Тёмно-светлое

Она сказала когда-то: «Если рано утром в восемнадцатый день октября посмотреть в птичье зеркало, то в ответ на тебя посмотрит мертвец, которого ты любила. Ему можно задать один вопрос, и он не соврёт в ответ, но не смей, слышишь, не смей отвечать ни на один вопрос от него». Киоко вздрогнула на эти слова. От Хару, всегда весёлой и легкомысленной, такого не ожидаешь. Хару тогда так посмотрела, будто бы и сама удивилась своей речи. Киоко старается не кричать от воспоминаний, хотя внутри не свербит даже, а раздирает. Миуры давно нет. Так давно, что уже точно не вспомнить, какого оттенка карего у неё были глаза, как именно она восклицала и пугалась, как застывала от скримеров и смеялась после. Сасагава не спросила тогда, где достать это зеркало, она даже не переспросила, о чём говорит подруга, и сейчас жалеет. Октябрь уже обрушился на её новый город и дом ливнями и туманом. Грозой, запахом снега, безграничного одиночества, мыслями, по-хорошему, которые в голову лучше не пускать. Поэтому с утра Киоко одевается теплее и просто ходит по мокрым тропам и асфальту. В витринах разглядывает то, что её позовёт. Потом набредает на магазин антиквариата и покупает за три доллара маленькое, с ладонь, зеркальце. Сзади на белом дереве она видит абстрактного аиста. Спать не ложится в ночь на восемнадцатое, не отводит от зеркала глаз и молится не увидеть там никого. Да, Хару давно нет. Но это не значит, что она мертва. Реохей, что не звонил ей год, тоже обязательно жив. И Такеши. Неважно, что три года назад она была на его похоронах. Под вечер она вырубается, словно у неё села батарейка. А наутро думает, что так нельзя и надо что-то менять. Дать кому-нибудь свой номер, ходить в кино и кафе, не ждать звонков, присмотреться к стайке энергичных подруг, может быть, влиться в компанию. Но дальше мыслей не заходит никуда. От незнакомого парня и его лёгкого заигрывания в магазине, куда она приходит по понедельникам и пятницам, становится тошно, хотя Киоко соглашается, что объективно парень довольно симпатичный. Когда соседка её возраста зовёт выпить чаю, то Киоко делает вид, что ничего не услышала, и залетает домой, едва не повредив замок. А потом долго лежит и смотрит в бежевый глянцевый потолок. Не плачет и удивляется этому, не истерит, не нарывается на неприятности, не ищет старых знакомых, хотя думает только лишь о них. Через пару месяцев наконец-то раздаётся телефонный звонок. Реохей напускно-радостный, но такой же шумный, говорит, что безумно скучает, и Сасагаву-младшую немного отпускает. Неделю ей снится что-то нейтрально-приятное, неделю сердце бьётся ровно. Она находит даже хобби — лепку. Лепит по вечерам острые крылья птиц, их туловища, глаза, головы. Иногда делает цветы и ветви деревьев. Спустя бессонные ночи у Киоко тринадцать малых зеркал расставлены на полках и два больших почти в полный рост. Собственный декор немного нелепый, во многих местах ассиметричный или надломленный, но она умело игнорирует эти несовершенства. К следующему октябрю у неё накапливается двадцать шесть птичьих зеркал. Это стало манией и кошмаром, но одновременно с этим и необходимостью. Восемнадцатого октября в три утра Ямамото проносится быстро, рассмотреть его не удаётся. Расспросить тоже, и Киоко благодарна, что и запомнить толком нельзя. Она кусает себя за запястье до крови, чтобы точно отмести мысли о сне. Боковым зрением ближе к шести утра Киоко замечает что-то тонкое и знакомое. Она поворачивается, чтобы это разглядеть, но, кроме собственной тени, там никого нет. Все зеркала отражают только её. Её — помятую, усталую, серую и одинокую до минусовой степени. — Ну? — оживает одно из отражений и не подчиняется своему двойнику из реального мира. — Довольна результатом? Киоко замирает. У отражения злые глаза и улыбка натянута до какой-то неведомой грани. Голос Хару в голове напоминает, что отвечать нельзя. Свой собственный голос в голове утверждает, что сама она не умерла, а значит, говорить не запрещено. — А ты так уверена, что не мертвец? — спрашивают с другой стороны. Киоко оборачивается и щурится в ответ. Она приглядывается, замечает, что все её отражения разные, что несоответствий уж слишком много. Очередной ливень действует отрезвляюще, и пусть он только барабанит по крыше. Сасагава до боли впивается ногтями в плечи, просит здравомыслие вернуться, просит себя почувствовать страх. Иначе от трупов её будет мало что отличать. — Вы можете мне помочь? — спрашивает спустя долгие минуты. Отражения смотрят немного задумчиво и изучающе. И потом кивают. — А как именно помогать будем, не волнует? — Нет, — не задумываясь, отвечает она и ловит усмешку из крайнего от неё отражения. Киоко подходит к самому большому зеркалу и дотрагивается до гладкой холодной поверхности, чувствуя, как её затягивает в самый сладкий сон.

***

Смотреть на свою жизнь из так называемого окна на самом деле не скучно. Её двойник не вызывает подозрения, но он живее её прежней. Он получает, что захочет, и отгородиться от него не получается. Киоко не знает, чувствует ли он что-то, является ли это тело не просто оболочкой, что ходит по земле за неё. Но ей по большей части всё равно на эти вопросы. Киоко смотрит, как двойник получает то, что получить не могла сама, как её обнимает брат, говоря, что зря она приехала, как Хаято зло шипит на её слова и улыбки, как смотрит на неё Савада, и как они все становятся ближе, когда понимают, что отправить её назад нельзя. Пусть туманный октябрь в зазеркалье становится вечным, нескончаемым. А она сама — безмолвная тень, почти не видящая мир настоящий. Главное — он есть. И пусть, что без неё.