Спустя четыре месяца после смерти Изуны
Тобирама аккуратно забирается коленом-рукой-рукой-коленом на свою кровать, по бокам от которой уже свешен балдахин — и слава биджу. Это позволяло ему чувствовать хоть какую-то защиту в такие минуты. Мягко опускается в ворох подушек, не забыв даже улыбнуться. «Опять Хаши попросил их натаскать мне подушек», — удивительно, что мысли, сконцентрированные лишь на том, насколько ему больно сейчас, на секунду проясняются из-за этих слов. Дальше всё как по накатанной: мягко прикладывает холодные пальцы к вискам и сворачивается клубком, пряча ноги в разворошенное бельё. Голова раскалывается, уже даже мерещится то, что он слышит хруст черепа — всё хватается озябшими руками за голову и пытается не дать себе рассыпаться. В замке холодно. За окном бушует невиданная уже лет десять гроза, а в саду слышатся раскаты грома. Ветер настолько сильный, что уже кое-где вырвало пару здоровых деревьев с корнями. Тобирама потом вздохнёт, когда это закончится (правда до этого ещё надо дожить), потому что эти несколько дней властвования стихии обязательно принесут с собой разруху, а обескровленные затем придут к королю. Естественно этим всем займётся старший брат, которого Тора будет видеть теперь в разы реже — никогда, получается. Сегодняшний вечер был чем-то на грани безумия: время слилось в единый поток, и Тобирама не мог оторвать головы от подушки, настолько сильно его распластало от боли. Он рычал на всех, кто приходил в комнату, будто собака, охраняющая место хозяина. Служанки с кувшинами воды и подносами с едой, раздавленные грубостью, мать с тихим пониманием на лице, целители, которые не знали, как ему помочь — все уходили, не мешаясь под ногами. Потом он обязательно процедит какое-нибудь извинение, но это будет потом. От подушки он отрывает голову, чувствуя, как та намокла. Трогает пальцами холодную щёку, размазывая слезы по векам. Он даже не заметил. Трогает той же рукой другую щёку — тоже вся влажная. Из носа течёт, юноша шмыгает им и всхлипывает ещё сильнее от простреливающей боли. В замке по-прежнему холодно, но мерзнут только ноги. «Отвратительно слаб». — Тора? — юноша разлепляет глаза спустя пару секунд, пытаясь выцепить фигуру брата за вуалью балдахина. Его голос он узнает, но прогонять не хочет. Они не виделись недели полторы, а на столе ещё лежали свёртки его писем. — Тора, — мягкий голос брата даже придаёт сил поднять голову над подушкой, — спишь? Под рукой расплывается мокрое пятно, а дорожка слез уходит по виску в волосы, и так взмокшие от бесконечных метаний туда-сюда в поисках удобной позы, в которой голова будет болеть поменьше. — Не-а, — Тобирама не узнаёт свой голос. Было бы кощунством не ответить брату — неизвестно, когда ещё они бы смогли встретиться. — Плохо, да? — младшему приходится сильно прищуриться, чтобы из тёмного силуэта выделить смуглое лицо брата, когда тот присаживается на край кровати. Он отодвигает тёмную вуаль, а рукав длинного кимоно в этот момент походит на огромное крыло. Его уставшие, но добрые глаза сразу светятся в сумерках. Тобирама только пялится, не в силах ответить. — Я на неделю здесь, совсем без дел, — Хаши лукаво улыбается, заправляя волосы за уши. Вне дворца он успел их обрезать по лопатки — концы, видимо, совсем истончились и пришли в негодность. У него теперь нет времени, чтобы ухаживать за ними. А ещё будущий король знает, что от этой новости братцу будет хоть немного, но радостнее. Так и есть — Тобирама слабо улыбается. Хаширама весь ломается, перегибаясь через огромную кровать, только чтобы дотянуться рукой до лба. Сухая ладонь, от которой пахнет прелой листвой, проходится по лбу, сразу утопая в корнях волос. Костяшками зажимает холодный нос. — Несносный, — ворчит младший брат, рукой стирая остатки слёз. Тобирама выдыхает и бьёт ладонью по перине рядом с собой. Хаширама тихо смеётся, а потом, ещё до того, как дверь распахивается, поворачивает в её сторону голову, улавливая чужую чакру. Тобирама тоже скашивает взгляд, но видит мало — лишь худую ножку, аккуратно пересекающую порог. — Брат! — восторженно шепчет мелкий, но порог полностью не переступает. Хаши возвращает тому самую яркую из своих улыбок, не показывая того, что обнажил перед Тобирамой — усталость, грусть и тоску, переводя взгляд обратно на юношу. Сенджу-средний усмехается, прикрывает глаза и легонько кивает. — Аники спит? — тихо шепчет Каварама, без разрешения всё ещё не входя. — Ты чего пришёл? — мягко интересуется для начала Хаширама. — Хотел посидеть с ним, а то он всё один и один, — бурчит мелкий, вглядываясь в вуаль, — ему, наверно, скучно. Я не знал, что ты приезжаешь. Хаши опять смеётся. В груди свербит привычное тепло. Все, кому он помогал последнее время, унесли по угольку с собой, обесточивая, но здесь, с ними, очаг разжигается по новой. — Иди к нам, — будущий король мягко подзывает к себе, двигаясь в сторону. — Нет, аники, — даже по голосу слышится, как Кавараме хочется быстренько прошмыгнуть к кровати, но он усилием воли останавливает себя, — брат будет злиться, если я без спроса… — Да иди уже сюда, надоел, — ворчит Тобирама, ещё сильнее двигаясь к краю кровати. Он вновь дёргается от прошивающего спазма. Выдохнув, приходится с тёплого места сдвинуться, и его неожиданно рубит волной холода. Мелкий улыбается, тихо прикрывает за собой огромную дверь и бежит в объятья Хаши. Тот треплет его по волосам и пару секунд чуть ли не душит — соскучился. — Давай, — подталкивает Кавараму старший, вовсе вставая с кровати. Развязывает пояс у кимоно, снимает его вместе с повязкой и кладёт на кресло рядом, оставаясь в тёплом костюме. Младший аккуратно юркает на кровать и поворачивается лицом к брату, забывая о сАмом старшем. — Тебе не холодно? — ясные детские глаза бегают по снежной коже. Тобирама окончательно закрывает глаза и отрицательно мычит, придвигается ближе, начиная чувствовать умиротворение. Голова всё ещё адски болит, но сейчас он хоть может на что-то отвлечься. Хаширама ложится по правую сторону от Каварамы, поворачиваясь к ним лицом. Рука тянется, огибая буйную голову мелкого, и опять зарывается во всё ещё влажные у корней волосы. Тобирама вздрагивает. «Бедный». — Вы что, спать собрались? — недовольно говорит мелкий, кажется впервые во весь голос. Каварама поворачивается к Хаши, бодая того в сгиб руки над его головой. Он-то ожидал интересных историй с миссий, а не эти старческие посиделки! — Эй, глиста, завались и не вертись, иначе улетишь отсюда, — старший закатывает глаза на ворчание Тобирамы. Мелкий надувается, обижаясь ровно до момента, пока брат его не обнимает. Тобирама наконец засыпает. — Аники, — шёпотом, чтобы ненароком не разбудить, шепчет парнишка, — укрой нас, а то у Торы нос холодный.Наше время
Мама рассказывала, что у её рода был наследственный дефект, когда чакра просто не добиралась до очага головной боли, чтобы его нейтрализовать. Не могла пробить барьер. Когда-то она слыхала, что в стране Песка был целитель, способный справиться с её недугом, но сколько бы отец не посылал туда гонцов, они возвращались ни с чем. Тобирама вспоминал, как глотал снадобья плошками, лишь бы хоть немного облегчить боль и успеть заснуть. Он решает отыскать Сасори, хотя уверенность в том, что ему помогут после всего того, что медик натерпелся из-за него, была мала. Парень даже не знает, как подобраться к нему, потому решает сначала отыскать единственного человека, который проявлял хоть какую-то благосклонность к нему. Он постепенно ориентируется, не обращая внимания на особо заинтересованных его персоной — некоторые даже переставали заниматься делами. Увидев в хвосте корабля жёлтую макушку, он спешит туда. Пульсация в висках усиливается. — Дейдара? — Сенджу останавливается в метрах трёх от лестницы, ведущей на небольшое возвышение. Тот как обычно громко ругается с Сасори, размахивая руками туда-сюда. Ну, как ругаются, парень, сидя на странной белой птице, сделанной будто из пластилина, орёт на медика, а тот просто меланхолично курит рядом, не обращая на него внимания. Видимо, странная и не характерная для Тсукури молчаливость спала, когда Суйгецу наконец поправился. Акасуна, завидев Тобираму, выбрасывает недокуренную папиросу за борт и окидывает его изучающим взглядом. Лицо у него бесстрастное, но подсознательно пленнику всё же кажется, что смотрит он на него с неприязнью. — Да, чё? — Дей круто поворачивается к Тобираме, удивительно только как не ломая спину. Паренёк вообще был худеньким, тоненьким, пластичным. Словом, будто гимнастом. Ещё и эти побрякушки в ушах, на шее придавали ему скорее шарма уличного артиста, нежели пирата. — Ты, скорее всего, попадёшь под дождь, возьми плащ, — он не знает, зачем говорит это, но потребность хоть как-то отплатить всё ещё существует. Сенджу огибает фигуру из белой глины, почти вплотную подходя к медику. — Откуда знаешь? — Дейдара заинтересовано следит за новичком, настраивая прибор на глазу. — Способность такая, — чтобы ничего не объяснять, лукавит Тобирама. Сасори слегка ведёт телом, ощущая, что с пленником что-то не так. Сам он спокоен, а парень даже не вызывает привычного раздражения. Медик быстро кивает ему и идёт в сторону своей каюты. Тобирама плетётся следом, тоскливо наблюдая за бесконечной гладью воды и небом с перистыми облаками. — Как себя чувствуешь? — без особо энтузиазма спрашивает Акасуна, рукой надавливая на плечо и заставляя сесть на одну из коек. — Лучше. Ощущение стерильности этого разговора возводится в куб. — Думаю, через пару дней всё зарастёт полностью. Ещё жалобы? — он выгибает бровь, отходя на шаг назад. — Дайте что-то от головы, — он отводит взгляд к полу, потому что держать голову прямо не получается. Судорога в висках заставляется поморщиться. Просить наложить технику он не имеет права. Да и как показала практика — бесполезно. — Как болит? Головная боль, или ударился тогда? — Сасори со знанием дела проверяет ему зрачки. — У меня на погоду. Мигрени. — А, — мужчина кивает сам себе, прикидывая, есть ли у него нужный набор трав, — зачем тогда соврал Дейдаре? — Думаю, от него можно было ожидать шквал вопросов. — Да, — Сасори улыбается уголками губ, открывая дверцы настенного шкафчика и взглядом выискивая нужные травы. — Ты же Сенджу, да? — Да, — говорит Тобирама, начиная давить пальцами на виски. Странный вопрос, с учётом того, что его рожу знает каждый первый прощелыга, а если и не знает, то Мадара наверняка услужливо всё растрепал им с боцманом. С минуту медик ломает ветки лаванды и розмарина, перетирает их с ромашкой, мятой и имбирём в толке. Он подходит к Тобираме, прислоняя свои руки по обе стороны ото лба, и пальцы начинают струиться голубой чакрой. — Серьёзная штука, — хмурится Акасуна. — Что раньше тебе делали, чтобы помочь? Чакра попросту стопорится, не проникая внутрь. — Ничего не помогало, — сквозь вздох отвечает Тобирама. — Врожденный порок аджны . Сасори хмыкает, прислоняя руку к подбородку. — Целители при дворе не смогли решить такую задачку? — его тонкие губы гнутся в лёгкой усмешке. — А ты можешь? — Тобирама забывается, начиная дерзить. Сасори не перестаёт улыбаться, только опять отворачивается к шкафу и начинает рыться в стопке рукописей, сохранившихся ещё с академии. Пленный напрягается, смотря на ровную спину мужчины. Пальцы у того скользят по прелой и жёлтой бумаге, а глаза радуются его учебным зарисовкам — подробным и очень даже реалистичным. Он помнит, как сидел ночами, перенося тонны информации сюда, в эти альбомы. Понадобилось же в итоге. — Мой сэнсей изучал эту тему, но я закончил академию до того, как он начал официальные исследования, — бубнит медик, наконец долистав до нужной страницы. Тобирама видит потрёпанный корешок и рассыпающуюся дешёвую кожу обложки, но то, как Акасуна держит эти рукописи, заставляет задуматься. Печати Сасори находит быстро, но стопорится на цветах красного клевера, прикидывая, есть ли они у него вообще. — Шестую чакру изучили меньше всего, — он поочередно достаёт разные мешочки, развязывая верёвочки у каждого. В толке оказываются цветы красного клевера, мелисса, шалфей, мать-и-мачеха и совсем капля эвкалиптового масла. Медик ещё раз сверяется с рукописью, когда заканчивает перемалывать растения. — Кипятка, — требует он, поднося плошку к Тобираме. Тобирама видит, как Акасуна заваривает смесь в данном ему кипятке, вздыхая. Голова как будто начинает раскалываться на две половины. Ну, если так, то хоть Мадара подавится словами о «пустоголовых Сенджу». Сасори терпеливо размешивает микстуру, а на руках у него проступают венки от того, что приходится прикладывать силу, чтобы перетереть остатки трав, и попутно через плечо пялится в записи. Недовольно хмурится, видя мелкий надрыв на странице. — Не гарантирую ничего, — предупреждает он, отдавая ступку с водоворотом всплывшей мать-и-мачехи принцу. У того даже сил на кивок не хватает. Слипшиеся губы отхлёбывают завара. Глаза закатываются, а всё лицо выражает крайнюю степень отвращения. Горечь даже от такого маленького глотка заседает под корнем языка. — Давай. Тобирама пропускает скопившийся воздух, за раз начиная глотать кипяток, только бы не чувствовать его омерзительного вкуса. Акасуна смотрит на него с какой-то хищной сосредоточенностью — ему хочется поскорее испытать те знания, которые ему одному из всего потока поведал сэнсей. Интересно, знает ли он, что по светлой стороне его ученику не суждено было шагать, и тот подался в пиратство, несмотря на клятву. Сенджу эту плошку, которая до последнего момента казалась бездонной, хочется швырнуть об пол, только бы не видеть. Язык как будто бы завял, а горло ежесекундно сдавливал рвотный позыв. Тобирама морщится, кусая побелевшие губы. — Давай, — ступа остаётся у него на коленях. Сасори складывает печати, что-то бурча себе под нос про свой юношеский почерк, из-за которого он первый раз сбивается. Он чувствует, как собственная чакра в ладонях будто бы заостряется, когда он складывает последнюю печать. По записям руки следовало расположить на затылке и лбу. Холодные руки, дотрагивающиеся до горящего лба, уже сродни чему-то прекрасному. Тобирама подбирается, сцепляя колени и полностью концентрируясь на ощущениях. Чакра была блеклого лилового цвета и ощущалась медиком совсем иначе. Глубже, с новыми слоями, таившими в себе что-то инородное. Принц слышал лишь ток крови в ушах. В следующий момент в голову будто втыкают скребок, безжалостно отрезая затылочную часть. Тело напрягается от очередного спазма, а горло разразилось низким стоном. — Терпи, нужно ослабить барьер. Во рту болтается кровавая слюна, когда он слишком сильно прикусывает щёку от натуги, но вкус железа не ощущается, потому что тело каменеет от ужасной боли. Будто уже существующую усилили в несколько раз. Словно пекарь огрубевшими от многолетней работы руками вымешивал тесто из мозгов. Руки Тобирамы же врезались в плошку по обе стороны от краёв. Хруст. Теперь хорошо — Сасори нахмурился, когда барьер исчез, и живительная чакра принца единым потоком хлынула в ранее заблокированную точку. Всё тело сразу разгрузилось. Очередной стон: так хорошо не было никогда. Мысли медленно стали проясняться, а работа наковальни в голове сходить на «нет». Акасуна предсказуемо ловит чужой затылок, слыша облегченный вздох. Две половины чаши падают под ноги с колен и катятся, описывая окружности по доскам. — Она была из камня, — скорее с лёгким удивлением, чем с недовольством, произносит он. Тобирама поднимает на него глаза с влажными прозрачными ресницами-треугольничками, пугая по обыкновению зловещими бурыми зрачками. Было в природе альбиносов что-то неживое, не принадлежащее светлой стороне. Он медленно смаргивает, поднося руки к холодному, взмокшему лбу, еле дотрагиваясь. — Прости. — Ты теперь в команде? Кивок. — Первый банк с абордажа — мне. Не особо понимающий, о чём сейчас идет речь, Тобирама ещё раз кивает, не убирая рук от головы, но и не дотрагиваясь. Ладони всё ещё жжёт. — Выставь руки вперёд, — предсказуемо читает его Сасори. Восемь печатей, зелёная чакра, семь минут в молчании, по истечении которых и в ладонях перестаёт ощущаться тяжесть ран. Тора задыхается от пришедшего облегчения, а Сасори что-то бормочет побледневшими губами. — Полностью от аджны никогда не избавиться, но можно навсегда ослабить барьер. Но только во время болей и за несколько раз, — медик отворачивается от парня, которому охота просто рухнуть на чужую кушетку и забыться сном. Он осматривает свои руки, вертит ими туда-сюда, ощущая только лёгкое покалывание. Худой силуэт Акасуны кажется ему как никогда строгим и мощным. «Почему он сделал это?» Дей пару раз обмолвился о том, что Сасори-сан делал что-то либо из-под палки Мадары, либо не делал ничего, даже если кто-то из пиратов был на грани. А ещё он просто ненавидел, когда кто-то посторонний ошивался у него в каюте. Уверенности в том, что Учиха попросил его об одолжении, не было и в помине. — Спасибо большое. Тобирама никогда не забывал тех, кто подал ему руку в трудную минуту, хоть и в душе ворочалась неприязнь от того, что единственным, кто смог помочь ему, был пират. Хотя сейчас его больше шокировало то, что ему вообще смогли помочь с этим недугом. — Ну? — вяло спрашивает Сасори, поворачиваясь уже с другим сбором. — Лучше. — Держи, — он даёт деревянную плошку, — ляг в горизонтальное положение и дыши травами, они успокоят и снимут остатки боли. Тобирама смотрит на травы, источающие мягкий, комбинированный запах, неожиданно относящий в ужасные дни болезни. — Ага, — он оторопело кивает, поднимаясь, но его чуть штормит, — спасибо большое. — Если что, приходи, — Сасори делает вид, что теряет к нему интерес, зарываясь в свои склянки. Когда дверь каюты хлопает, он застывает с двумя холщовыми мешками в руках и глубоко, почти по-старчески заламывает тонкие брови. Он мысленно даёт себе пощёчину за последнюю фразу. Стоп. Какого чёрта сейчас вообще произошло? Почему он помог этому знатному засранцу, который вывел его из строя на пару дней? — Теряю хватку. Он огладил сухие ладони. Нет, в этом Сенджу определённо было что-то, что не поддавалось его пониманию. Что-то, что заставило захотеть помочь. Может то, что он чем-то напомнил двух своих подопечных, во всю горланивших на палубе, которые, по-видимому, хотели нагнать на себя капитанский гнев. Дей до сих пор так и не улетел. — Что с тобой? Мужчина не замечает, как боцман встаёт рядом, опираясь бедром о выступ стола. — Сенджу. Не скрывает Акасуна. — Что с ним? — серьёзно спрашивает мужчина. — Он многое изменит. Пейн хмыкает, протягивая к медику ладонь. — Это было понятно с того момента, когда Мадара не скинул его на съедение акулам.***
Тобирама входит в свою новую каюту, с недоверием приоткрывая деревянную дверь из рыжего дерева. На ней нет иллюминатора, и это радует. Хотя тот, кому надо, может увидеть всё и без окон. Внезапно смущает мысль о том, что, вообще-то, Мадара находится за соседней стеной и может в любой момент увидеть то, чем его пленник занимается. Да и биджу с ним, пусть хоть глаза себе сломает, когда будет пялиться. Сенджу прошмыгивает внутрь, будто вор. Луч, бьющий из иллюминатора на дальней стене, падает ему на ноги, и видно, как по каюте летает мелкая пыль. Парень щурится, делая козырёк из ладошек. Комната слегка уже, чем у капитана, но похожа на каюту Сасори. Вдоль всей стены напротив, прям под окном, располагается деревянная койка с жесткой на вид подстилкой, свисающей с края, и покрывалом, сотканном из тысячи полосок различной ширины и цвета. Три подушки: красного, желтого и охрового цвета. На стенах висят карты самых различных мест, большой компас и маленькие шкафчики почти под самым потолком. На толстом гвозде висит канат, а слева стоит огромный сундук с незакрытым замком. На полу валялся вязаный грязноватый палас, что было ну совсем не характерно для пиратского корабля. Его Тобирама точно выбросит. Комната выглядела очень даже хорошо, располагалась на солнечной стороне, из-за чего почти всегда была хорошо освещена. Обставлена тоже неплохо, относительно чего неплохо, правда, неясно. — Хорошо постарался для шлюх-то, — парень идёт к кровати, ставит плошку на пол, ложится в одежде и решает не разуваться, внимая словам о том, что здесь следовало бы сменить бельё. Сенджу уже смирился с мыслью о том, что у него, скорее всего, завелись вши и какой-нибудь грибок по всему телу, поэтому об этом он думает меньше всего. Тело уже ноет от усталости, а веки начинают медленно приклеиваться друг к другу. Он переставляет плошку себе на грудь, медленно вдыхая запах сбора. Ярче всего в нос рвётся розмарин. Тобирама засыпает, вспоминая о том, как они с Хаши ели свинину, вымоченную в розмарине и оливковом масле, когда тот на неделю вернулся во дворец, ещё не зная, как много проблем придётся разгребать после гроз.***
— Опустить паруса! Тобирама просыпается от того, что его трясёт в кровати, а за пределами каюты раздаются пронзительный крик и ругань, заглушаемые раскатами грома. Он с трудом разлепляет веки, большим пальцем протирая уголки глаз, счёсывает засахарившиеся слезинки, пару раз моргает, прищуриваясь к темноте. Комната водрузилась в синевато-фиолетовые оттенки, а вся скудная мебель отбрасывала высокие тени на противоположные стены. Сенджу вытягивает руки вверх и садится прямо. На ладонях чувствуется лишь чесотка и ощущение зажитой болячки, в то время как икры неприятно тянет, но уже не так критично. Парень поочередно чешет ладони, почти забывая о причине пробуждения, но неожиданный удар отшвыривает его к стенке, благо вовремя выставленная рука избавляет от ушиба. На борту опять кричат. Тобирама трясёт головой, до сих пор не понимая, что происходит. Из-за всех этих обезболивающих, успокаивающих сборов и прочего голова ощущается ватной. Он пытается осилить информацию, снежным комом поступающую извне. Взгляд скользит по плошке, стоящей в уголке между стеной и кроватью, которая даже после двух этих ударов не полетела в противоположную сторону, теряя все пахучие травы по дороге. — Какого… Тобирама точно помнил, что повёл себя опрометчиво, заснув с посудиной на груди. Проснулся он на животе, а значит, кто-то снял с него спящего эту тарелку и поставил её на пол. В мыслях всплыла лишь фигура вечно орущего Дейдары. — Придурок, блять, я куда тебе сказал идти! Мадара. Тобирама подрывается, наконец различая его голос. Когда стоишь на своих двух, то ощущаешь эту качку намного сильнее. Сенджу хватается за стену и бредет к двери, чуть ли не падая животом на сундук от того, что не видит его в темноте — тот развернулся от сильных ударов и встал поперёк комнаты. Он почти открывает дверь, как ещё один удар, сильнее всех предыдущих, отбрасывает его вправо. Ржавый гвоздь, на котором висел канат, неглубоко проходится по плечу, заточенной шляпкой прорывая рукав рубашки и кожу. Тобирама бьётся головой об стену, жмурясь от боли и рефлекторно хватаясь за кровоточащее плечо. Между пальцев намокает, но он всё же дотягивается до ручки, распахивая дверь. — Блять… — глубокомысленно изрекает из себя ошарашенный парень, стоя в проёме двери и оглядываясь огромными от удивления глазищами по сторонам. Небо заволокло серо-фиолетовым, грязным, с подтёками крупного зернистого дождя, который с каждой секундой барабанил всё сильнее. Он моментально промокает, потому что сносящий с ног ветер относит ведрами воду в его сторону. Тобирама медленно поворачивает голову, смотря, насколько сильно и безжалостно кренится в разные стороны корабль, сталкиваясь с высокими волнами. Те разбиваются о правый борт, захлестывая на палубу тонны соленой воды. От очередного столкновения Тобирама ударяется о косяк двери больным плечом, но боли почти не чувствует. Она эфемерно лишь раздражает мозг. Сенджу просто стоит, не понимая, что он должен делать сейчас, и смотрит на бегающих туда-сюда пиратов с мешками, верёвками и прочим, что надо было унести с палубы. Паруса давно опущены, но кто-то только сейчас спускается с матч, смачно ругаясь и поскальзываясь на дереве. Тобирама стеклянным взглядом обводит эту картину, как будто специально не слыша ни криков, ни жутких всхлипов матч и палубы; он не слышит и эхо от ударов. Точнее мозг специально абстрагируется, защищая его. Шальная мысль, как пуля, дырявит мозги насквозь. «Как же красиво, чёрт». Следующая уже более осознанная и правильная: чакра в нём течёт странно, хоть ток её и должен был уже восстановиться, но сейчас сама она лишь сгустками отдавалась в случайных частях тела. Будто неправильно перераспределилась. Пища для рационального мышления постепенно начинала возвращать его в реальность. И это либо то устройство, на котором его распяли, всё сбедило, — сбедило и бдительность вкупе с умением быстро оценивать ситуацию — или второй вариант. Который когда-то уже сломал ему жизнь. Тобирама впервые за долгое время не мог совладать сам с собой. Перед лицом, будто грязный мокрый ворон, мелькнул Учиха, выпуская из обеих рук огонь. Он вмиг превращал воду на палубе в пар, что-то при этом неистово крича. Его глаза горели красно-черным и светились так ярко в этом сумеречном вечере, что были, наверное, апогеем здравого смысла и собранности. Капитан был по пояс раздет, босой, с высоким тугим хвостом, который не потерял формы даже в кутерьме сражения со стихией. Мадара метался по палубе, бегая от одного к другому, загонял их всех в одно место, чтобы крепче держались. Это не было обычным поведением шиноби. Страшные догадки начинали воплощаться в реальность, а ноги каменеть, врастая в пол. — Волны должны усилиться, смотрите, чтобы вас не смыло к чертям собачьим, детки! Мадара разворачивается в сторону кают, через плечо шаринганом проходясь по палубе. Его раздражает собственная слабость в этот момент. Он видит Тобираму, сводя брови на переносице со злости и недоумения: о нём он вообще забыл. Так странно видеть сильнейшую команду пиратов такими беспомощными против неожиданно нахлынувшей стихии. Отойдя от потрясения, он взывает к сенсорским чувствам, утерянным из-за травм. У всех чакра застыла, больше не текла резвым потоком и не вырывалась наружу. Краем сознания Тобирама зацепляет чакру боцмана, похожую на его собственную сейчас. «Отстой». Капитан свою, как и ожидалось, прятал. Аномалии в зависимости от видов зачастую по-разному влияли на стихии. Тобирама надеялся, что огню повезло больше. Мадара, принадлежавший всецело огню, стал пиратом, проводя каждую минуту на воде. Это было забавно, но многих и восхищало, потому что «Изгнанник» — его драгоценный корабль — ни разу не терпел поражения. Никто подлинно не видел всех способностей, не видел битв, после которых хотелось упасть в ноги. Люди и так валились на колени. Это, пожалуй, был самый страшный из его талантов — сначала создать образ, для подкрепления которого потом тебе не нужно будет излишне стараться, люди всё сделают за тебя. Оставалось лишь гадать, что он может сейчас сделать. — Ты нормальный?! — Учиха скользит босыми ногами, когда разворачивается, даже не замечая, как очерчивает ногой полукруг так, что набежавшая вода разлетается в стороны. Дождь не унимался, только усиливался с каждой минутой, высота волн, обрушивающихся на судно, росла. Мадара бежит к нему со злым видом, распуская вокруг себя огонь. Вообще он и направлялся туда, чтобы перехватить у Пейна штурвал, но вид вставшего в дверях Тобирамы, с окровавленной рукой, да ещё и такого беспечного во время шторма, генерировали лишь агрессию в его сторону. Учиха молниеносно подбегает к нему, цепляется за плечи и смотрит бешено-бешено, раздувая ноздри. Струи воды стекают по его бледному точёному лицу, но смывают оставшееся наваждение с Тобирамы. Он будто включается. — У тебя нет ни одного шиноби воды на корабле что ли?! — орёт на него Сенджу, ладонью спихивая руки, почти зарывающиеся под кожу. Мадара всегда был таким — слишком. Слишком экспрессивным и резким в стрессе и ситуациях, которые выходили из-под его личного контроля, слишком пассивным и мелким, когда хотел, чтобы того, что случилось, просто не было. — Это зона чакренных аномалий, — кричит он в ответ, силясь перекричать всплески воды. «Будто я не понял, идиот». Мужчина опускает руки, но преграждает путь всем телом. Резкий толчок в правый борт, и Мадара, ни за что не державшийся до этого момента, летит к левому борту, но Тобирама моментально хватает его за руку, притягивая обратно. Аномалия только частичная, это доказывает хоть какая-то частица былых способностей у Учихи. — Дай мне! — он отпихивает капитана здоровым плечом, а тот хватается за проём двери. Родовое пламя внутри Мадары уже не грело так сильно. Он чувствовал, насколько природа сейчас вольна над ним. Она единственная могла. Даже частичная аномалия была приговором для рядовых шиноби — команда обессилила, превращаясь в кучу бесполезных людей, у которых не оставалось ничего, кроме страха. Погибшие от их рук, наверно, никогда так сильно не смеялись на той стороне. Он, Тобирама и Пейн были теми, в ком ещё теплились остатки силы, потому что от рождения они не были рядовыми. Тобирама, по мнению самого Учихи, из плотного костяка выпадал, потому что до полного возвращения в форму ему было далеко. Как жаль, что внутреннее состояние Тобирамы совершенно отличалось от того, кого он из себя сейчас пытался сделать, чтобы не проиграть смерти, чтобы не проиграть своей стихии, чтобы не разочаровать старшего брата, становясь ровно на его следы, чтобы не подвести младшего. Некогда светлые волосы напитались дождевой водой и свисали со лба. Но даже так он замечает движение в свою сторону. Быстрое, грациозное, как у кошки. Зрачки сужаются, и ему хватает одной только секунды, чтобы просканировать тело и увидеть хаотичные потоки чакры, концентрирующиеся сгустками. — Стой! — он орёт, больно вцепляясь в запястье. Звуки разбушевавшегося океана и дождя почти гасят их голоса. Тобирама щурится, вглядываясь через занавесу дождя в серьёзное и будто бы обеспокоенное лицо капитана, и мысли сразу рассыпаются. — Ты не сможешь ничего сделать! Ты ещё слишком слаб, и у тебя странно течёт чакра! — кэп со злостью оборачивается, а из его руки выходит огненный шар, прокатываясь вдоль палубы. Мадара был очередным монстром, выходцем из упрямого клана, и сдаваться намерен не был. Тобирама чувствует выбросы адреналина, разгоняющие кровь, он чувствует нестабильность в себе, в каждой своей клеточке, и он понятия не имеет, что может сейчас. Но он должен спастись. — А тебе какое дело, если сдохну? — и после заминки со стороны выкрикивает ещё громче: — Только не заставляй меня потом чистить палубы щёткой, — он заставляет себя коротко улыбнуться, и его лоб распрямляется, разглаживая все морщинки. Наступает дикое, почти пугающее смирение с собой. Это же вода. Его стихия. Проклятый страх пропадает, как по щелчку пальцев, когда он отталкивает Мадару и разворачивается к воде, всем телом ловя выросшую волну. «Никогда прежде не видел такого сильного шторма». Тобираме не страшно, он вновь возвращается в привычное равновесие. Что он знает точно — океан ему не навредит, он никогда не захлебнется и не уйдет под воду, пока хоть капля чакры будет тлеть на кончиках его пальцев. Он чувствует ненужную ответственность за людей, будь они пираты или кто-то ещё, навязанную братом. Братское сердоболие и этот чёртов семейный альтруизм, которые Сенджу всё никак не мог соскрести со своего имени, преследуют его и сейчас. «Чёрт». Он прикрывает глаза, сгибает большие пальцы против ладоней и успокаивается. Корабль кренится всё сильнее, а крики хоть и не смолкают, но теперь доносятся словно сквозь стену. И действительно: капли дождя разбиваются о невидимый купол над парнем, бурно стекая по невидимым стенкам на палубу. Мадара держится за дверь, со злостью и удивлением рассматривая удивительную картину. Мокрые волосы на секунду прилетают в лицо, а когда их остервенело швыряют за спину, то на палубе стоят уже два Тобирамы, держа пальцами печать. Сердце у капитана замирает, а руки с ещё большей силой обхватывают косяк двери — он чувствует, что это всё до сих пор реально от ломоты в пальцах. Глаза сразу определяют двойника, хоть и новая чакра распределена между ними поровну. Сердце пропускает второй удар, когда они оба с разбега перепрыгивают через борт прямо в бушующую стихию. Мадара даже сам не слышит, что кричит, когда бежит за ним. Невидимая сила впечатывается с размаху в спину и тянет назад. Пейн ловит своими всеобъятными ручищами его за плечи и кричит в затылок, не стараясь развернуть на себя: — Оставь его! Тебя не хватает здесь! Мадара обжигает его руки, горя злостью и изнутри, и снаружи от своей беспомощности. Что-то, что он уже однажды отпустил, ускользает снова. В океан. Ударов больше нет. Все, кто осмелился остаться на палубе, смотрят на то, как огромная волна разбивается о невидимую стену. Ощущение нереальности происходящего заставляет Мадару вертеть головой в разные стороны. Глаза вгрызаются в два силуэта чакры, балансирующих на воде. Шум слышен отовсюду до сих пор, но корабль будто попадает в островок штиля, больше не скача по гребням волн. Толчки судна задает течение сзади, идущее наперерез основному — корабль разгоняется, унося их из аномалии. Мадару прошибает пот, когда он понимает, что делает Тобирама. Этот сумасшедший с одной стороны сдерживает тысячи тонн воды, чтобы они не разгромили судно, а с другой пытается создать искусственный поток, который унесёт их как можно дальше. Учиха знает наверняка: пока не закончатся силы. — Сколько? — он орёт Пейну прямо в лицо, с пугающим беспокойством обращаясь к боцману. Хоть капитан и был выше боцмана, но сейчас он сгорбил спину и был сжат, как пружина, готовый в любой момент взорваться и растерзать кого-нибудь прямо там. Лицо почти отсвечивало в темноте. Удивительно, насколько хорошо Пейн понимает его с полуслова. — Немного, четыре мили от силы. Огонь прокатывается по всей палубе, и несколько пиратов отпрыгивают на закрепленные ремнями бочки, сверкая босыми ногами. Чувствуется приближение конца аномалии, потому что чакра внутри начинает потихоньку кипеть, а кончики пальцев покалывать. — Эй, девчонки! — связки болезненно тянутся, когда он перекрикивает море, подбираясь к команде ближе. — Приготовились спускаться вниз и делать всё то же самое, что и Сенджу! Остальные занимаются всем, чем занимались до этого на палубе. Ты, — он тыкает пальцем в красноволосого парнишку, — вытаскиваешь его. Если он утонет, то тебе лучше утонуть вместе с ним сразу. Парня внезапно обдаёт жаром, несмотря на то, что у него зуб на зуб не попадает. Проходит минута какого-то волнительного томления в тишине, прежде чем Мадара весь дёргается, а чан, до этого балансирующий внутри него и проливающий лишь маленькие капли чакры, переворачивается, затапливая все каналы под завязку. Он не узнаёт сам себя, потому что на такое долгое время утерял контроль. Все бросаются врассыпную, кто-то спрыгивает за борт, кто-то просто подальше от капитана. Мадара медленно выдыхает, завязь в глазах исчезает, а мысли упорядочиваются. Они пережили возможное крушение благодаря тому, кто должен был этому только посодействовать. Вспоминается Хаши, бросившийся под колеса только для того, чтобы спасти однокрылую птицу. Извозчика, который потом на них разорался, чуть не упекли в тюрьму, но этот упрямец всё выгораживал мужика, не двигаясь с места. Тобирама не только перенял пацифизм брата и со временем не расторговал им, но и сам превратился во что-то большее, чем просто «брат Хаширамы» — чего стоит только этот трюк с клонами. Когда Сенджу выволакивают на палубу, они вместе с парнем падают на спину, распластываясь под нестихающим дождём. Капли, будто свинцовая дробь, бьют по бледному лицу Тобирамы, и он прикрывает глаза, заходясь в неистовом кашле. «А сейчас бы отец похвалил меня?» Он рехнулся, решив поделить и так не полностью восстановившуюся и заблокированную чакру пополам, но по-другому бы просто не получилось, учитывая его состояние. Если бы клон не создавал течение сзади, так быстро бы корабль аномалию не прошёл, а силы на сдерживание волн иссякли. Но сейчас всё позади. Всё хорошо. Он жив, Мадара тоже. «А это разве хорошо?» — Давай, — тот, кто помогает ему встать, сразу испаряется, ныряя в беспорядок на борту. Тобирама хватается за верёвку, и, кажется, его вот-вот вывернет от перенапряжения. Его начало заваливать в бок от нехватки сил. Он вновь почувствовал, будто все жизненные процессы в теле приостановились, не давая ему обесточиться окончательно. Голова по-новому раскалывалась, вспышки молнии вызывали желание крепко зажмурить глаза, но на это уже не хватает сил, а если бы и хватило — новая волна боли прокатилась бы от затылка и разлилась в висках. Он опять мокнет под дождём. Каков дурак. Каков слабак. Всего лишь минуты. «Отец бы озверел». Стекающие струи дождя с оголённого тела будто отскакивали — злость в Мадаре раскаляла воду, превращая её в пар. Его промокшие штаны нелепо свисали с кожаного ремня, который, на удивление, всё также покоился на талии. Босые ноги отбивали громогласный и шустрый ритм, пока Учиха быстро направлялся к изможденному и еле стоящему на ногах пленнику. Глаза в серо-синей завесе дождя выдавали его ярость. Мадара сейчас как раз и был той злобной полуфантастической версией себя из моряцких баек: худой, с застывшей на лице и кроваво-красных глазах жестокостью. Тобирама не перепишет всего этого добра, и никто так и не узнает, что во взгляде его теснится что-то ещё. Что-то животрепещущее. Тобирама смаргивает наваждение. Учиха будто за пару минут исхудал до неузнаваемости — это заметно, когда он врезается в него. Их носы почти соприкасались от того, что пленник теперь горбился, повиснув на толстом канате, и они стали одного роста. — Ты, — Мадара захлёбывается в собственном рыке, набирая слишком много сырого воздуха в лёгкие, — щенок! Тобирама через завесу дождя улавливает его запах. «Как?» Колкий. Всё такой же колкий. — Это был прямой приказ! Тобирама не воспринимает слова. Разум будто отделяется от тела, впутываясь в клубок странных, совсем не связанных мыслей без исходной. Мокрая одежда тянула его вниз, в то время как рука, намертво вцепившаяся в спутанные и всё такие же грязные волосы, вверх — как будто Учиха хотел содрать с него скальп. Боль разразилась с новой силой, но теперь прошила ещё и шею. В его руках, в этих фонтанирующих эмоциях теперь чувствовалась громадная сила, которой не было у Тобирамы — ему хотелось лишь рухнуть на колени. Ему правда казалось, что это его последний вдох. «Какой последний уже по счёту за ближайшее время?» Тело онемело и не поддавалось, и только звонкий голос, прорывающийся из завесы шума моря, не давал отключиться. От натяжения кожи Тобирама не мог сомкнуть глаза, поэтому приходилось смотреть на капитана и даже пытаться понять, что он орёт ему в лицо. Мадара выглядел безумцем, наконец уверовавшим в свои бредовые идеи. Он был очень зол. — Ты здесь никто, — если бы не холодный ливень, из-за которого начали замерзать даже кости, Тобирама бы точно почувствовал мурашки от того, как Мадара цедил эти слова ему в уши. Он потом не смог объяснить себе испытанных в те минуты эмоций. Мадара был…беспокойным? Выведенным впервые на его памяти из колеи? Это было откровением, снизошедшим на него только поздно ночью, перед тем, как он отключится на целые сутки. Мадара был. Был живым, без притворства в ту секунду. Он, как и все они, был бессилен. И царапал кожу на шее хлыстом из мокрых волос. — Я хотя бы что-то смог, — а это за всё. Пощёчина всё меняет. После сладости от собственных слов он ощущает лишь новую волну боли, когда Мадара тянет его за волосы, сильнее приподнимая. А пульсирующий шар в голове перекатывается к левому виску. От натуги у них обоих взбухли вены — у младшего на шее, у старшего на руках. Его лицо вновь становится так близко, что Тобирама чувствует тепло его дыхания. У капитана по-звериному дёргается нос, как у оскалившейся кошки. «Наверняка пантеры делают также». Если после этих позорных мыслей, почему-то именно сейчас всплывающих в голове, он не умрёт, потом будет очень стыдно. Находиться на грани встречи с праотцами и всё ещё продолжать развивать теорию о Мадаре, как о большой кошке. После смерти брата, казалось бы, его ничего уже не должно было пугать. Но у Тобирамы появился новый страх — сойти с ума, как и отец. Может, он уже свихнулся? Тогда бы это объяснило этот полёт мысли, не знающий границ. Ноги начинают коченеть, пальцами тоже было не пошевелить. — Я уничтожу это в тебе, — напоследок цедит ему в лицо Мадара, заметив, что фокус на нём утерян. — Я похлопаю, — пленник закашливается дождевой водой, попавшей в нос, — если сможешь. Сколько же силы ему надо, чтобы увести руку назад, сделав замах, и швырнуть изможденное тело на скользкие доски? Тобирама отлетает на приличное расстояние, ударяясь иссохшей спиной о доски, он чувствует, как остаются царапины и ушибы на лопатках. По затылку расходится оглушающая волна боли; уши на пару секунд закладывает, а его всего выворачивает дугой. И нельзя сделать вдоха. Дождь барабанит по лицу, смывая лишь пару пущенных слёз — от бессилия и боли. Он устал от них обоих. Дождь забирает соль его слез и уносит в океан. Никто никогда не узнает, что внутри Тобирамы сейчас разыгралась буря пострашнее, чем за бортом. Он не может ни встать, ни даже пошевелить рукой. Мадара уходит. Идёт в сторону рубки, больше не смотря на него. И всё же нет, сил хватает на то, чтобы повернуть голову в противоположную сторону, подальше от ненавистных глаз. — Блять, — Дей в почти сползших из-за дождя бриджах и рваной рубахе, что облепила его фигуру, как палку, бежит к нему от Суйгецу, который сейчас был чутка занят — всего лишь спасал корабль. — Что с тобой? Ты ранен? — он орёт в своей привычной манере, но Тобирама почти не слышит его из-за звона в ушах. Холодно. Мерзко. «Я заслужил?» — Эй! Отвечай, когда я говорю с тобой! — Дей бьёт его по щеке, — да что же вы в одну и ту же целитесь-то! — приводя в чувство. Тобирама морщится, показывая, что он явно не в порядке. — Отличные новости, жить будешь! — с грустной иронией смеётся пират, и почему-то эти слова Тобирама слышит отчётливо. Мокрые патлы Тсукури в хвосте слиплись в сосульки, и сейчас вся шевелюра казалась жидкой и незначительной, к тому же стали виднеться участки светлой кожи головы. «Ох, чёрт, кажется, я реально свихнулся, раз думаю о чём-то подобном». Дей всё ещё стоит на коленях, когда начинает бегло осматривать принца на предмет травм, а потом с хмурым лицом начинает вертеть головой по сторонам, выискивая хоть кого-то, кому ранее не хотел набить морду. — Рампо! Тот красноволосый паренёк, что рапортовал сегодня капитану и совсем недавно вытащил его на борт, отвлекается от затягивания каната, диаметром больше его руки и поворачивает голову на звук, правда, не с первого раза. Дей машет ему рукой уже не глядя, обращается к Тобираме: — Ну, ты был крут, принц! Я такого ещё никогда не видел, научишь этой штучке, а? С каждым произнесённым словом его щебетание всё лучше и лучше доходит до Сенджу. — Помоги мне его донести до каюты, — командует Дей, что-то активно показывая двум пиратам, что встали столбами напротив оторвавшейся части кармы и не знали, что им делать. Рампо неловко переминается с ноги на ногу, не зная, с какой стороны подойти и что вообще делать. Он испуган. Глаза с расширенными зрачками бегают туда-сюда в поисках не пойми чего, а резкие, непродуманные движения говорят только о том, что у него паника. «Наверно, впервые попал в шторм», — отвлечённо думает Тобирама, пока Дейдара чуть ли не с кулаками бросается на застопорившегося паренька. У Тцукури нервы не стальные — он тоже плывет от накала страстей, переживая весь накативший ужас внутри. Храбрится. Когда они подхватывают Тобираму за руки и за ноги, в конечностях не отдаёт болью. Принц расплывается в розовой улыбке — щека с недавней ранкой от пощёчины опять кровит, окрашивая идеальную эмаль. Хаши всегда завидовал ему, продолжая втирать всё какие-то порошки в зубы.Тринадцать лет назад
— У будущего правителя не могут быть жёлтые зубы! — вроде взрослый на вид парень, но хныкал, как ребёнок, крутясь около зеркала. — Это здоровый цвет эмали, — Тобирама был уверен, что не знай их каждая собака, как двух наследников клана, то, верно, посчитали, что он старше своего нерадивого братца. — Твой альбинизм распространился даже на зубы! — Хаши улыбается зеркалу ненатуральной улыбкой и опять хмурится, скрещивая руки. — Угу. — Может тебе стать главой? Вопрос заставляет Тобираму медленно выдохнуть и перевести взгляд на надоедливого брата — тот опять улыбался во весь рот своему отражению. — Белых зубов недостаточно, Хаши. — Отец всегда говорил, что имей я такой характер, как ты — цены бы мне не было, — старший вздыхает и начинает закручивать свои склянки, отвлекаясь от пораженного брата. Тобирама впервые слышит, что отец о нём такого мнения. Из-за этих слов, пусть и косвенно сказанных, внутри разжигается маленькая радость.Наше время
— Пиздец, ты тяжёлый! — рычит Тсукури, останавливаясь и перехватывая уставшими руками ноги. Осталось пару шагов до каюты. — Да не дёргайся ты, биджу ради! Волосы лезут в рот, Дей зло отфыркивается от них, вытирая губы плечом. Его тонкое лицо измазано грязью, а ухо слегка кровит — серёжку вырвало с мясом. Дверь им никто не открывает, даже видя, что они несут раненого. Оба парня прячут взгляды от капитана, командующего в районе рубки. Решают такого мокрого и грязного на кровать не класть. Когда Тобирама чувствует спиной твёрдую поверхность, его прошибает холодом и новой волной боли в голове. Он опять откашливается, подлетая на каждом истеричном вдохе. — Какая же темень! — Дейдара чертыхается сбоку, выворачивая содержимое сундука в поисках чего-то на смену. Это так несвойственно для пиратов. Забота? Тобирама сплёвывает слюну под себя. Откуда-то идёт прилив сил. То ли от осознания этой мысли, то ли потому, что поблизости больше не маячит Учиха. — Да что ты стоишь! — взрывается Тсукури, пугая своим ором их обоих: когда стены каюты укрыли их от внешней среды, привычка перекрикивать аж сам океан по щелчку не пропала, и они продолжали разговаривать на повышенных тонах. А с привычкой Дейдары постоянно орать так вообще. — Прости, но если потом захочешь набить мне морду за то, что я сейчас лишу тебя штанов, я буду защищаться, — юноша дёргает плечом, прижимая ноющее ухо к шее. Когда они в четыре руки раздевают его догола — Рампо при этом всё никак не может вывернуть деревянную ногу из влажной, тяжёлой штанины и постоянно что-то подзуживает себе под нос — Тобираму охватывает паника и стыд, а прикосновения к покрытой мурашками шее мутят воспоминания. Он уворачивается от рук и повторно бьётся головой о половицы. — Сейчас кокну тебя, — Дей накидывает на него какую-то простыню, ловя затылок рукой. Усаживают его на койку с проклятьями на всех известных языках. Тобирама валится на стену позади и загнанно дышит, не чувствуя ни одну из конечностей. Замёрз. Тсукури отваливается от него на добрых два шага, весь выгибаясь в обратную сторону. Хрустит поясница. Ещё бы — провести столько времени в позе креветки. Рампо помогает Тобираме перекинуть ноги через бортик и накрывает той самой вонючей цветастой покрывашкой. Принц резко воротит нос, но слыша, как Тсукури начинает опять что-то орать, просто замирает. «Возьми себя в руки». Когда он открывает через полминуты глаза, тревога уже отпускает, и Сенджу хрипло благодарит парней: — Спасибо. Рампо поворачивается на него в последний момент, когда уже меняется с вбегающим в каюту Суйгецу, перехватывающим живот рукой. Дверь хлопает снова, а у Дейдары заметно расслабляются плечи, когда друг оказывается в поле зрения. Тонкая рука обращает на себя внимание только потом. — Болит? — хмуро спрашивает Дей, о пленнике тотчас забывая. — Нет, — руку Суе сразу убирает, скалясь своими странными зубами. Теперь его очередь: кровь на плече не сразу наталкивает на мысль, что помято не оно, а ухо. Он кивает подбородком на рубашку с пятном. — Пустяки, — Дей отмахивается, сразу трогая себя за мочку. — Ну ты и дал! Просто представление целое! — возвращаться на палубу они явно не собираются. Оба плюхаются на плоские задницы перед кроватью, уставившись на притихшего Тобираму. Тот вспоминает нехитрую технику по дыханию и старается максимально абстрагироваться от произошедшего. Но щека как по щелчку начинает вновь болеть. Ударил по уже имеющемуся синяку на самом выступе скулы, сука. И голова так болит, что вот-вот искры посыплются из глаз. У Дейдары уставший и поддетый беспокойством взгляд, у Суйгецу же что-то такое, что есть в глазах у врачей, готовых пойти на любые эксперименты ради цели. Болезненный и слегка надменный интерес. Очень некстати вспоминается фраза, оброненная отцом после одной из тренировок: «Действие, направленное на достижение целей, оправдывает любые методы». Но неприязни второй парниша не вызывал. Тобирама видел в нём отчасти себя. — Ты правда какой-то заковыристый, раз капитан тебе ничего не сделал, — хитрый прищур пирата заставляет Сенджу с возмущением, на которое он только был способен, вытаращиться на него. — Чё? — отвечает за него Дей, ухмыляясь реакции. — Вы слепые? — горло будто было напичкано солью. Хотелось отплеваться от морской воды. Пираты переглядываются, хмурясь и синхронно пожимая плечами. — Если ты о том, что было на палубе — считай, что ничего не было. Дейдара злится, когда выпутывается из мокрой рубашки, которая потом летит вонять куда-то под дверь. Его кожа светится в темноте, а медальон на шее бликует на тенях. — Капитан даже не приступал к тебе ещё. Звучит зловеще. Тобирама дёргает подбородком, скупо поджимая губы. — Эх, вот они, принцы, — Суйгецу пялится на раздевшегося друга, поддевая его локтем под выпуклую ступень рёбер. — Достань мешок под кроватью, — Тобирама пробует поднять руку, что на удивление выходит неплохо, и показывает под койку указательным пальцем, — накинь что-нибудь. Дей что-то ворчит, но через пару секунд уже шурудит рукой по дну мешка, выискивая в темноте хоть что-то, что отдалённо могло бы напомнить ему рубаху. — Про капитана: ты бы сейчас не отогревал свою жопу здесь, а харкался кровью через все возможные дырки, — Суйгецу обводит его длинным узловатым пальцем, не переставая ухмыляться. Ладно, возможно, Тобирама поторопился с выводами о том, что он его не бесит. Вторая рука у пирата вновь легла на живот со смещением в бок, и только сейчас до Сенджу дошло, что у него болит рана. Когда начинает говорить Дейдара, его голос сначала глохнет в вороте рубашки, а потом затихает вновь, потому что он наклоняет голову вперед и начинает завязывать хвост в пучок, чтобы волосы не мочили спину. — Ты легко отделался. Обычно за невыполнение приказа здесь дорого платятся. Суе кидает насмешливый взгляд на друга, протягивая ноги вперёд. — Расскажи ему. — Без тебя разберусь, рыбья головёшка. — С каких пор у нас пошла какая-то дискримина… Дейдара раскрытой ладонью пихает его прямо в лицо, затыкая. Тобирама весь внимание. — Это было четыре года назад, нас только недавно притащили на корабль и, короче, доходчиво никто не объяснил, что Мадаре слово поперёк ставить — опасно для жизни. — Вообще-то сказали сразу, просто у кого-то тогда не было мозгов. Ну, или уши в районе задницы росли. — Да когда ты уже завалишься, — рыкает Тсукури, по новой проворачивая тот трюк. Суйгецу поддаётся, но потом берёт руку в захват, фиксируя. Они похожи на резвящихся и уже чуть подросших волчат. — О чём я? А, — он становится серьезным, сглатывая. — Я тогда сказал что-то кэпу, типа: «план — бред», или «я не собираюсь это делать». Тогда был вечер, и все выходили на палубу. Он не сказал ни слова, — Дей зажимает нос руками, собирая влагу, и шмыгает, — просто неожиданно удар прилетел в живот. Сасори-сан тогда ещё ничего не мог ему высказать, а боцман держал его за руки, чтобы не вырвался. Я почти не помню ничего, но по итогу он отбил мне почки сапожищами своими, — рука скользит за рубаху, нащупывая шрам на боку. — И вроде рёбра сломал? — Ключицу? — А, да, — щёлкает пальцами Тсукури. — Короче, я отрубился от боли прям там. Он запретил Сасори-сану меня латать. Было дурно, — он прокашливается, стараясь скрыть нервозность, — очень. Открылось внутреннее кровотечение, а я валялся и помирал. И никому нельзя было со мной разговаривать. Зато он приходил. Просто вставал и смотрел. Жуткий ублюдок, — на последних словах он сильно понижает голос, почти зло сипя. — Ну, короче, его в последний момент с того света вытолкали. И почку оттяпали, поэтому он сейчас с одной щеголяет только, — на узкую спину прилетает ладонь Суе. Дейдара клацает зубами и отпихивает его локтем. — Я очень долго не мог даже ходить. Короче, скажи спасибо своей королевской заднице! Слишком много паразитирующего «короче» было в их речи. Тобирама, напряженно вслушивающийся в реальный рассказ двух пострадавших, только ведёт плечами, вспоминая, что в детстве могло бы указывать на такую чудовищную жестокость. Приобретённое. Точно оно. В детстве Мадара был просто мерзким и лишь иногда скатывался во что-то поистине грубое. Но не жестоким. По крайней мере, так ему помнилось. — Много он убил? А важно ли? Лишний раз убедить себя в том, что убийцами становятся. — Лучше не думай об этом, — это Суйгецу, и вся насмешливость вытягивается из него после этих слов. Тобирама видит серьёзные пары глаз, не горящие желанием влезать в эту яму по новой, и кивает, отпуская разговор. Он всегда будет ненавидеть себя за то, что тогда, в детстве, не уничтожил эти жалкие чувства, хорошо скрытые завистью и ненавистью даже от него самого. Мог ли он уничтожить их? Ведь вначале они были настолько смехотворны по сравнению со всем плохим, что Мадара вызывал у него только при одном взгляде. Он всё же подпустил врага со спины вопреки учениям отца. Позволил обречь себя на это.***
Первая мысль была: «шикарен». Такая уязвляющая самого Учиху, но такая правдивая. Тобирама буквально воссоздал ещё одного себя, но из чакры. На секунду это потрясение перекрыло эмоции от всего сумасшествия из-за шторма. Мадара сплёвывает под ноги и упирается взглядом в купол, нависший над судном. Они наконец догадались сделать его. — Это было настолько же безрассудно, насколько в его стиле. Хрустит костяшками пальцев, наблюдая за неорганизованной и совершенно хаотичной работой. После последнего хождения в дальние воды команду приходилось строить заново, ибо те, кто вернулся более-менее целым, с Мадарой ничего общего больше иметь не хотели, даже почувствовав всю прелесть лёгкой наживы. Капитану не нравится абсолютно всё: от захлебнувшейся в панике команды, до того, что он сглупил, решив срезать путь, и пойти в обход по не пройденному раньше маршруту. Не нравилось и то, что ясность в глазах отсутствовала поголовно. Пейн, Сасори и Какузу, которого даже не было видно, были единственными, кто не подавился этим первобытным страхом перед морем. И Тобирама — то, что ему не нравилось в особенности. Он не слушался, не побоялся наказания, и, что самое главное, смерти. Было в его взгляде что-то отчаянное, будто нырял в море он с осознанием, что больше и не выплывет. Тобирама раздражал, бесил, заставлял себя ненавидеть, отчасти потому, что сильно напоминал своего брата. Бравая доблесть, никому не сдавшаяся жертвенность, готовность отдать самое важное — жизни самого Мадары была грош цена — за кучу уродов, отнимавших жизнь за косые взгляды? За не своего капитана? Мадара вспоминал, как Хаширама с Торой каждый божий раз срывались на слухи о жестокости во дворе по отношению к служанкам, шли разбираться и одинаково возмущённо оборачивались на его хриплый смех. Только через пару минут с Хаширамой они вновь шутили и по-ребячески толкались, а Тобирама продолжал делать вид, что Учихи для него не существует, а когда к нему обращались напрямую, только дёргал губой и ускорял шаг. — Этим он меня и заклеймил. Мадара чётко помнил день, когда осознал, что испытывает влечение к напыщенному отпрыску не менее напыщенного Буцумы Сенджу.10 лет назад
Лёгкие горели от быстрой беготни, хоть и бежал он от силы только минуты четыре, постоянно оборачиваясь и кидая едкие усмешки в сторону надутого от обиды Хаширамы, что никак не мог сократить расстояние в пару десятков метров между ними. При каждом шаге на влажную после дождя, а оттого и мягкую почву, его смешная причёска-горшок тряслась туда-сюда. Они оба были потными и раскрасневшимися после тренировки в зале, поэтому бежали уже не так быстро, и сил у Хаширамы догнать друга, начавшего бежать сразу после того, как он всадил ему поджопник, не было. От ворот южной башни, наименее заселённой и оборудованной как раз под занятия, они бежали через ароматный осенний сад неизвестно куда. Хаширама до сих пор не ориентировался в этих огромных лабиринтах придворцовой территории. Мадара кусал язык и думал, что если остановится сейчас, то ответного удара ему точно не избежать, но ноги в тренировочных прорезиненных тапках начинали коченеть, а глотку стало драть от холодного воздуха. «Вчера ещё было тепло ведь». А дальше вообще была злосчастная горка. Темная, напитанная дождевой водой трава отдавала той свежестью, которая бы придала юноше сил, чтобы забраться на неё. Выбегая на тропку, он видит на самом верху Тобираму, облаченного в утеплённое кимоно и точно такие же тапочки. Он неспешно спускается по тропе, заглядывая за спину и что-то высматривая там. Мадара почему-то думает лишь о том, что у него, наверняка, замёрзли ноги, ведь он так неспешно идёт откуда-то из сада. Пять-три-один метр отделяет их. Крошка покрытия попадает в обувь и неприятно елозит меж пальцами, когда Учиха рывками взбирается на крутую горку. Тобирама почему-то встревожено оборачивается ему вслед, когда принц пробегает рядом и пытается выловить озорными глазами взгляд братца Хаширамы. Пробегает рядом и не смотрит вдаль, если вернее. — Господи, кретин! — орёт на него младший, когда Мадара на полной скорости сносит идущую по тропе служанку с полной корзиной красных, разящих мёдом яблок. Учиха кое-как останавливается, барахтается в воздухе длинными руками и равновесие всё-таки восстанавливает, твёрдо вставая на две свои, но только до того момента, пока ещё один кретин, ослепленный духом соперничества и боязнью за то, что друг сможет где-нибудь спрятаться от мести, не вписывается со всей дури в него сзади. Они падают вместе: сначала проезжаются по гравию, а потом раскатываются в разные стороны на мокрую траву — там она ещё не успела хорошо просохнуть. Следующее, что видит Мадара, когда поднимается на ноги, перехватывая раскроённую в кровь руку, как Тобирама берёт стыдливо прячущую глаза служанку за руки и поднимает её на ноги. Она, не поднимая головы, сразу начинает кланяться, хотя Учиха отчётливо видит, как зажимаются её щёки и шея от боли. На ткани юбки начинает расплываться кровавое пятно в районе лодыжки. Мадара закусывает губу и, почувствовав непрошенный укол совести, — кто вообще посередине дороги ходит, ещё и с поклажей?! — он переводит взгляд на Хашираму, который держится обеими руками за голову, и, кажется, в глазах у него летают птицы. Приходится вернуться к душещипательной сцене прямо под носом. — Ты в порядке? — Тобирама позволяет себе вольность в обращении, прикидывая, что девушка старше него лишь на несколько лет. Она боится что-либо сказать, всё также смотрит в пол и начинает теребить подол простого платья, но кивает. — Точно? — со вселенским сомнением выспрашивает Сенджу, немного приседая, чтобы заглянуть в её налившееся стыдом лицо. — Да отстань ты от неё! Сказала же, что в порядке! — закатывает глаза Мадара, скрещивая руки на груди. К его ноге мягко подкатывается алое со всех бочков яблоко с длинной плодоножкой и двумя зелёными листиками — всё как положено. Юноша про себя усмехается, понимая, что на него сейчас обрушится нехилая тирада из ругательств, потому что всегда бледное лицо Тобирамы сейчас напоминало ему цветом это самое яблоко. — Завались, идиот! — шипит он и, замечая слева движение, уставляется на вскинувшуюся в ужасе девушку — она испугалась того, что двое принцев сейчас ссорятся по её вине. — Она еле слёзы сдерживает, или ваши хвалёные глаза не могут этого разглядеть? Он вытаскивает из-за пазухи белоснежный платок, который мало чем отличается по тону от его бледных пальцев, отмечает про себя Учиха, и протягивает застывшей в нерешительности служанке. Та отнекивается, но после того, как к ним подлетает переполошенный Хаширама, испуганно вцепляется в руку младшего принца. Чего она пугается больше: громких причитаний-извинений от братца или ужаса на его голове, Тора так и не определяет. Зато он отчётливо чувствует на себе заинтересованный взгляд Мадары, стоящего столбом, во время того, как братья собирают яблоки обратно. Тобирама с досадой разглядывает перепачканный и вымокший подол кимоно и под шумок стаскивает одно яблоко себе. То самое, которым любовался Мадара до этого. Хаширама журит друга, даёт ему всё-таки поджопник в ответ и, с любезной улыбкой практически вырывая тазик из рук девушки, вызывается её проводить. Тобирама окидывает усталым взглядом потирающего мягкое место принца и идёт в ту сторону, откуда пришёл, наверняка надеясь на то, что Мадара решит последовать за братом. «А как же? Два неразлучника». Эта мысль заставляет почувствовать укол в сердце и поморщиться, как от смердящего запаха Учиховской псарни. Мадара прыжком догоняет его, разворачивается спиной — ничему жизнь людей не учит — и забавно шагает на пятках, стараясь избегать обжигающе холодной травы полной стопой. — Почему ты так посмотрел на меня? Тобирама ведётся на этот разговор и уже мысленно даёт себе затрещину. То ли воздух осенний на него так действует, то ли вера в то, что этого отпрыска Танджимы можно ещё поставить на место, не отпускала его. Юноша шмыгает носом и устремляет взгляд вперёд, в отличие от Мадары, который аки козел продолжает скакать спиной вперёд, благо никаких препятствий на пути не наблюдалось. Да даже если бы наблюдались, Тобирама сильно сомневался в том, что предупредил бы о них. — Ты действительно не понимаешь? — бесцветно отвечает принц, хотя старший уже решает, что его вновь проигнорировали. — В таком случае твой отец очень зря расхваливает твой «незаурядный ум». Мадара смеётся, обнажая белые клыки. У Тобирамы что-то лопается внутри, когда он слышит его искренний смех. Может не только Мадара? — Разве я виноват в том, что она поднималась в горку с ограниченным обзором прямо посередине? — скакать он перестаёт, когда они выходят на каменную аллею, по бокам от которой пара слуг занимается всё тем же — собирают поспевшие яблоки какого-то позднего сорта. — Разве ты не сделал то же самое? — искренне удивляется Тобирама. Мадара всегда был таким на самом деле, но Сенджу удивлялся каждый раз как первый. — Да, — пожимает плечами Мадара, — но мы имеем неравные статусы. И даже если бы я оказался неправ, статус продиктовал бы просто принять извинения от прислуги. — Причём здесь статус? — не унимался Сенджу, что явно забавляло Мадару. У Торы раскраснелись от холода уши, а узкие ладони он спрятал под кимоно, чтобы не зябли. Мадара хоть и был в тренировочных, ещё и мокрых от пота рубашке и жилете, не мёрз. Было свежо. Наконец можно было сделать вдох полной грудью после всей сентябрьской кутерьмы. — А притом, малыш, — он обрывается на полуслове и отскакивает в сторону, заминая рвущийся смех от выражения лица Сенджу куда-то подальше, — что статус в этой жизни определяет всё. Статус, а не твоя человечность. Это не так уж плохо, учитывая то, кем мы родились. — Не называй меня так. Тобирама хмыкает и уводит взгляд на резвящихся детишек садоводов в замшевых комбинезонах и потрепанных башмачках. Разговор решает не продолжать, ибо смысла в этом не видит. Он убеждает себя в том, что у них «просто разное воспитание», а не то, что Мадара с Изуной — науськанные невежеством будущие правители, считающие себя чуть ли не богами. Когда Сенджу переводит взгляд обратно на Мадару, тот аккуратно отдирает прилипшую к ране рубаху, замаранную кровь. У Учихи очень живая мимика: брови идут волной, нос морщится, и с тихим «ауч» он делает неаккуратное движение, и рана опять начинает кровоточить. — Стой, — Тобирама хватает его за больную руку, чувствуя то, насколько иррационально горячая она по сравнению с остальным телом. Мадара забавно хмурит брови, из-за чего становится сразу сильно похожим на своего отца. Но интерес у Учихи оказывается сильнее, чем желание прервать этот внезапный контакт, поэтому он спокойно следует за принцем. У того действительно ледяные пальцы. Он сжимает чуть сильнее, и раненая рука начинает неприятно пульсировать. — Аккуратнее! — не выдерживает Учиха, благо хватка тут же исчезает, и его подталкивают к лавочке, укрытой в сени уже оборванных яблонь. — Замолкни, — рыкает Тобирама и достаёт из-за пазухи фляжку с чистой водой. — Хочешь обо мне позаботиться? — играет бровями Мадара, вальяжно откидываясь на холодную спинку лавки. В оголившуюся поясницу начинает дуть. Мимо проходят двое слуг и глубоко им кланяются. Тобирама пожимает плечами и начинает закручивать крышку фляги обратно, видимо, собираясь уйти. — Стой, — Мадара специально хватает его больной рукой, останавливая, — пожалуйста, позаботься обо мне, — елейно тянет он, наслаждаясь выражением отвращения на лице младшего. — Плакать можно, — говорит тот, выуживая из бутыли двумя пальцами воду. Мадара что-то трещит без умолку, а Тобирама не слушает его вовсе, дробит воду на части и начинает промывать рану. Делает он это потому, что мама и брат учили помогать всем, кто в этом нуждался, покуда у тебя есть на это силы. Ну, а ещё потому, что Хашираме, возможно, не придётся лишний раз тащиться с этим засранцем к медикам. — Приятно, — внезапно хрипловатым голосом произносит Мадара, когда рану мягко обволакивает вода, стирая всю пыль, грязь и крошку гравия. Это намного приятнее того, когда по коже елозят ватой или самому приходится смывать грязь вокруг ранки. Тобирама другой рукой придерживает парня за плечо, ощущая, насколько твёрдый у него бицепс под рубашкой. Когда он запечатывает кровь, Мадара удивлённо вскидывает брови. — Тебя уже учат техникам крови? — Нет, — Тобирама дотрагивается запястьем до текущего от холода носа и плюхается на лавочку рядом, — я могу закрывать только маленькие ранки. — Всё равно этому учат только после полного прохождения медицинской академии. — Как ты там говорил? «Это не так уж плохо, учитывая то, кем мы родились»? У меня тоже есть привилегии. — Понятно, — хмыкает Мадара, одним глазом следя за тем, как Тобирама убирает флягу, взамен доставая яблоко. Он трёт плод о колено, и тот начинает аж светиться. — Дай сюда, — на удивление старшего, Тобирама никак не реагирует, когда яблоко бесцеремонно выдёргивают у него из рук. Мадара достает из кармашка на лодыжке кунай и, покрутив его на пальце на манеру Сенджу, трёт тот об штаны. Не нож, конечно, но тоже неплохо. Когда он срезает первую дольку, сок начинает капать прямо на рубашку. Справа слышится недовольный вздох и тихое: «ты такая свинья». Он почти передумывает отдавать первый кусок Тобираме, но всё же сторговывается с собой, протягивая на кончике куная ровную дольку. «Спасибо» друг другу они так и не говорят, хоть и сидят там настолько долго, насколько позволяют окоченевшие ноги. «Чёртовы резиновые тапочки», — проносится у кого-то из них, когда приходится вставать и идти обратно. В тот первый день осенних заморозков Тобирама подумал, что настала оттепель, ведь до этого даже так с Мадарой они не общались. Всегда были какие-то шутки, насмешки и издевательства со стороны старшего, и глухое игнорирование со стороны младшего. Сегодня что-то изменилось, ведь они даже не полезли в драку и не сидели долгие часы с желанием перегрызть друг другу глотки. Тобираме так казалось. Потом, на следующих встречах, шутки приобрели вид настоящих издевательств, стали злыми и даже какими-то отчаянными. Тот день скитания по садам должен был стать отправной точкой на пути к преодолению этого мерзкого чувства ревности брата к Мадаре и гармонии с самим собой, но что-то явно пошло не так.Наше время
Мадара помнил, что на следующий день они оба свалились с температурой, а он так вообще и с простреленной поясницей, и с Тобирамой, до отъезда Сенджу к себе, они так и не увиделись. Да и незачем было. Мадара чётко помнил момент, когда осознал свою тягу к нему, но также помнил и то, что перечеркнуло всю прошлую жизнь. И неважно, хотел он этого или нет. Сейчас же всё в прошлом. Осталось разобраться с тем, что движет им сейчас, спустя так много лет. — Вкусные яблоки были, — бормочет он под нос, прежде чем войти в рубку.