Однажды ты обернешься

Это один из тех тихих, самых обычных и рутинных дней, которые Мегуми ценит особенно сильно. Один из тех дней, когда они сидят дома у Юджи и смотрят очередной из множества глупых ужастиков, которые тот обожает. Когда миска с чипсами балансирует на их соприкасающихся вдоль бедер ногах, и Юджи периодически этими чипсами давится. Когда Юджи хохочет во весь голос и постоянно пихает Мегуми локтем в бок с каким-нибудь очередным... – Смотри-смотри! Или... – Вот умора. Или... – Это настолько тупо, что шедеврально! Ну согласись, а? И Мегуми соглашается. Мегуми вообще готов согласиться с чем угодно, что Юджи скажет. Пусть и понятия не имеет, о чем фильм. Так уж вышло, что перед ним простирается зрелище куда занимательнее. Он наблюдает за тем, как Юджи экспрессивно взмахивает руками, как постоянно разбрасывает чипсы вокруг себя, взбудоражено подскакивая на месте – мерзость, сказал бы Мегуми, если бы на месте Юджи был кто-либо другой. Но с Юджи ничто не бывает мерзостью. И Мегуми выхватывает каждую мелочь, каждую деталь; прячет ее себе жадно за ребра. Каждый отголосок хриплого смеха, каждый оттенок улыбки солнечной, такой яркой, что ни одни затемненные очки против нее не помогут. Против нее вообще ничего не поможет. Посмотрел один раз – и пропал. А Мегуми совсем не против вот так пропасть. Юджи как костер, собирающий вокруг себя людей-мотыльков, но не сжигающий их, а согревающий. Мегуми – один из таких людей-мотыльков. Он готов это признать. Не готов каяться. Хотя, наверное, есть, за что. Вот только лишь рядом с теплым Юджи Мегуми понял, как сильно продрог – до самых своих костей. И теперь, начав забывать, что такое холод, он совсем не хочет к нему возвращаться. Но фильм уже заканчивается. И Мегуми тоже чуть-чуть заканчивается. Потому что Юджи, до этого сидевший, привалившись к нему плечом, уже подхватывает пустую миску, вскакивает с места и принимается что-то возбужденно тараторить. Оставшийся в одиночестве на диване Мегуми едва удерживается от того, чтобы зябко поежиться. Кажется, он становится слишком жадным. У него нет права быть жадным. А Юджи уже собирается отправиться за очередным пакетом чипсов и обещает: теперь они посмотрят то, что захочет Мегуми. И Юджи совсем не обязательно знать, что Мегуми все равно выберет фильм, который точно понравится не ему самому, а Юджи. И вот Юджи наконец уходит на кухню. И в гостиной воцаряется тишина. Слишком громкая тишина. Едва не оглушительная после того, как лишается голоса и смеха Юджи. Мегуми хмурится, пытаясь вытрясти ерунду из своей головы. Поднимает взгляд, желая отвлечься. И замирает. Чувствует, как напряжение наливает вены свинцом, а руки сами собой сжимаются в кулаки. – Давно ты здесь? – бесцветно спрашивает Мегуми, медленно поднимаясь – он ненавидит смотреть на Сукуну снизу вверх, – а опирающийся о стену Сукуна в ответ едва уловимо тянет губы в стороны. И это не улыбка, которой в его исполнении Мегуми никогда не видел – но и не обычный для Сукуны ядовитый оскал. Мегуми хмурится. Приглядывается к нему внимательнее. С Сукуной всегда стоит быть начеку, особенно если его поведение начинает отклоняться от привычного. Скользя взглядом по обманчиво расслабленной фигуре напротив, Мегуми не в первый раз ловит себя на мысли: если бы не татуировки Сукуны, кто-нибудь посторонний вполне мог бы их с Юджи теперь перепутать. Несмотря на восемь лет разницы. Мегуми не перепутал бы никогда. Для него они слишком разные. Слишком. А Сукуна все так же спокоен и сдержан. Сукуна все ещё не сдвигается с места. Губы Сукуны – тонкая, чуть искривленная линия. Все ещё ни оскала. Ни яда. И что-то с ним не так. Что-то неправильно. Сукуна всегда – нечто хищное. Нечто опасное. Сукуна всегда – ленивое предупреждение, скрывающееся в каждом жесте и слове, в каждой язвительной, бьющей под дых реплике. До этого момента Мегуми нравилось думать, что за годы их знакомства он успел немного изучить, узнать Сукуну. Сейчас Мегуми начинает сомневаться, что вообще понимал его хоть когда-нибудь. Потому что именно сейчас, когда Сукуна серьезен и сдержан, когда он не скалится, когда он спокоен настолько, что это слишком – слишком, чтобы в спокойствие поверить... Именно сейчас Мегуми отчетливо видит, что ни черта он не знает о том, как опасен Сукуна может быть. И Мегуми хотел бы сказать, что ему совсем не страшно, что за эти годы он сумел страх окончательно побороть. Но на деле может сказать только, что не отступит. Не побежит, сколько бы Сукуна ни пытался заставить его бежать. Но Сукуна все еще не движется. Не напирает, не нападает. Он продолжает лениво опираться на стену и смотрит на Мегуми непроницаемыми темными глазами. Это напрягает только сильнее. – Все так же не замечаешь вокруг ничего, кроме моего братца? – когда Сукуна наконец начинает говорить, разрубая ту душную тишину, что повисла над ними, голос его звучит спокойно и ровно. Слишком спокойно и ровно, чтобы поверить. И слова он растягивает со странной ленцой, за которой очевидно кроется что-то, чего Мегуми пока не может распознать. А в следующую секунду сознание, слишком сосредоточенное на поведении Сукуны, на попытках его раскусить – оно наконец цепляется за произнесенные слова. Мегуми прокручивает их в голове раз. И второй. И до него вдруг доходит. Доходит, что Юджи легко мог не заметить Сукуну, постоянно сидя боком или спиной к этой стене. Но сам Мегуми. Сам Мегуми-то все полтора часа, пока шел фильм, смотрел на Юджи. А Сукуна, стоящий так, как сейчас, находился бы прямиком за Юджи, и Мегуми просто обязан был его заметить. Но в результате заметил только сейчас. Когда Юджи ушел. А сказанное Сукуной – оно почти подтверждение того, что он здесь давно. Мегуми мысленно чертыхается. Ему определенно нужно быть внимательнее. Кончики губ Сукуны медленно поднимаются чуть выше, когда он, очевидно, замечает, что до Мегуми наконец дошло. И только теперь Сукуна делает шаг вперед. И еще один. Инстинкты настойчиво шепчут Мегуми отступить – не вопят больше так оглушительно, как когда-то, но и не затихли совсем. А Мегуми по-прежнему их не слушает. Вместо этого он только стискивает челюсть крепче. До скрипа. Почти физически ощущает, как напрягается каждая мышца в теле, вытягивается острой струной – режь эти струны или режься о них сам. Кулаки Мегуми заставляет себя разжать. Он расслаблен. Он спокоен. Он... ...он не в состоянии провести Сукуну, который, проследив взглядом движение рук Мегуми, оскаливается чуть шире – и с этим оскалом все еще что-то не так. Слишком мало яда. Слишком много... Чего-то. Сукуна останавливается лишь тогда, когда между ними расстояния остается на один выдох. Мегуми может почувствовать его горячее дыхание на своих губах. Ничего нового. Вторгаться в чужое личное пространство – обычное для Сукуны занятие, Мегуми давно привык. Мегуми даже не дергается. Разве что теперь их лица находятся на одном уровне, Мегуми сильно вытянулся за последний год, и они стали почти одного роста. Это изменение его самого очень радует. Хотя почему-то казалось, что Сукуну оно должно взбесить. Должно взбесить то, что он больше не может смотреть на Мегуми сверху вниз, не может нависнуть, как раньше, наслаждаясь своей силой и превосходством. Но вместо этого теперь каждый раз, когда они находятся вот так близко и смотрят друг другу прямиком в глаза, смотрят на равных, он кажется странно удовлетворенным. Вот и сейчас... Нет, сейчас по-другому. Сценарий тот же. Но смысловая нагрузка кажется иной. Сукуна так и замирает, он не пытается напирать дальше, как обычно, не пытается заставить Мегуми отступить. Он просто смотрит. И в его непроницаемых темных глазах, так похожих и так непохожих на теплые ясные глаза Юджи – в этих глазах вдруг вспыхивает что-то, что загорается в них все ярче с каждым разом, когда Сукуна смотрит на Мегуми. Что-то, чего Мегуми понять не может. Или не хочет. Что-то, что сейчас распаляется так сильно, вспыхивает таким жарким огнем, что Мегуми кажется, если не отступит – его всего облепит ожогами. Но он все равно. Не. Отступает. И опять появляется это странное удовлетворение в глазах Сукуны, будто Мегуми ведет себя именно так, как он рассчитывал. Или как надеялся, если Сукуна вообще умеет испытывать что-то настолько человеческое. Вроде надежды. А потом Сукуна вдруг произносит: – Возможно, тебе стоит оглянуться наконец, чтобы перестать уже видеть только моего тупого младшего братца. Он вряд ли когда-нибудь до тебя дорастет. И голос его, все еще слишком ровный, тихий, обретает странные бархатные нотки; и в глазах его, где-то посреди жадно ревущего огня, Мегуми вдруг мерещится горечь вперемешку с тоской; и собственный сердечный ритм на секунду сбоит, сбивается, и вдохнуть все никак не получается – Мегуми говорит себе, что дело в страхе. Конечно, в страхе. Хотя именно страх он зачастую предпочел бы отрицать. А потом в гостиную вваливается Юджи. Как всегда громкий. Как всегда яркий. И момент разбивается, и Сукуна вдруг становится самим собой – вот он, оскал ядовитый, вот она, насмешка язвительная в глазах, и эта насмешка легко вытесняет все то, что до этого мерещилось. Мегуми наконец – наконец – вновь может дышать. А Юджи замирает всего на секунду, чтобы тут же возмущенно броситься вперед, обдавая старшего брата концентратом ярости в глазах. И Сукуна сам отступает на шаг, на второй, прежде чем Юджи вклинится между ними и оттащит Мегуми от него – как делает всегда. Но это все равно не выглядит как отступление. У Сукуны ничто и никогда не выглядит, как отступление. Лишь как отточенный, доведенный до совершенства каждой своей мелочью план. – Помни, тебе всегда рады в моей обители зла, – лишь скалится он напоследок, теперь – знакомо, привычно. Ядовито. Но Мегуми уже отворачивается. Мегуми уже послушно следует за Юджи, который тащит его за собой, что-то возмущенно бухтя про бесячего старшего брата, и взгляд Мегуми вновь – на Юджи. Но вместе с тем Мегуми почти физически ощущает, как в нем самом дыры прожигает чужой взгляд. Он не оборачивается, чтобы убедиться. Ему это не нужно. Если Юджи – тепло. То Сукуна – пламя. Которое оставляет за собой сплошь пепел. Мегуми всегда выбирал тепло.