Тёмно-светлое

Она появилась у него за пару недель до того, как ему исполнилось сорок пять. Он не мог объяснить, что не так, ибо всё, что делала она рядом с ним, он выучил у других лет с четырнадцати. Она начинала с призывных взглядов своих внимательных чёрных глаз, невинных касаний, открытых усмешек, декольте, в общем, всё, от чего его уже тошнило на любых приёмах. — Тебе восемнадцать хоть исполнилось? — рыкнул Занзас, когда девчонка «по-тихому» мельтешила перед ним. К его уважению, она не заалела, не заробела, лишь неопределённо повела плечом и подмигнула. Отчёт о ней он раздобыл лишь для того, чтобы узнать, что будет, когда он её пристрелит, если она перешагнёт черту в своих попытках завлечь его в сеть. К сожалению, дочь достаточно сильного босса семьи из альянса убрать без последствий не получится. Хоть Занзас предполагал, что до этого и не дойдёт. Последние пару лет выдались сложными для многих семей: перевороты, представления новых наследников, прочее, что мешает отсиживаться в кабинете. Толпы народа выводят из себя, хотя заговорить с ним никто не решается, достаточно того, что присутствовать на приёмах и собраниях нужно именно ему. Отправлять вместо себя кого-либо — посчитают неуважением, а время безрассудств ушло уже, наверное, безвозвратно. С каждым годом появляются всё более сильные киллеры, могущественные группировки, изобретения, что находятся «не в тех руках». Занзасу, да и остальным, приходится подстраиваться, сдерживаться и подчиняться, хоть и далеко не всему, благодаря всё ещё блестящему выполнению миссий и высокой репутации, заработанной кровью и сотнями жизней. Девятнадцатилетняя Ева не была похожа ни на престарелого отца — смуглого брюнета, ни на мать — высокую доминиканку. Даже чернота её глаз была абсолютно другой. Бледная кожа, нордическая внешность и тёмно-медные волны волос. И он бы мог её взять. На ночь, неделю, может быть, не больше. Только вот последующие за этим разборки... А то, что они последуют, он знал точно, поэтому и не связывался. На следующем приёме, суть которого он даже не удосужился запомнить, она включила стадию игнорирования и холода. Занзас на это только закатил глаза, но был благодарен и за такое затишье. Когда от музыки заболела голова, а уйти ещё было рано, он вышел на дальний балкон. Не особо освещённый, тихий, почти заросший плетущейся розой. И Ева, конечно, была там. Сидела к краю спиной, болтала босыми ногами и улыбалась ему. И всё перекрывала. Потому что, помимо раздражения на неё, было кое-что ещё. Темнота. Ощущение, будто застрял в болоте. Рядом с ней его интуиция вертелась, порыкивала, но ответа почему не давала. Рядом с ней собственное пламя вырывалось искрами, и так хотелось сломать наработанный годами самоконтроль, послать к чёрту спокойствие и взорваться. Не оставив ото всех и пепла. — Простите сеньор, — тянет она негромко, — не буду мешать вам отдыхать в одиночестве. Ева спрыгивает на пол, нагибается, чтобы взять свои туфли, и уходит, не обуваясь. Лишь слегка кончиком пальца касается его запястья, когда проходит мимо. Боковым зрением Занзасу кажется, что в её глазах мелькают алые искры.

***

В молодости даже с кошмарами он отлично высыпался. Спускал пар, находил по десятке врагов в день и веселился. Смотрел в зеркало, и очертания гнева шрамами, ожогами проскальзывали на лице. Он был счастлив, по-своему, конечно, да и не во все дни, но был. А сейчас... Ему больше не снится ледяная гробница, он не вздрагивает от эха несуществующих выстрелов, не ворочается в бессильной злобе на кровати. Всё стало хуже. Оцепенение, из которого сложно выбираться даже ему. Чьи-то огненные касания к лицу, шёпот, следы от когтей, которые пропадают через пару минут, как он их увидит. На утро он не помнит, что ему говорили. Только вот всё сбросить на сны не получается, ибо даже самые страшные ощущения от кошмаров проходят, но не это. И от Евы эмоции такие же. Он её не боится. Занзас никогда никого не боялся и делать этого не будет и дальше. Он просто будет знать, что под личиной девчонки с острыми локтями, выпирающими ключицами есть что-то отвратительное, что-то, что тоже не боится ни его самого, ни его пуль. И когда это знание впиталось в его голову, кости и душу, интуиция успокоилась, возликовав: «наконец-то дошло».

***

Ничего не случилось. Царапина от пули настолько незаметна, что кровь не пропитывает даже рубашку. Но он всё равно на неё смотрит взглядом спокойным и немного неверящим. Думает, что ещё лет пять назад подобного не произошло бы и в помине. Ему не пришлось бы вставать с кресла, чтобы раскатать их всех в красную кашицу. Поэтому, когда Ева, естественно, быть которой тут не должно, дотрагивается до подобия раны, растирает невесомую капельку крови меж пальцев и с отвращением морщится, Занзас находится в прострации. — Ужасно, — цыкает она ему почти в самые губы. — Это что, старость? Слабость? Или просто Вы смирились со своим положением пёсика, который кидается на всё, стоит лишь молодому и амбициозному Вонголе ткнуть пальчиком? — от неё пахнет чем-то затхлым, смолянистым, в общем, неприятным, и именно это не даёт Занзасу сразу сломать ей шею. Или то, что в последний раз он видел её полтора года назад в паршивеньком кафе в каком-то из штатов. Среди обдолбанных идиотов, пьяных, клеящихся ко всем баб она выглядела как белая ворона. Посмотрела на него нечитаемым взглядом, усмехнулась и исчезла, стоило ему на секунду отвлечься. И вот теперь стоит как ни в чём не бывало, порождает в нём гнев: первородный, такой же он когда-то испытывал в конфликте колец, в собственном перевороте, за мгновенье, как его сковал лёд. Занзас знает, что стоит ему вглядеться в неё подольше, послушать ещё, пересиливая свои порывы, и он увидит что-то, что скрывает её человеческая оболочка. Она уже трещит по швам и источает зловоние. И он не вглядывается. Даёт старым шрамам покрыть тело, упивается огненной болью, впечатывает Еву с абсурдно-огромной силой в стену, что её кости трескаются, но та не издаёт и стона. Занзас идёт вперёд, не собираясь щадить, брать в плен и начинать переговоры. Прямо как в прошлом: никаких компромиссов.

***

Огромная кровать прогибается под чьим-то ещё весом, что в пору выхватить пистолет, вскочить, ну, или хоть лениво-напряжённо открыть глаза. Только вот тело слишком мягкое, а оковы наступающего сна — сильные. Он цепенеет. Кто-то ласково убирает волосы с его лица, и касания обжигают. Нарастающая тишина вот-вот проломится, и Занзас надеется, что обычными словами, а не чем-то, что придётся долго обдумывать и вспоминать утром. Он снова сломал если не всё, то многое, что строил годами. Опять под подозрительными взглядами семьи, разгневанного альянса и остальных, не стоящих никакого внимания. Собственные подчинённые смотрят с опаской, лихорадочный стук их сердец он слышит даже через стены и двери. Это бодрит. Возраст отступает под напором злости, которая течёт в жилах с новой силой. И она смеётся. Занзас чувствует её удовлетворение даже в таком состояние, не обращая внимание на сухой, как в пустыне, воздух. — И не забывай этого, — в голосе треск и надрывный гул. Ему всё ещё не страшно, но он рад, что не может открыть глаза. — Ибо кем ты станешь, если предашь меня?