а потом прижала жопку к полу и засучила лапками. Мирон натянул его на себя сильнее, входя до самого упора, чем вызвал у Славы утробный стон, и изо всех сил заработал бедрами, трахая его тугую задницу. Слава раскинул руки по полу и часто задышал, солнечные лучи путались в его темных волосах и таких же темных опущенных ресницах. А потом он вдруг чихнул, как тогда в машине — наверное, от залетевшей в нос крупинки краски. Мирон испытал в этот миг что-то странное, что-то безумно странное, не связанное ни со злостью, на с азартом, ни с возбуждением — мимолетное прикосновение какого-то незнакомого чувства, легкого, как крыло бабочки или цветочных лепесток. Только ведь ни бабочки, ни цветы долго не живут. И это чувство умерло так же быстро, как и родилось.       Мирон подался вперед, согнулся, потянулся к Славиным губам. Слава охотно приподнял голову, вскинул руки, обхватил его за шею и притянул ближе. В этот миг Мирон увидел вблизи его голые предплечья — и только теперь заметил на них неровные бугорки давно заживших порезов. Ух ты, интересно. Соня балуется селфхармом? Как малолетка, блин. Хотя это, безусловно, любопытный новый штрих к портрету...       Они целовались жарко, нетерпеливо, как будто у них было совсем мало времени. Чувствуя приближение оргазма, Мирон задышал Славе в рот чаще, а Слава, уже некоторое время усердно ему подмахивавший, опустил одну руку с шеи Мирона на свой член и стал рывками дрочить, пытаясь его догнать. Кончили они друг за другом, с совсем небольшим разрывом.       — Господи, — простонал Слава, без сил откидываясь на пол. — И нет, я ни за что на свете не буду звать тебя просто Мирон-Янычем.       — С языка снял, — выдохнул Мирон, чувствуя, что вот-вот начнется смеяться.       Блядь. Что тут сейчас произошло? Что продолжает происходить? Что он здесь делает?       Слава Карелин — Соня Мармеладова?       Да. Так и есть. Все переплетено. Море нитей, потяни за нить — за ней потянется клубок. Мир — веретено, и совпадений — ноль.       Мирон сел на пол и отодвинулся от Славы, который все еще лежал, блаженно растянувшись среди красок и полотен в пятне солнечного света и неприкрыто упиваясь послеоргазменной негой.       — Я не понимаю, — сказал Мирон. — Что... происходит?       Слава лениво приоткрыл один глаз. Фыркнул, не соизволив пошевелиться.       — То происходит, что ты, как я уже неоднократно говорил, самовлюбленное мудило. И дальше своего носа видеть не соизволишь. Хотя это я могу понять, с таким-то шнобелем, он реально обзор тебе заслоняет.       — Ты действительно написал все эти картины? Про отца и сына?       — Какого еще отца и сына? А, ты так их называешь? Ну да. Я и написал.       — Все еще не могу в это поверить, — покачал головой Мирон. — Так не бывает.       — Как не бывает?       — Ну, я же видел другие твои... работы, — дернув уголком губ, сказал Мирон.       Слава вдруг распахнул глаза и повернул к нему голову.       — А «Чудовище, погубившее мир»? Ты обещал посмотреть.       — Посмотрел. Честно говоря, даже удивился. И впрямь это уже не так плохо, как раньше было. Виден рост, и по форме, и по содержанию. Раньше это были просто какие-то каляки ребенка или шизофреника на арт-терапии. В «Чудовище» угадывается концепт, видна осознанная работа с композицией, ритмом, колористкой... но...       — Но?       — Но это все равно не Соня Мармеладова, — безжалостно сказал Мирон, глядя в его пытливо расширенные голубые глаза. — Не ее уровень. Даже близко. Соня гений. Я это не раз говорил и от своих слов не отказываюсь. Сейчас ее мало кто ценит, но она войдет в историю.       — А Слава Карелин не войдет?       — С тем, что пишет под этим именем? Очень маловероятно.       Слава сел. Он все еще был в одной футболке, с голой задницей на дощатом полу. Его взгляд стал пристальным и злым.       — И тебе ничего не жмет в твоем стройном логическом построении, да, Мирон Янович? Ты так уверенно вещаешь, как Боженька молвишь, а объективного смысла в твоей логике не больше, чем в ебучем трусливом «Горгороде». Не может один человек быть одновременно и бездарем, и гением. Не может! Нельзя вчера говно сделать, а завтра шедевр. Ну то есть можно, вот ты же так и делаешь, но и тогда в говне будет проглядывать хоть кусочек вчерашнего шедевра. Как в «Горгороде» ебучем твоем... И ты, глядя на мою шизофреническую мазню, должен в ней видеть хотя бы кусочек Сони Мармеладовой, на которой тебя, мразь, так люто накрыло. Ведь накрыло же, а?       — Накрыло, — низким, глухим голосом сказал Мирон.       Он смутно улавливал смысл Славиных слов. Знал только одно — что ему мало, он хочет снова растянуть этого парня по полу и ебать, ебать, ебать до полной потери сил.       Слава сердито тряхнул головой, как будто понял, что его слушают и не слышат.       — Штаны мои дай, — сказал он. — Ты сидишь на них.       Мирон привстал, позволяя ему их взять. Пока Слава одевался, смотрел на него, неприкрыто любуясь, а потом вдруг спросил:       — Почему на стенах? Всегда на стенах, да еще в трущобах. Ты же знал, что их там сразу замажут.       — Вот как раз поэтому, — бросил Слава, заканчивая одеваться. — Как раз для того, чтобы нахуй замазали. И кстати, никто не спросил моего мнения, когда ты кусок стены отхуярил и себе оставил.       Мирон непонимающе нахмурился. Что за... Он сам хочет, чтобы его картины были уничтожены? Именно эти картины?! Хотя... все вроде сходится. И то, что он пишет их на стенах, нарочно подставляя под малярский валик коммунальщиков, как голову под нож гильотины. И даже то, что сам заложил взрывчатку в раму на аукционе. Мирон тогда еще удивился, как творец может уничтожить удавшееся произведение, даже в формате арт-акции. Сам бы он никогда не смог...       — Зачем ты устроил «Большой Бум»? И квест по трущобам? И вообще это все? Почему я, Слава?       Слава обернулся на него с таким видом, словно Мирон залаял по-собачьи. Покачал головой, словно не веря.       — Иди нахуй, — тихо сказал он.       Мирон потянулся к нему. Накрыл ладонью шею, успокаивающе погладил. Слава напрягся, но не оттолкнул его. Как и прежде. Опять.       — Это все очень стремно, — сказал Мирон почти шепотом. — Ты стремный. И странный ужасно. Но я сейчас только одно знаю. То, что снова хочу тебя ебать. Очень хочу. Аж выть охота. Не прогоняй меня еще немного.       Слава настороженно глянул на него. Усмехнулся — не самодовольно, скорее, пытаясь спрятать за усмешкой растерянность. Мирон легонько поцеловал его в уголок рта. Потом под ухом, в шею, просовывая ладонь ему за резинку штанов и начал поглаживать и мять задницу. Ему реально хотелось еще, очень. И он не сомневался, что быстро заставит Славу опять захотеть...       «Блядь, я же забыл включить имплант. Охуеть», — внезапно подумал Мирон, и вот это реально было событием с большой буквы.       Мирон уже не помнил, когда в последний раз занимался сексом, не активировав «имажинариум». Не важно, где, не важно, с кем — секс под имплантом был в разы лучше секса без него, Мирон давно это понял, и активация стала для него таким же рефлексом, как и вовремя надетая резинка. А тут — забыл напрочь. Как отрезало. В этом сиянии солнечных лучей, путающихся в темных ресницах, в мироскопических крошках засохшей масляной краски, горячем дыхании...       Не переставая целовать Славину шею и уже чувствуя своим пахом, как у него тоже начинает вставать второй раз, Мирон поднял руку и дважды коротко щелкнул пальцами напротив своего уха.       Мгновение мучительной щекотки в мозгу — а потом хорошо, очень хорошо. Вот так, это будет просто космос, просто...       Слава вдруг оттолкнул его. Сильно, обеими руками.       — Сука, — выдавил он, глядя на Мирона на все глаза. — Так ты... ты бионик ебаный?       Мирон, еще одурманенный возбуждением в сочетании с действием импланта, не сразу понял вопрос. Поэтому продолжал пьяно и нежно улыбаться секунд пять, прежде чем улыбка сползла с его лица.       — А ты ебаный био-веган, судя по всему, — сказал он, и по нескончаемому отвращению на Славином лице поняв, что так и есть.       Ну конечно. Почти все нищеброды — био-веганы, считающие любое технологичное вмешательство в работу мозга противоестественным и аморальным. Слава достаточно ебнутый, чтобы придерживаться подобных взглядов.       — И что у тебя стоит? «Эротикс»? «Виагриум-11»?       — Всего лишь «имажинариум», расслабься, — раздраженно бросил Мирон. Он уже понял, что зря активировал имплант, надеясь на второй заход, вдвое краше первого. Не будет вообще никакого второго захода. — Так что у меня на тебя встало по-серьезке, без стимуляторов. Можешь не комплексовать.       Слава неверяще качнул головой.       — И ты под имплантом написал «Горгород»? — спросил он, и тут же сам себе ответил: — Ну конечно. Сука, это же все объясняет. Один к одному! Нейросеть, плетущая узоры из ебаных штампов. А я-то думал, сука — как? Как ты мог после того, что делал раньше, скатиться — к такому?!       — А как же твои тирады о том, что говно и шедевр из-под одной кисти не выходят? — парировал Мирон.       Они смотрели друг на друга, тяжело дыша. Тонкая, сияющая, звенящая нить из солнечного света, которая внезапно связала их и притянула друг к другу с силой гравитации, потускнела и порвалась. Вот и нет ничего больше, подумал Мирон. Нет и не было. Долбанный наеб. Мираж.       Жестокая шутка.       — Вали нахер из моего дома, — сказал Слава.       Мирон не стал заставлять его повторять дважды.       Слава не пошел за ним, чтобы дать прощального пинка под зад. Он так и не вышел из мастерской, когда Мирон хлопнул дверью, уходя.       Все переплетено, но — не предопределено.