изгнанники

      — Если эти суки не раздобыли мне хороший табак, я вспорю кому-то глотку, — Мадара вытягивает вперёд руки и хрустит пальцами, выгибая их так сильно, что на узких ладонях виднеются очертания костей.       Он некрасиво сплёвывает под ноги и, оттолкнувшись плечом от шкафа, идёт к двери, попутно прикидывая, через сколько они прибудут в назначенный портовый городишко, чтобы забрать отлынивающих Хидана и Кисаме. Это будет одно из тех захолустных мест, что еле-еле и может назваться «городом», едва перевалившим числом жителей с отметки «деревушка». Вонь от выпотрошенной прямо на берегу рыбы, раскиданные повсюду рыболовные сети со множеством узлов и подвязок, уставшие босые люди с чумазыми лицами — в таком месте и подавно не будет чего-то стоящего внимания, а хорошего табака — и подавно.       — Капитан! — не успевает Учиха сделать шаг на палубу, при этом немного нервно облизывая губы и продирая спутавшуюся прядь жёстких волос рукой, как слышит, что он опять кому-то нужен.       И когда Мадара кидает убийственный взгляд на пирата, — одного из новеньких — несущегося впереди боцмана и заграждающего собой того, кого тот несёт на руках, его почти передёргивает от мысли, что пришлось ещё и пленного захватывать. Он с силой толкает дверь, ведущую в каюту, об стену так, что заведённый Дейдара испуганно подскакивает, а Сасори только злобно зыркает из-под бровей, накладывая поверх затянувшейся раны какую-то мазь.       — Что это такое? — Мадара делает шаг вперёд, несдержанно пропуская через губы раскалённый и наполненный солью воздух.       Сегодня, помимо всего свалившегося на него геморроя, солнце палит бессердечно и жестоко, обжигая прямыми лучами загорелую кожу голых рук, но объедая места шрамов, так и оставляя их белеть красными и белыми бороздами. Серебряные пуговицы на его жилете сверкают расплавленным металлом и пускают солнечных зайчиков в тени. Учиха хмурит чёрные брови, и одна, та, что из-за мелкого, но уже зажившего шрамика, не имеет острого кончика и просто прерывается, поднимается выше. Что-то в его позе, взгляде, движении рук и взмахе волос всегда предупреждает об ужасном характере и намерении нанести удар при приближении.       Мадара стоит прямо напротив солнца, отчего силуэт боцмана сначала тёмным пятном расползается перед ним, но через пару секунд Учиха чуть ли не раскрывает рот от удивления. Что-то давно забытое, терпкое и очень горестное начинает взбираться по венам, заставляя тело неметь, а скрытое на тысячи замков подступать к горлу. Секундная слабость в связи со всем навалившимся становится лишь секундой в бесконечном потоке времени, за которое он успевает нахально и издевательски улыбнуться, делая шаг на встречу и утирая лоб сухой ладонью. Кадык дёргается будто бы от предвкушения, а зажегшиеся глаза горят огнём пуще прежнего.       — Это, конечно, не табак, но тоже не плохо, — он медленно выдыхает, сворачивая взгляд с Пейна, и шагает вперёд.       В руках у того тряпичной куклой висит тело молодого парня. Голова его неестественно и под большим углом свисает с руки назад, отчего острый кадык и подбородок чертят две параллельные прямые в небо. Некогда бледная кожа стала землистого и как будто разбавленного оттенка, особенно ярко контрастируя со смуглой кожей пирата. Светлые пряди ныне превратились в хлам — настолько сильно спутались и испачкались. Мадара роняет взгляд на ладони, замечая точно такие же штыри, только неровно отрубленные, переводит взгляд на босые ноги — в щиколотках торчат ещё два, один больше другого сантиметров на двадцать. Капитан лишь второй раз за это время осмеливается взглянуть на чужое лицо. Когда взгляд цепляется за раны и порезы на всём теле, по позвоночнику начинает ползти змея и воображаемым хвостом прочерчивает ледяную дорожку, отчего хочется только подпрыгнуть и в нетерпении пощёлкать пальцами.       Он изменился. До болезненной неузнаваемости. Вытянувшееся и осунувшееся лицо теперь украшает три татуировки: на щеках по одной, таких же симметричных, как и все его черты лица в целом, и одна на подбородке. Аккуратный нос опух, а под ноздрёй шелушилась запёкшаяся кровь. Бледная длинная шея с отпечатком чьей-то громадной ладони у основания челюсти, переходящим в синяк от пальцев на подбородке, уже не та, на которой Мадара мог бы с лёгкостью сомкнуть пальцы. Закрытые в забвении глаза и почти не вздымающаяся грудь заставили Учиху резко, но мелко и почти незаметно дёрнуться, когда пришло осознание о необходимости использования клановых способностей. Он закусывает губу, а глаза с чёрными водоворотами уже смотрят вглубь тела, дотлевающего от вражеских издёвок. Глаза почему-то начинает щипать — капитан хватается за них пальцами правой руки, прижимая левый указательным, а правый — большим, мотает головой и практически рычит:       — Несите его к Сасори! Пусть сделает всё, чтобы он выжил! — пауза. — Пейн!       — Да? — боцман практически подходит к собственной каюте, неаккуратно перехватывая пленника под коленками и лопатками, когда его окликают.       — Пусть не лечит его полностью.       Мадара показывает истинную натуру, на что пират только хмуро зыркает и спешит выполнить приказ.       — Капитан! — Учихе хочется отшатнуться от навязчивого голоса сбоку, но он лишь продолжает стоять, сдавливая глаза руками и широко расставив ноги.       Его чуткий слух улавливает мягкие шаги справа от себя. Парень замирает, ожидая ответной реакции. Капитан сжимает челюсть, отнимая руку от лица и набирая воздух полной грудью. Его штормит из-за бессонной ночи, кофе и отсутствия дисциплины на корабле. Последней он займётся в новом составе команды. Возможно. В глазах отдаёт лишь слабыми судорожными толчками, и в целом всё нормализуется так же быстро, как и началось.       — Суйгецу попросил передать вам это, — парень косит глаза в палубу, протягивая огромные, пухлые мешки из грубой ткани.       Мадара ведёт бровями, перекатывая на языке очередную грубость, но неожиданно понимает, что выдохся. Перегорел. Эмоциональный подъём, хотя, нет, скорее эмоциональное раздражение, сопровождающее призрака прошлого, заставляет всколыхнуться не только безосновательной злости, праздной похабности и отрешённости. Ему это не нравится, как и не нравится выходить из диапазона удобных ему эмоций.       — Давай сюда, — он делает широкий шаг к парню, смотря мимо него на слегка волнующуюся гладь воды.       Мадара хватает незавязанный мешок и бредёт в сторону своей каюты. Голова становится будто в тысячу раз тяжелее от плодящихся мыслей.       — Тобирама… — он впервые за несколько лет произносит имя парня, при этом не расслабляя мышцы лица и не снимая хмурой маски.       Единожды мечет взгляд в каюту боцмана, проходя к своей. Он не видит ничего особо страшного или, как минимум, впечатляющего. Мадара прикрывает дверь, бесцветным взглядом проходясь по убранству. Простая привычка проверять, всё ли на месте и был ли кто-то здесь без ведома хозяина. Всё в том же идеальном состоянии, что и было до этого. Хотя понятие идеального у каждого своё, и Учиха не претендовал на своё как на истину в последней инстанции. Некоторые вещи хоть и создавали ощущение бардака, но были уже частью интерьера: банка, доверху заполненная окурками и уже запечатанная смолой, горстка стружки с карандаша для расчерчивания карт, болтающийся в стене длинный кинжал.       Мадара смотрит на всё это с отвращением, неожиданным даже для себя. Сейчас бесит всё. Всё ненавистно и хранит в себе скрытую силу воспоминаний, людей и банальных ошибок. Хочется взять стул и перебить всё, что содержит в себе стекло. Но дилемма — стул привинчен. Пират подхватывает первый мешок, берётся за дно и переворачивает, вытряхивая содержимое наружу. На пол шлёпаются пара папок то ли с документами, то ли с путеводителями, золотые часы на цепочке, жестяная коробка тёмно-зелёного цвета, свёртки из пергамента и множество запечатанных писем с королевским штампом. Красный сургуч.       — Блять, — Мадара бьёт себя раскрытой ладонь лбу, отвлекаясь от хлама на полу.       Он переступает через всё это и бредёт в самый конец комнаты к кровати. Около неё присаживается на корточки и вытаскивает средних размеров сундук, по краям оббитый железом. По этой причине тот был невероятно тяжелым и раскурочивал доски палубы по уже намеченным бороздам. Учиха недовольно дёргает носом. Он не представляет, как мог вообще забыть об этой бесценной заначке. На дне сундука он вылавливает продолговатую пузатую шкатулку из тёмного промасленного дерева, из которой уже тянет пряностями. У Мадары проходит волна мурашек по позвоночнику, и он быстро сворачивает псевдо лавочку чудес. Коробку открывает прямо на весу, а его внутренний эстет наслаждается содержимым: семь толстых сигар в багрово-коричневой и чуть влажноватой от пропитки обёртке, ярко бликующей на солнце, три свёртка с различными видами табака, пачка обычных, но довольно хороших папирос, и матросские длинные спички. Он принюхивается к каждому свёртку, с пренебрежением откладывая вишнёвый табак. Не в его стиле. Мадара выуживает одну из папирос и почти сразу начинает её раскуривать. На столе оказываются письма с известным адресатом, всё-таки поднятые с пола. Одна из столиц Родины. Не его столица, но всё же. К самому королю.       — Всё тот же вычурный красный, — мужчина делано выпячивает губы, бесцеремонно вскрывая конверты.       Теперь это его собственность, ведь попали на его корабль. Почему-то начинают ныть суставы на руках.       — Чёртовы июньские ночи, — Мадара передёргивает плечами, разгоняя скорее застоявшуюся усталость и тяжесть в костях.       Он действительно не сомкнул глаза сегодня из-за ужасной духоты днём. Рассвет встречал вместе с дозорным на носу корабля, пустыми глазами глядя вдаль. Или от старости тело уже начинает трещать?       — Как бы нe так, — скалится капитан в ответ на свои мысли.       Взгляд уже бежит по аккуратно написанным строкам письма о поимке королевского отпрыска, бежавшего три года назад. Датирована поимка 20 июнем, а значит прошло четыре дня. Мадара хмурится, читая дальше. Само по себе письмо было сухо и по-деловому написано, поэтому дальше интерес он теряет, принимаясь за новое. На этом письме всё тот же красный сургуч, но неизвестная печатка — сразу понятно, что личное. Учиха задумывается на секунду, стоит ли ему тратить на это время, но потом отбрасывает все мысли о происходящем буквально в семи метрах от него и разрывает конверт. Письмо начинается с приветствия какого-то друга, короткого рассказа о службе и, наконец, главном — поимке Сенджу.       «Поймали наглого беглеца. Жаль, что получить награду за него не удастся, а то нам конкретно пришлось заняться им. Конечно, наш метод нельзя назвать особо гуманным, но по-другому и быть не могло…»       Мадара очередной раз скалится, обнажая красивые ровные зубы.       — Конечно, ублюдки, вы годитесь только для того, чтобы убирать дерьмо в дворянских конюшнях.       »…потому что я не располагал сильными шиноби. Увидели его вместе с местным рыбаком, он у него выспрашивал что-то. Благо всё происходило на пристани, людей было много. Ну, он уже хотел улизнуть, но мы взяли в заложники семью… Право, не думай о нас, как о злодеях, сам же варишься в этом не первый год. Отца, мать, двух девок их. Приставили кинжалы к горлу, он и бровью не повёл, думал, мы блефовали. Парни, честно, и сами не думали, что до такого дойдёт… Перерезали горло отцу и старшой девчонке, пригрозили, что если не сдастся, пойдём по домам. Он сдался. Но сам при этом убил пятерых наших. Сучонок думал, что удастся бежать, но как только ступил на корабль, мы использовали трубки…»       Учиха комкает письмо в руках, а потом сжигает, тёмными глазами всматриваясь в пламя. В груди ворочается ленивая злость, но не за убитого ребёнка, захват и грубое отношение к Сенджу, а на жалкие попытки военно-морских шиноби оправдать себя. Сверху донизу прогнившая организация, где каждый первый по щелчку пальцев разобьёт лоб в поклоне или раздвинет ноги. Где происходит всё это из-за слабости какого-то мяса.       Мысли опять возвращаются сначала к Тобираме, а затем и к остальным. Лица людей всё всплывают и всплывают одни за другими, пока Мадара зло не рыкает и ударяет в шкаф кулаком, от чего на дереве остаётся трещина. Выводит из себя мысль о том, что всё, над чем он работал все эти годы, может пойти крахом просто потому что. Всё родное и любимое, что он закопал, перечёркивая былое «я», весит намного больше ненужных и быстротечных эмоций.       Мадара слишком умён, чтобы давать себе волю. Он делает глубокий вдох, откидываясь на спинку стула, выпрямляет ноги под столом и пальцами проходится по непокрытым плечам. Улыбается.       — И всё же он на моем корабле, — он дает себе небольшую передышку, растягивая момент перед первой папиросой.

***

      — Что это, блять, такое?! — Сасори поражено смотрит на боцмана, переводя дух.       Пейн с Тобирамой на руках как раз разминулся с полностью убитым и взмокшим Дейдарой, что аккуратно нёс Суйгецу, прижав его голову к груди. Они озадаченно обменялись взглядами, прежде чем разойтись. Сасори выглядел не лучшим образом: слегка влажные у корней волосы он зачесал на манеру Хидана назад — ему совершенно не шло, но выглядело практично в этих условиях; синяки под глазами, которые были у него от природы, теперь ещё сильнее контрастировали на бледном лице.       — Мадара сказал: «лечи, но не до конца», — пират стоит и ждёт, пока Акасуна сориентируется и встанет с места. Он неверяще таращится на принца страны Огня, раненного как минимум в два раза сильнее, чем Суйгецу, которого ему, с учётом того, что он отдал половину имеющейся чакры младшему и использовал очень сильную технику заживления, надо залатать.       — Это он был там?       — Да, — Пейн укладывает уже их пленного на койку Акасуны.       — Блядский день, блядский корабль, блядская корона! — чертыхается красноволосый себе под нос, массируя виски и обдумывая план действий.       — Мне даже жаль его, — Пейн предусмотрительно разрывает одежду на Сенджу, полностью избавляя того от подобия майки и отрывая обе штанины.       Под треск ветхой ткани он слышит шуршание склянок.       — Что будешь делать? — Пейн, пожалуй, был единственным, кто в такой ситуации мог говорить напарнику под руку.       — Я использовал очень сильную технику на Суе и часть чакры отдал, поэтому при желании могу срастить только кости и верхние покровы и наложить технику, ускоряющую регенерацию, — он плещет на руки себе спирт, коротко сверкает глазами в признательность за помощь и начинает обрабатывать места ранений.       — Аккуратней.       — Переживаешь?       — Да.       Они оба замолкают, когда Сасори начинает осматривать тело и проверять пульс. Он заглядывает в зрачки, не реагирующие на свет, и с небольшими усилиями разжимает челюсть, смотря на язык с болезненным налётом. В целом состояние тела его немного шокирует. Оно действительно плохое.       — И этот, блять, куда-то запропастился, когда так нужен.       Сасори трудно рассчитать количество времени, которым они располагают, так как до недавнего момента даже в таком состоянии пленник был в сознании, а теперь — нет. Судя по всему, в таком положении он провёл большое количество времени.       — Я не знаю, как он ещё до сих пор дышит, — честно признаётся медик, шебурша рукой по дну ящика в поисках мази.       — В плане?       — Он провёл так от трёх до пяти дней, — неторопливо проговаривает Сасори, смаргивая усталость, — и хотя его таким образом хотели просто обездвижить, он бы долго не протянул. Задеты побочные точки чакры, но это не умаляет тот факт, что Суйгецу чуть не умер за пару минут, — последние слова он совсем проглатывает, утирая лбом предплечье. — Это просто нереально. Они такой же толщины, поэтому эти ублюдки бы не довезли его даже до ближайшей деревеньки.       Кажется, слишком много болтовни повисает в воздухе, все приготовления отнимают и так много сил. Пейн внимательно следит за каждым движением, тихо отвечая: — А ты чего ожидал? Ты говоришь о среднем сыне Буцумы Сенджу. О принце, — тут он с небольшой ухмылкой переводит взгляд на обезображенное чужое лицо, — а может быть и о будущем короле. Конечно, он не слабак. Я бы наоборот удивился, если бы он не боролся до самой последней секунды.       Акасуна улавливает скрытую насмешку и издёвку, не переходящую ни во что большее, чем просто оттенок речи.       — А ты не можешь их попробовать вытащить? — неожиданно спрашивает Сасори.       — Давай попробую, — Пейн без лишних вопросов подходит ближе, присаживаясь на кровать. — Держи его. Придёт в сознание — выруби.       Они начинают с ног. Пейн медленно вытаскивает штыри, вытягивая их при помощи одной из сил, позволяющей владельцу не касаться их, а следом за ним две ладони Сасори обхватывают проткнутую лодыжку с двух сторон. Самое нелюбимое — лечить кости. В какой-то момент истощенное тело дёргается, да так сильно, что Акасуна чуть не дотрагивается до штыря в другой ноге плечом. Тобирама загробно стонет, очнувшись от обморока. Всё тело выгибается по дуге от нестерпимой боли, а глаза, привыкшие к темноте, слезятся, от чего картинка плывёт. В голове вертится лишь: «БОЛЬ», много тысяч раз. Пленник смаргивает слёзы, бессильно опрокидываясь назад. Краем глаза замечает в проёме двери мужчину с ярко алыми, горящими всем спектром чувств глазами. Сенджу схлопывает свои, цепляясь ладонями за простыни, от чего руки пронзает новая порция боли, и он вновь отключается.       — Иди сюда, блять, держи его! — не своим голосом орёт на него Сасори.       Мадара искусно смолит сигару, плотной, но мелкой струйкой выдыхая голубоватый дым через едва приоткрытые губы. Вид растерзанного Сенджу в нём, безусловно, что-то будит. Но пока даже себе он представлять не хочет что именно.       — Он не подохнет, — не сдвигается с места.       Пираты молчат, понимая, что с ним бесполезно спорить.       — Он так четыре дня провёл, — вбрасывает в тишину, разрываемую лишь шелестом тканей, Сасори, сам не понимая почему.       — Как не сдох? Интересно.       Мадара от удовольствия аж закатывает глаза, краем сознания понимая, что зависим от никотина уже настолько сильно, что его растянутые и опаленные на концах нервы успокаивает зачастую только хороший табак. Он иногда делает голову холодной.       — Это, мать его, Сенджу, они все живучие.       Капитан оборачивается через плечо назад, недовольно осматривая орущую толпу около спуска в трюм.       — Кроме Хаши, — он разворачивается и молча выходит, направляясь к сборищу.       У Сасори с Пейном тем временем остаётся лишь две раны и никакого терпения. Акасуна через какое-то количество времени начинает дрожать всем телом, понемногу заваливаясь вперёд от дичайшей и всепоглощающей усталости. Он пытается взбодриться, довести дело до конца, но сил практически не остается. Чувствует, как по бровям ползёт капля пота, а ладони еле держатся навесу.       — Успокойся, дыши глубже, — Пейн, справившись со своей задачей, подходит к медику со спины и также встаёт на колени, обнимая со спины и кладя свои большие ладони поверх его.       — Твои телячьи нежности, конечно, впечатляют, но у меня не осталось сил, а если не затяну хотя бы верхние покровы, он может подцепить что-то, — шепчет Акасуна, напрягаясь всем телом.       Свет от его рук уже практически не исходит — лишь зеленоватая дымка. Пейн спокойной наблюдает за процессом, в то время как незаметно прибывший Мадара со странным напряжением рассматривает заляпанные кровью простыни. Было бы проще, если у Акасуны хватило сил на передачу не своей, а чужой энергии.       — Ещё немного, — Сасори еле держит глаза открытыми, делая глубокий вздох.       Начинает не хватать кислорода, болят голова и кости во всем теле.       — Всё, — он отшатывается от койки, падая в руки боцмана.       Пейн хмурится на мертвецки бледную физиономию своего напарника, переводит недовольный и взгляд на Мадару, который даже не прячет глаза, хоть и не желает ничего обсуждать и спорить сейчас.       Тобирама до сих пор выглядит ужасно: кажется, цвет его лица стал ещё серее, а дорожки от слёз, навернувшихся из-за смеси боли и ослепляющего света, прочертили чистые следы на запачканном лице. Места ранений были перемазаны пылью и кровью — потому что у Акасуны не было возможности её сразу остановить, а кожа вокруг язв была нездорового фиолетового цвета. Выглядела вся эта картина отвратительно.       — Что дальше с ним делать?       — Ты — убирайся, — стонет ему в ответ Сасори, силясь подняться, но руки не слушаются. — Пейн, отнеси его в каюту для раненых, приставь к нему Дея, — тут он останавливается, щурясь от боли в голове, — пусть сотрёт всю кровь и грязь, обработает оставшиеся раны и нанесет мазь, она на столе стоит, — у него даже не остаётся сил для взмаха руки в направлении нужной склянки.       — Не трожь, — спокойно кидает Мадара, но с места не двигается.       Он медлит пару секунд, думая, что он сейчас собирается сделать и зачем. Почему?       Неожиданно пытается вспомнить последнюю их встречу, последний раз, когда он видел его. Мадара может соврать кому угодно о том, чего не помнит, потому что ему плевать, или потому что было далёких восемь лет назад. Но он не врёт сам себе, ведь прекрасно помнит эту встречу до мельчайших подробностей.       — Унеси его уже, блять, — Пейн зарывается пальцами в волосы Сасори, промакивая лоб какой-то тряпкой.       Учиху его грозный возглас не колеблет. Он будто в трансе бредёт к столу, загребает склянку в карман шароваров и подходит к койке, опять застывая. Внутри ничего не рвётся, не трепещет. Просто ноет. И неясно от чего. Он бы хотел понять и вырвать это чувство с корнем, чтобы не мешало.       — И почему я каждый раз тащу тебя после ранений, — Мадара осматривает раны впервые так близко.       Выглядят они более-менее сносно для того ужаса, что был до. Он чуть наклоняется, просовывая руки под колени и лопатки, с небольшим усилием поднимая парня в воздух. Несмотря на то, что его осунувшееся и похудевшее тело кажется болезненно лёгкими и невесомыми, нести его не так-то просто. Он чертовски вымахал с шестнадцати лет. Мадара, пока шагает к выходу, думает о том, что слегка потерял форму и ему стоит отказаться на время от всех благ человечества в лице кофе, жирной еды, портовой выпивки и перейти на рацион монаха на какое-то время. Конечно, от табака он откажется вряд ли, но факт того, что скоро они пойдут в самые опасные воды и ему надо быть в форме, остаётся неизменным.       Все смотрят на капитана с непониманием и даже шоком, когда его грозная фигура бредёт вдоль корабля, а затем и спускается в трюм с человеком на руках. Он уверен в том, что многие даже не знают кто это. А если и знают, то не потому, что в курсе о членах правящих семей и в курсе всех её интриги, нет, явно не поэтому. Они слишком зациклены на тупой бытовухе, чтобы оторвать от неё внимание и углубиться в какую-то тему детальнее. А если и знают, то, наверняка, из расклеенных повсюду и уже выцветших от солнца листовок с ориентировками на Сенджу. Мадаре хватает мозговитых людей в команде в лице приближенных, поэтому остальные могут позволить себе оставаться на уровне развития планктона.       Учиха успевает рассмотреть старые, уже зажившие шрамы у Тобирамы на животе, и новые гематомы, появившиеся от пинков тяжелыми ботинками. Если смыть всю грязь и кровь, можно было бы ужаснуться ещё сильнее. Мадаре не жалко, но и неприятно видеть это. Странное чувство до сих пор ворочается в сознании, как червь, проедая все мысли. Голова Тобирамы откинута назад, поэтому отчётливо видно синяк в виде ладони. Вообще синяки на его теле наталкивают на старые воспоминания, те, в которых они ещё плохо друг друга знали и в воздухе витала взаимная неприязнь. Хотя если не лукавить, хорошо друг друга они так и не узнали.       Он проходит мимо каюты двух мальцов, один из которых трясётся над другим. Суйгецу выглядит всё так же безжизненно, но Дейдара стал менее подавленным, когда понял, что всё обошлось. Блондин замечает лишь пятки капитана, сверкнувшие за дверным проёмом. Мадара с ноги открывает дверь в узенькую комнату с одной лишь кроватью, простыню на которой меняли примерно никогда. Стоит замах мочи и сырости. Он без излишней нежности кладёт Тобираму на кровать, прикладывая руку к грязному лбу. Холодный. Он хмыкает, а затем наигранно брезгливо вытирает руку об штанину.       Учиха решает, что не позволит опять переделать себя, размягчить, сделать более человечным и вообще дать прошлому решающую роль. Последняя жизненная установка была в духе «оставайся таким же дерьмовым человеком в независимости от ситуации». Менялось окружение, мир, кому-то нужна была помощь, но себялюбие не позволяло переступить черту, когда бы ты автоматически становился добрым. Тобирама был прошлым, при виде которого Мадара вспоминал мёртвого брата, мёртвого лучшего друга и ту единственную улыбку от брата Хаши перед изгнанием.       — Сюда подойди, — капитан появляется у двери Дейдары, спокойно ожидая, пока тот выпорхнет из обуявшей его хандры. — В комнате калек валяется ценный пленный, Сасори его подлатал, да так, что сейчас сам в мир иной не отошёл. Твоя задача — стереть с него всю грязь, кровь, сделай что-нибудь с волосами, а то побреем на лысо его вместе с тобой, — он красноречиво смотри на младшего, выгибая тонкие брови.       Дейдара ловит усталость в его позе и словах.        — Вот этим намажь, — передаёт в руки бутылочку, плотно закрытую пористой пробкой.       Малаец всегда при разговоре с ним неловок и действует медленно.       — Переодень, следи. Когда очухается — скажи старшим. Всё.       Мадара не дожидается ни вопросов, ни возгласов, просто потому что здесь так не принято. Возникать. Не понимать с первого слова. Поэтому со сбродом новичков обычно беседует не он — сразу начинает кипятиться. Он обычно только раздаёт приказы и наказывает за их неисполнение.       Дейдара в полной растерянности переводит взгляд с мази на Суйгецу, которого сбоку обложил покрывалом, чтобы не свалился в случае чего. Вздыхает, понимая, что это, кажется, расплата за его сегодняшнюю оплошность. Конечно, помимо того, что его друг чуть не умер и теперь будет напоминать об этом всю оставшуюся жизнь. Но он не жалуется. Пока. Выходя из комнаты, пират разгоняет двух новичков, что мнутся у комнаты с новоиспеченной калекой. Хоть он и младше них на добрых пять лет, но на этом судне ходил в десять раз дольше.

***

      — Если ты потом с Сенджу что-то сделаешь, и Сасори сейчас старался напрасно, я убью тебя собственными руками, — Пейн отнимает у Мадары сигарету, тяжело затягиваясь и мельком поглядывая на соседнюю койку.       — Это его работа, — усмехается Мадара, начав перешнуровывать свой жилет.       — Его работа — не подыхать в итоге, — рыжеволосый тушит бычок об стол, всё ещё продолжая невыносимо тяжело смотреть на Учиху.       — Я думал, что никогда не увижу больше его, — Пейн не может углядеть эмоций на отвёрнутом от него лице, но в воздухе разносится оттенок одной какой-то нетипичной и очень хорошо скрываемой.       — Что теперь?       — Не знаю.       — Ну делать-то ты с ним что-то собираешься? Сдадим за вознаграждение? Корона отвалит ещё больше, чем указывали в листовках.       — Нет.       Мадара поднимается, заправляя передние, более короткие, пряди за уши, и если бы не его лисий взгляд и шрамы, выглядел бы он вполне мило.       — Возьму в команду.       Пират фыркает, почти хохотнув в голос.       — На что он нам? Он принц, Мадара, а не разбойник, — Пейн начинает чесать шелушащийся от солнца нос, случайно задевая один из проколов.       — Я тоже принц, — скалится в ответ Учиха.       — Это ошибка распределения. Сейчас ты там, где тебе самое место.       Они замолкают ненадолго, вглядываясь друг другу в глаза. Мадара часто задумывался о том, что судьба сыграла с ним злую шутку лишь тогда, когда лишила брата, потому что по итогу изгнание стало благословением, которым он стал упиваться в последствии. Пусть начало пути было болезненным и казалось до жути неправильным, нечестным, а он, Мадара, чувствовал себя оклеветанным и раздавленным, то сейчас он понимал, что по-другому и быть не могло. В конце всё равно кто-то помимо него сидел бы на троне. Монарх должен не только управлять, властвовать и подчинять, он должен ещё и любить, и оберегать свой народ. Как вышло, что у старшего Учихи не вырабатывалось сострадание к людям вообще практически с детства — неизвестно. Как он мог не грезить короной — тоже. Он хотел быть частью чего-то целого, но что не зависело бы от него самого. Или же зависело, но в меньшей степени. Став частью этого целого, можно было взобраться на вершину, потому что есть сила — огромная и неудержимая, практически нерастраченная, а не потому что родился первым и с нужной фамилией. Мадара жаждал и власти, и свободы от неё — поэтому он тут. Поэтому он хочет подчинить всё сильное себе.       — Он не неженка отнюдь, — внезапно говорит Учиха, вспоминая их спарринги. — К тому же, считается, что он — сильнейший шиноби воды в этом грёбанном мире, — усмехается он от абсурдности, казалось бы, своих же слов.       — Смотря на него, я вообще не думаю о чём-то грандиозном.       — Это пока, — заговорщицки улыбается Мадара, потирая руки. — Ну, а ещё я просто хочу его.       — Что? — Пейн поворачивается к нему, красноречиво выгнув бровь. Сегодня он превысил лимит своей эмоциональности.       — Ну знаешь, секс, есть такое развлечение.       — Ты больной ублюдок, — он не удивлен, честно. — Всё, иди, я перестелю постель Сасори, — Пейн намеренно пихает капитана плечом, хотя тот лишь улыбается, стоя на месте.       — Ты так мило за него переживаешь…       — Да, потому что в отличие от тебя у меня внутри есть ещё что-то помимо вульгарной пошлости и себялюбия.       Мадару слова не задевают. Он слышит их постоянно. Но каждый раз задумывается, прав ли Пейн. И в конечном итоге приходит к тому, что Пейн прав, а он сам — пуст.

***

      К семи часам на небо уже спускается лёгкая дымка предсумеречного вечера, нагоняющая на Дейдару лишнюю тоску. Сегодня все ужинали какими-то плешивыми кучками, подтягиваясь кто в какое время. Капитана за день так никто больше и не увидел. Ужинал Тсукури в одиночку, лишь на мгновение оторвавшись от гипнотизирования спящего Суйгецу. Ну, вообще ужином это было назвать сложно — булка серого хлеба с куском вяленого мяса всухомятку, и только. Сильно чесались руки проверить Сасори — за него он переживал не меньше после слов капитана.       Узнав от старшого, что этот паренёк — беглый принц, Дейдара сначала сильно удивляется всему случаю в целом, а потом своей тупости, что из-за убого вида не смог узнать его. Он обработал все раны, как и положено, начал было вычесывать Сенджу волосы, да и бросил — смысла не было, если их сначала не промыть, протёр лицо и грудь влажной тряпкой. Потом Тсукури решил, что с него хватит ролевых игрищ в медсестру и больного. Пленного он одевает в какую-то стрёмную рубаху, которая скоро будет заляпана коктейлем из пота, мази и сукровицы. Позже пару раз пират заходил проверить парня, но ни его поза, ни выражение лица не менялись. Хотя лёгкий шлейф чакры от него всё же начал чувствоваться, в отличие от того же мечника у него в каюте.       Тсукури рычит на кого-то из команды, попутно пытаясь достать куски говядины из зубов. Даже на палубе ему душно, всё липнет к телу и очень хочется помыть голову наконец. Хотя с моря уже дует прохладой, но он всё никак не может перестроиться с безумного жаркого дня. Когда Дей подходит к заслонке, ведущей к его каюте, он слышит напряженный и истошный стон, почти переходящий в сдавленный крик. Он быстрым шагом направляется в конец коридора, открывая с хлопком дверь в своеобразную «палату». Замирает, во все очи глядя на Тобираму, которого буквально выворачивает наизнанку от боли.       Сенджу будто просыпается ото сна, резко дёргается и открывает глаза, что удаётся с трудом, потому что за веки будто засыпали по чайной ложке песка и хорошо помассировали — он прямо-таки ощущает, что они похожи на две пожёванные губки. Тобирама теряется в пространстве, потому что не понимает, что происходит. На яву это или во сне.? Жив он вообще или нет? Он не помнит, как засыпал или как отключался. Не помнит себя.       И почти всё из этого перестаёт быть важным, когда он слегка шевелит рукой, а по телу проносится такая ужасающая волна боли, что его подкидывает, да так сильно, что он ударяется звенящей головой об изголовье недокровати и перераскладушки. Тобираме будто в один миг ломают сразу все кости, а потом, не церемонясь, начинают выдирать с садистским наслаждением. Конечно, достаточно гиперболизированное сравнение, но ощущается это примерно так. Несмотря на то, что болит всё тело, ярче всего горят четыре очага — затянувшиеся стигматы на ладонях и щиколотки обеих ног. Из неплотно сомкнутых губ доносятся хриплые стоны. Он чуть сгибается, и в это момент понимает, насколько сильно болит живот и все внутренности вместе с ним, и как сильно дерёт горло от того, что последняя капля воды там оказывалась давным-давно. Голова бессильно валится обратно, парень обречённо вздыхает и ему кажется, что несколько рёбер сломаны и торчат в разные стороны. В следующий момент Сенджу чудом в своём нынешнем состоянии перевешивает голову с кровати и начинает неистово извергать из себя всё скудное содержимое желудка. В глазах сразу темнеет, Тобирама может даже посчитать, сколько раз пульсировали у него виски за всё это время — настолько сильные были удары. Сил перевалить тело обратно на спину не остаётся, поэтому он так и продолжает свисать с края.       — Чувак, ну мне же это убирать! — со стоном и каплей отвращения от вида рвоты воскликнул Дей, делая пару шагов по направлению к калеке.       Он кое-как затаскивает его обратно, при это слыша лишь частое надломленное дыхание и что-то вроде мата. По телу пробегает неприятная волна от осознания того, насколько это всё-таки, больно, наверно. Тобирама же толком не может разглядеть силуэт перед собой, потому что кружится голова. Он кашляет пару раз, пытаясь сглотнуть неприятный вкус, но горло будто растрескалось всё изнутри.       — Во… — он хрипит, напрягая челюсть.       — Чегось? — озадаченно пялит на него пират, не разобрав слова.       — Воды…       — А! — Суе бьёт себя легонько по лбу, уже намереваясь выйти, но разворачивается, смотря на парня: — Я думаю, тебе ещё нужно навернуть макового молока, а то ты так коньки от болевого шока откинешь, — он искусно перепрыгивает через лужу блевотины, а когда поднимается в трюм, первого попавшегося отправляет там убираться, прикрываясь приказом капитана.       Тсукури тихо приоткрывает дверь каюты, заглядывая внутрь. Как он и ожидал, Сасори до сих пор спит, а Пейн уткнулся в чьи-то украденные заметки о южных морях.       — Пейн-сан, мне нужно маковое молоко, — тихо тянет он, стараясь абсолютно не тревожить их стариковскую атмосферу в каюте.       Мужчина медленно поднимает голову, с прищуром смотря на вошедшего.       — Что случилось? Су очнулся?       — Нет, но проснулся тот парень…       Пейн вскидывает брови, сразу закрывая блокнот одной рукой. На нём лёгкое кимоно до колен из полупрозрачной материи и лёгкие штаны, а ноги вообще босые. Он явно уже не собирался никуда выходить.       — Что с ним?       — Он орёт там от боли, весь искочебряжился, так выгибался, что я не знаю, как позвоночник то не сломал. Ещё его вырвало, — быстро тараторит информацию Дейдара, чтобы как можно быстрее уже сигануть за водой и обратно.       Вот же угораздило его наняться в няньки.       — Так, — тихо говорит под нос боцман, чуть разминая плечи и шею.       После выматывающего дня он хочет лишь спать. По телу разливается небольшая порция адреналина, поэтому разум проясняется.       — На, — он не глядя на младшего кидает ему в руку приличный пузырь макового молока, запечатанный в грубую плотную ткань.       Потом пытается найти на полках ещё что-то, почти не ориентируясь в названиях. Бинго. Пейн достаёт бутылку с тёмными пилюлями, отворачивает пробку и слушает аромат, помогая себе ладонью.       — Это я отдам сам, — и выходит.       — Как же всё сложно! — аж топает ногой Тсукури.

***

      Мадара сидит на носу корабля, свесив босые ноги вниз. Полностью расстёгнутая рубашка даёт возможность не отключаться от реальности — под кожу залезает колючий ветер, сменивший направление на северное. Мужчина полностью развязал волосы, даже не став заплетать лёгкую временную косу. При вдохе этой живительной прохлады и солёности воздуха, все органы будто бы распустились. По коже бегут мелкие мурашки, а рубашка всё-таки вот-вот да и слетит с расслабленных плеч.       Капитан рассматривает звёзды на небе, вспоминая ненавистные уроки астрономии. Изуна был водолеем. Учиха поднимает палец в небо, безошибочно находя нужное созвездие. Ему даже кажется, что молочные камешки на небе, будто в беспорядке рассыпанные по черной глади, именно в этом созвездии сияют особо ярко. Он останавливается на этом, не разрешая искать всех остальных. Теперь для него сделать это просто. Мадара давно научился во время отключать голову, просто не думая ни о чём в момент, когда это было необходимо. Когда он этого сильно хотел. Особенно если все мысли вращались только вокруг чего-то конкретного. Или кого-то.       Обезоруживающая невинность в его позе и мягком взгляде вдаль были сильно обманчивы. Мадара сам это понимает. Дай волю ему прожить жизнь кого-то другого, он бы вряд ли согласился. Потому что ему нравится быть на вершине, быть сильным, быть авторитетом, хотя насчёт последнего Учиха много раз сомневался. Иногда ему становится странно от осознания, насколько он одинок, но ещё в большую задумчивость его вгоняет отсутствие потребности в этом ком-то. Оставь его на необитаемом острове с одной лишь пулей, — для картины из мозгов на какой-нибудь скале — так Учиха скорее подстрелит какую-нибудь дичь и заживёт ничуть не хуже, чем обычно. Или это надуманное? Внушенное им же самим за отсутствием кого-то реально дорогого? Даже если это и было в прошлом чем-то вроде установки, то сейчас непременно стало частью его жизни.       Мадара вновь ловит себя на мысли, вертевшейся у него в голове ещё днём: он многое забыл с юности, что-то нарочно, что-то нет, но до каждой незначительной подробности помнил последнюю встречу с Тобирамой, после которой у Хаши даже зародилась мысль о всеобщем примирении. Это было почти невозможно в тех условиях, потому что в голове у Мадары до сих пор явно крутилась мысль о том, что он Тобираме не нравился. Полностью. Весь. Безапелляционно. Скрытая агрессия и отрицание сопровождали их с Сенджу взаимоотношения всю жизнь.

8 лет назад.

      Всеми забытый угол царского сада, по чьим аккуратным тропкам не ходили даже садовники и не бегали собаки кучеров, отнюдь не породистые и не благородные, как, например, длинноногие купированные гончие в личных псарнях отпрысков короля. Но даже без человеческого вмешательства, всё тут было сказочно красиво: аллея из высоких, крепких лип с сочными пышными кронами огибала дорожку, уходящую чуть ли не в забор, и хорошо закрывала от посторонних глаз. Самобытное и такое спокойное местечко чудом осталось не тронутым частыми посетителями. В воздухе витал душистый, пряный и будто бы даже липкий запах полевых цветов, навивающийся с поля в нескольких десятках метров. Лавочка с удобным изгибом для спины, сделанная из хорошей сосны, почти ежедневно становилась для Тобирамы пристанищем. Он приходил сюда хоть на пару минут побыть наедине с собой, насладиться тишиной, да даже вздохнуть спокойно. Но не сегодня. Младший Сенджу скрестил босые ноги на манеру йога, безжизненно откинув голову назад. В груди трепетало что-то тяжелое, и он никак не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть. Драло горло, а на глазах вот-вот бы навернулись слёзы, не будь он тем, кем являлся.       Это… нельзя объяснить словами. Будто он придумал проблему на ровном месте, сам же в неё поверил и теперь страдает похуже, чем от телесных ран. Тобирама начинает часто дышать, сжимая и разжимая кулаки. Юноша загнал себя в угол бесконечными метаниями между виной за такое состояние и тем, что, по факту, ничего страшного то и не случилось. Он просто устал. Вне тренировок Сенджу старался как можно меньше времени проводить с кем либо то ни было, да и не находиться в замке вообще, шляясь по конюшням и садам. Псарни он всё ещё обходил за километр. Его воротило от Изуны, за что ему было неловко и стыдно, от Мадары, от всего их семейства, но неприязнь к ним стала чуть ли не определением слова «постоянство». Он успел возненавидеть стены этого неродного замка. Возненавидел каждый раз засыпать не в своей комнате, не на своей кровати, поутру видеть чужие лица, которые даже спустя недели он не мог запомнить. Его вымораживало постоянная потребность всем улыбаться и говорить вежливо, хотя руки чесались разбить носы за слухи за спиной. Тобирама выгорел, выезжая сейчас только на какой-то необъяснимой внутренней энергии, взявшейся не пойми откуда, и том, что абсолютно раскис, а следовательно, надо было ебашить. Какие слова-то жаргонные знает!       Тобирама — шиноби, прошедший через многие испытания, но ломка по дому и жизнь рядом с чужим кланом выводила из себя. Он ощущал себя то ли цирковой обезьянкой, то ли пленником, то ли гостем, который всё никак не мог отказаться от последней чашки кофе, хотя знал, что он отравлен. Сенджу чувствовал, как все копившиеся в нем негатив и грусть бы вышли, не реши отец поскорее вернуться домой к заседанию палат. Тобирама чуть ли не улыбнулся во весь рот на общем завтраке, что непременно бы посчитали плохим тоном. Уже не хотелось видеть даже Хашираму, которого ему всю жизнь не хватало. Тобираме просто нужно было время и пространство без кого-либо.       Он трогает задеревеневшее горло, где почти застрял комок непрошенных эмоций, и уставляется вбок, когда слышит чужие голоса. Тобирама готов завыть от того, что в такой сложный момент, когда он, с полностью вывернутым нутром, пытался скрыться ото всех, не показывать свои слабости, его вновь потревожили. И это был Мадара. Чёртов Учиха медленно шагал по мощённой дорожке, а за его локоть цеплялась девушка, в другой руке держа букет ромашек. Мелких-мелких, с кучей зелени и весёлых жёлтых глазков. Тобирама сразу обращает на неё внимание. Она точно Учиха — длинные чёрные волосы собраны и заколоты на макушке. Сама девушка одета в хорошее платьице, а на худых ножках красуются туфельки, от которых к щиколоткам идут широкие ленты. Девица действительно замечательная — с едва проступающим румянцем и добрыми, несвойственными Учихам, глазами. Но почти сразу взгляд перемещается на наследника Учиховского трона: он явно слушает вполуха, совершенно невосхищённый своей спутницей. Его взгляд бродит по ограде, а голова неприлично и бестактно отвернута от собеседницы. Тобирама нечасто видит такое спокойное выражение лица у принца, поэтому ему удается получше рассмотреть славные его черты. Ровный красивый профиль, узкий, слегка вздёрнутый нос, тонкие губы и в дополнение густые черные волосы — он действительно похож на будущего короля.       Тобирама сидит в ночных штанах, босой, со взъерошенными волосами и красными глазами от того, что не спал третий день. Он похож на принца? Едва ли. Сенджу закрывает глаза, пытаясь слиться с фоном, в надежде, что его всё-таки не заметят. Но через пару секунд, когда до того, чтобы поравняться с ним, паре остаётся шага четыре, Тобирама внезапно ощущает на себе режущий, пытливый взгляд. Юноша слегка приоткрывает глаза, смотря за тем, как Учиха что-то бросает девушке в ответ и склоняется к букету. Его длинные пальцы обхватывают тоненький стебелёк, на котором целой шапочкой растут ромашки, и безбожно ломают его, лишая букетик одного стебля. Барышня заламывает аккуратные брови, хмурясь. Мадара заговорщицки улыбается, и на лице сразу играет его обычная гримаса — ехидство и с долей подлости в глазах. Принц в два шага заходит в тень кроны и буквально вырастает напротив Сенджу. Тобирама поднимает на него больной, убитый взгляд, полностью не открывая глаз. Приоткрытый рот точно делает его похожим на подростка с отклонениями, поэтому он живо смыкает губы. Эти две секунды странного зрительного контакта растягиваются до невозможности, пока блондин не произносит:       — От неё не оторвать глаз, — он на самом деле поражен красотой девушки, её воздушностью, а вместе с тем и долей кокетства, но понятия не имеет, почему произносит это вслух.       Мадара вытягивает в двух пальцах соцветие и неожиданное наклоняется к принцу, заправляя его сухие волосы за ухо и затыкая немного отросшие пряди цветком. Тобирама в этот момент как будто окунается в целое поле ромашек, вдыхая чистый мёд, хотя, конечно, ему это только кажется. Горячая кожа рук Учихи обжигает холодные уши. Они краснеют. Мадара делает шаг назад, пальцами растирая пыльцу, будто желая навсегда остаться с запахом ромашек на руках. Он как-то не так улыбается, произнося:       — Ну я же смог.       Тобирама, превозмогая всё, что давило на него до этого, впервые улыбается ему, сверкая белыми клыками, что на фоне накусанных губ смотрятся неестественно белыми. Зато улыбка искренняя. Всё выглядит, как сон. Что-то, что давно мучало его своей неправильностью, выходит в свет. На обед он приходит всё с теми же цветами за ухом.

Наше время

      Мадара зарывается пальцами в чуть влажные корни волос и массирует кожу — утрамбовывает всё, что вспомнил.       — Он очнулся, — капитан предсказуемо не поворачивается на обращённые к нему слова, не удивленный появлением боцмана.       В иной ситуации его бы просто не оторвали от столь увлекательного процесса. Рефлексируя вот так вечерами, он напоминает себя-подростка, что в момент и веселит, и заставляет почувствовать сожаление о том, что он до сих пор продолжает искать ответы на какие бы то ни было вопросы.       — Дейдара сейчас отнесёт ему воды и макового молока. Я решил дать ещё снотворного, иначе он будет очень сильно мучиться, — будничным тоном произносит Пейн, почти не вкладывая в слова эмоций.       Мадара протягивает руку назад, удивительно легко держа её навесу. Мужчина без лишних слов вкладывает в его ладонь баночку и также тихо, как и пришёл, удаляется, оставляя капитана в одиночестве. Учиха крутит склянку в разные стороны, смотрит вниз, на то, как нос корабля разрывает водную гладь, и думает, а не разорвать ли ему чудесную возможность Тобирамы так быстро восстановиться? Ещё один вопрос, ответ на который ему придётся найти, пусть он этого и не хочет. Почему он делает это и почему у него сейчас на полном серьёзе появляется мысль о том, что бы выбросить лекарство в океан?       Мадара медленно спускается по маленькой трёхступенчатой лесенке вниз, в углубление коридора, и бредёт вдоль кают. Чуткий слух улавливает ругательства Дейдары и непонятные звуки, видимо, издаваемые Сенджу. Мужчина крутит головой, разминая затёкшую шею. Он чувствует лёгкое предвкушение от того, что Тобирама сейчас поймёт, где находится и что его ждёт. Будет ли это застывший страх? Презрение? Больший спектр эмоций Учиха представить себе не может, потому что в юношестве кроме глухого игнорирования и выборочного презрения он почти ничего не получал в ответ. И раздражение, конечно же. Но брат Хаши, по его мнению, раздражался вообще от всего. С этими мыслями и странной улыбкой на губах капитан проскальзывает внутрь комнатушки.       — Святой биджу, не подавись! — кряхтит мелкий над раненым, чуть придерживая ему голову одной рукой, а второй потихоньку вливая в глотку воду.       Мадара скользит взглядом по дёргающейся шее, на которой почти не контрастирует очертание кадыка из-за следа ладони. Тобирама жадно глотает воду, а пальцы обращённых вверх ладоней трясутся. Всё тело его напряжено и будто бы сжато в самой неудобной позе. Капитан скашивает взгляд на плохо вытертое пятно блевотины и даже не морщится. После добычи жира у китов со всеми вытекающими, он перестал быть брезгливым, если только это не надо было делать показушно, чтобы кого-то унизить.       Хоть он и просил не лечить Сенджу до конца, приставил к нему как раз Тсукури — отрабатывать вину и хорошенько следить за пленным. Он бы не доверил дела новичкам, потому что тогда Тобирама бы точно никогда не очнулся. Дей же хоть и не обладал широким диапазоном эмпатии, сдохнуть бы не дал. Вообще белобрысого надо было тоже хорошенько отмудохать, но Мадара не помнил, когда вообще в последний раз поднимал на эту малышню руку, потому что обычно они исправно исполняли приказы. Да и ленно сегодня было.       — А теперь, — Дей было оборачивается и тянется за пузырьком, как видит чужие ноги. Сразу подскакивает, не ошибаясь в том, что это — капитан и он наблюдает за ними, — капитан?       Мадара кивком подбородка указывает на не открывшего глаза Тобираму, что дышит с интервалом в пару секунд и не перестает дергать конечностями. Выглядит скверно. Фактически, у него сейчас внутри открытые раны, которые затягиваются во много раз быстрее, чем обычно, и всё же недостаточно быстро, поэтому ощущаются они адски больно. Это ещё не считая обезвоживания, голодовки и других «прелестей».       — Дал воды, хотел дать макового молока. Пейн-сан сказал, что что-то ещё даст.       Дей сразу с высокого и чуть раздраженного тона переходит на тихий, но не заискивающий. Мадара показывает пальцем с большим перстнем на парня, а затем на выход. Тсукури только кивает, ставит молоко на принесённый кем-то табурет и быстро исчезает, обходя капитана по большой траектории.       Учиха подходит к кровати, слегка улыбаясь. Из-за полумрака кожа у Тобирамы полыхает всеми оттенками серо-белого, а лицо блестит из-за выделившегося себума. По виску быстро катится капля пота, сруливая в ухо.       — Я никогда не верил в судьбу, да и сейчас не верю, если честно. Будем считать, что это странное стечение обстоятельств, — из-за того, что он наклоняется к табуретке, беря в руки склянку, и его грубый голос, и дыхание опаливает шею и плечи Сенджу.       Проходит пару секунд, мучительно долгих и звенящих в тишине, за которые Тобирама замирает, делает поверхностный вдох и кривит полопавшиеся губы. На грани неверия и абсурдности, будто бы он не удовлетворён тем, что подкидывает сознание. Мадара неотрывно смотрит в его лицо, жажда реакции вводит его в состояние полного нетерпения, и он мысленно ругает себя за это.       — Так и будешь лежать с закрытыми зенками? Поздороваться, наверно, надо, — ехидно добавляет он. Тобирама дёргает рукой в надежде на то, что сможет дотронуться до слезящихся и ноющих глаз, повторяя одну и ту же ошибку. Он выгибается колесом от волны боли и приоткрывает слегка веки, мутными рыбьими глазами смотря туда, куда позволяет наклон головы. Под нижними ресницами и в складках век забилась грязь, расплываясь мелкими ручейками на скулы. Сенджу сразу закрывает глаза и дёргает не дышащим из-за гематомы носом. Снова приоткрывает, более осознанно вглядываясь в лицо напротив. Такое же худое лицо, та же сучья форма — острый подбородок и высокие скулы, та же мерзкая, подстёгивающая ухмылка. Тобирама отзеркаливает усмешку, правда, менее энергично, и чуть приоткрывает губы, но ничего не говорит.       — Давай же, у тебя не то положение, чтобы отказывать мне. Мадара берёт в руку его ладонь, от чего Тобирама сразу же дёргается и шипит, стараясь уйти от прикосновения. Учиха давит стигмату и улыбается короткому, сдержанному вскрику.       — Та же сука, — стонет Тобирама, отворачивая голову к вонючей стене.       — И я рад тебя видеть, — хохочет в ответ Учиха, сбрасывая руку обратно парню на живот. — Добро пожаловать на борт.       Тобирама прячет пульсирующую руку под бедро.       — Лучше сразу прирежь.       Мадара не узнает его голоса. Тобирама хрипит, как старик, при этом в словах не сквозит ничем, кроме усталости.       — Ты как был отвратительно похож на своего брата в сострадании ко всем ныне живущим тварям, таким и остался. Что же, именно из-за этого теперь ты здесь. Тебя хорошенько подлатали, право, я не знаю, как ты не откинулся на том корабле, поэтому уважь моего медика и не сдохни за ночь, — капитан кровожадно улыбается, зная, что хоть Тобирама и не видит его лица, но затылком чует зловещую чакру, — завтра у нас будет очень много насущных дел. Тобирама не шевелится, лишь возобновляет частые вздохи, но при этом пытаясь скрыть их по максимуму, чтобы не выглядеть конченным слабаком. Помимо слабости, раздирающей боли и горечи от всей ситуации, по телу расходятся волны стыда за то, что он сейчас не в состоянии нормально пошевелиться или сказать предложение больше, чем из трёх слов. Он ненавидел быть слабым, ненавидел быть зависимым. Он ненавидел Учих. Чудесным образом воплощение всех его опасений стояло у него за спиной, чуть ли не дыша в затылок, и насмехалось над ним. Тобирама бы сжал кулаки от переполняющих его эмоций, но даже этого он сделать не мог.       Мадара сверлит пленника взглядом ещё пару секунд. Потом кидает под бок две склянки и удаляется. Тобирама зло пыхтит, когда пытается открыть все эти банки. Ладони горят огнём, а по телу будто идёт застройка, заполняя все имеющиеся пустоты. Он глотает всю бутыль белой мутной жижи, давясь и сплёвывая половину на грудь. Вторую просто разбивает об стену. Глотает сразу горсть таблеток. Сенджу больше не видит ни парня, который принёс ему воды, ни Учихи. Боль не уходит, но заметно притупляется, веки смыкаются. Тобирама отключается с одной единственной мыслью в голове: «только не он».