Однажды ты обернешься

– Я люблю тебя. Губы Юджи разъезжаются в широкой и счастливой, такой слепяще-яркой улыбке, и он без сомнений, без колебаний тут же выпаливает ответное: – Я тоже тебя люблю! Мегуми ощущает, как уголки его губ тоже против воли дергает вверх – улыбке Юджи, его теплу и свету всегда было сложно сопротивляться. Но он понимает, что собственная улыбка выходит куда тоскливее и безнадежнее, чем хотелось бы. – Нет, Юджи, – мягко качает головой Мегуми, останавливая его – и, сделав глубокий вдох, с разгона прыгает в пропасть; зная, что с высокой вероятностью переломает себе все кости, когда приземлится в ее черноте. – Не как друга. Улыбка Юджи вздрагивает, ломается по краям и медленно осыпается с лица. Пару раз он непонимающе моргает, пока в глазах наконец не загорается осознание, вырывающееся из его рта пораженным выдохом: – Оу. Да уж. Оу. Мегуми ощущает, как противно скручивает желудок, и тошнота подкатывает к глотке. В его планы никогда не входили эти секунды, никогда не входило это признание – чему было бесконечное множество причин. И все-таки – он сейчас здесь. И он терпеливо ждет, пока небо проломит крышу, чтобы они всей грудой обрушились ему на голову. Когда этим утром Мегуми брился в ванной – все шло не так. Ужасающе не так. Он все пытался сосредоточиться, сконцентрироваться только на бритве и щетине – но взгляд непроизвольно соскальзывал раз за разом, падал на темнеющее на горле пятно. И так до тех пор, пока лезвие не соскочило в конце концов, стоило Мегуми отвлечься в очередной раз – и он, матерясь, принялся смывать водой пену и проступившую кровь. Обработав царапину и закончив бриться, Мегуми вцепился пальцами в края раковины, всмотрелся в собственное отражение. Уже осознанно разрешил себе скользнуть взглядом ниже. К отметине. Зубы сжались крепче. Пальцы вцепились в края раковины сильнее. Блядь. Появилось иррациональное, ядовитое желание разбить самого себя, в зеркале виднеющегося – Мегуми вдохнул-выдохнул, силой сглотнул острый и резкий приступ ярости, вспыхнувшей и разгоревшейся за считанные секунды. Он все еще не знает, как удалось сдержаться и не разъебать что-нибудь утром. Потому что утром Мегуми не понимал, какого черта – и сейчас это понимает еще меньше. Какого черта произошло той ночью. Какого черта творит Сукуна. Какого черта творит он сам. Какого, блядь, черта. Мегуми привык осознавать собственные действия, он в принципе человек действия, он привык осознавать целиком и полностью причины и следствия собственных поступков... Ладно, да, возможно, это хрень полнейшая. Абсолютный пиздеж. Возможно, он поступает импульсивно куда чаще, чем готов признать, куда чаще, чем ему хотелось бы – а хотелось бы ему никогда. Но Мегуми привык отвечать за то, что делает – и вот это уже правда. От ответственности Мегуми не бежал никогда. Если он проебывается и создает проблемы, следующим этапом идет: эти проблемы решать. Или решать чужие проблемы. Или идти и искать каких-нибудь отбитых мудаков, на разукрашивание рож которых гематомами можно отлично отвлечься от всякого внутреннего дерьма. Последнее Мегуми лет с тринадцати пытается вычеркнуть из числа своих привычек, и ему даже казалось, что получается – но утром у зеркала ему так отчаянно хотелось кому-нибудь врезать, что даже собственное отражение казалось неплохим вариантом. Потому что Мегуми привык действовать. А вот к чему Мегуми не привык – так это жалеть себя и страдать. Впадать в рефлексию. Бежать от долбанной ответственности. Мегуми помнит, как взгляд его основательно прикипел к отметине на шее, и вспышка ярости оплыла чувством вины, когда перед глазами в очередной раз за последние дни возникло ментальное разбитое, страшно побежденное выражение лица Сукуны. Мегуми. Не. Понимал. Не понимает сейчас. Не может быть, чтобы для Сукуны это что-то значило. Не может быть, чтобы одно имя так тотально вышибло у Сукуны почву из-под ног. Не может быть, чтобы Сукуна... Блядь. Бля-я-ядь. Не выдержав, Мегуми наклонил голову над раковиной и прикрыл глаза, сжал веки до пульсирующей пятнами черноты. Пальцы начали ныть от того, как крепко он цепляется за раковину – но Мегуми едва это замечал. Он не привык жалеть себя. Не привык страдать попусту. Не привык впадать в рефлексию и бежать от долбаной, чтоб ее, ответственности. Но какого ж черта все и всегда в его жизни дает сбой, когда в дело вступает Сукуна? Отследить причинно-следственные связи его поступков вообще чертовски сложно. Мегуми две недели выцарапывал из собственной памяти и складывал по кусочкам события того вечера, когда они с Юджи напились. Сначала он думал, что нити чужих татуировок под собственными пальцами и чьи-то руки, держащие его, блюющего, над унитазом, Мегуми просто приснились. Но вместо того, чтобы постепенно размыться и исчезнуть, как это всегда происходит со снами, образы почему-то становились только отчетливее и яснее. Вот Сукуна выпутывает из его пальцев бутылку и отставляет ее в сторону. Вот руки Сукуны поддерживают его, едва стоящего на ногах, и не дают завалиться на пол. Вот Сукуна говорит на вопрос о татуировках: «Если трезвый ты захочешь слушать», – и улыбка его почему-то отпечаталась в голове Мегуми не привычным ядовитым оскалом, а горечью и тоской. Сукуна из реальности не может так улыбаться. Не может так улыбаться для Мегуми. Это должен был быть сон. Обязан был быть сон, абсолютно невозможный, дурацкий, абсурдный сон, порожденный поехавшим подсознанием Мегуми. Но... Спустя две недели попыток понять, что это было, Мегуми не выдержал и спросил прямо – потому что привык к действиям, да. И выбросить эту хрень так просто из своей головы не мог. Пусть бы он выставил себя дураком – плевать. Пусть бы Сукуна поржал над ним и назвал малолетним ебланом – плевать. По крайней мере, у Мегуми был бы ответ. Но Сукуна вместо того, чтобы ответить прямо. Вместо того, чтобы поржать. Начал вести себя в типично Сукуновской уебской манере, и этого, наверное, как раз стоило бы ожидать – вот только Мегуми не ожидал. Вот только, чем больше Сукуна огрызался и плевал ядом, тем яснее становилось, что ни черта это был не сон. Это был не чертов сон. И это не вписывалось в привычную картину мира. Не вписывалась тоскливая улыбка Сукуны из не-сна. Не вписывался мягкий взгляд Сукуны из не-сна. Не вписывалась осторожная хватка рук Сукуны из не-сна. Ничто из этого не вписывалось в образ мудака-которому-на-всех-посрать. И слишком много всего не вписывалось в этот образ за прошедшие с их знакомства годы. Мелочи, которых становилось все больше. И больше. И больше. Но на каждую такую мелочь, на каждый не-мудацкий поступок, выбивавшийся из образа и рушивший картинку, всегда приходился десяток поступков типично-мудацких, заставлявших усомниться, что вот то, не-мудацкое, вообще было. Вот и в этот раз тоже. В этот раз Сукуна опять лаконично и идеально влез в свой образ мудака, как в костюм, по его меркам сшитый, подточенный под него каждым срезом и швом, совершенно на нем сидящий – настолько совершенно, что будто и не костюм вовсе, а вторая кожа. Мегуми решил бы, что вторая кожа он и есть. Если бы не не-мудацкое, которое образ рушило. И Мегуми должен был уйти. Блядь. Он должен был уйти тогда. Как только Сукуна включил мудака, принявшись отрицать и плеваться ядом в ответ – Мегуми должен был, блядь, уйти. И будь на месте Сукуны кто-то другой – он бы ушел. Ни черта ему не упало разбираться с чужими заебами и добровольно огребать по менталке чужим мудачизмом. Но это был не кто-то другой. Это был Сукуна. А Мегуми почему-то никогда не мог так просто уйти, если это был Сукуна. С Сукуной неоспоримые аксиомы всегда почему-то рушились. И проблема вот в чем. Сукуна – мудак. Но той ночью как мудак себя повел именно Мегуми. И Мегуми не знает, в какой конкретно момент все пошло по пизде – ему-то казалось, оно и так идет. Не знает, как они от взаимного поливания ядом пришли к... К тому, к чему пришли. Не знает, почему не оттолкнул Сукуну, когда тот поцеловал – а ведь Сукуна, всегда напирающий и подавляющий, не принуждал. Сукуна давал шанс оттолкнуть – хотя к черту шансы, если бы Мегуми захотел, он бы врезал ему и без всяких шансов. Но все-таки... Сукуна ждал чего-то. Сукуна почему-то сорвался только после того, как Мегуми ответил. А Мегуми ответил. И он не знает, какого черта это сделал. Не знает, почему прикосновения Сукуны до сих пор горят на коже, будто ее клеймили. Не знает, почему самому так снесло крышу. Почему чувствовал себя настолько живым, живее, чем когда-либо за всю жизнь, пока Сукуна его целовал. Не знает, блядь. Но есть то, что он знает. Знает, например, что в ключевой момент его сознание зацепилось за Юджи. За мысль о том, каково это было бы – целовать Юджи. Мегуми не мог оттолкнуть Сукуну – и он не знает, черт возьми, почему, – но он мог зацепиться за Юджи, как за спасательный круг в том шторме, в который его затащил Сукуна. И пока Мегуми путался пальцами в удивительно мягких волосах Сукуны – он думал, а как бы ощущались под пальцами волосы Юджи. И пока Мегуми впивался губами в губы Сукуны, вкус которых в глотку падал кофеином и никотином – он думал, а каковы были бы на вкус губы Юджи. И пока Сукуна целовал так, будто у него в глотке – пустыня, а Мегуми – его вода, Мегуми думал о том. А как бы целовал Юджи. Пока их с Сукуной поцелуй был битвой, был маленькой войной, пока он рушил и заставлял задыхаться – но невообразимым образом позволял дышать и жить. Мегуми думал. А каков был бы их поцелуй с Юджи? И это не входило в планы Мегуми. Он не собирался называть имя Юджи. Он, блядь, даже на секунду так и не смог забыть, кого именно целует на самом деле – от кого именно не может заставить себя оторваться, пока планеты сходят с орбит и вселенные рушатся. И все-таки – он назвал имя Юджи. И то, как Сукуна после этого отшатнулся. Как после этого смотрел... Так не смотрят, когда – ничего не значит. Так не смотрят, когда – всего лишь игра. Всего лишь игра так. Не . Рушит. И Мегуми не понимает. Не может отследить причинно-следственную поступков и слов Сукуны. Но он знает одно. Независимо от того, почему Сукуна сделал то, что сделал, независимо от того, почему он так отреагировал на имя Юджи, независимо от Сукуны в целом. Мегуми поступил, как мудак. Потому что, целуя одного человека, называть его именем другого – это мудацкий поступок. И еще тогда, утром, глядя на собственное отражение, ощущая, как горечь и вина копошатся в глотке от одного вида отметины на шее, Мегуми отчетливо осознал. Ему нужно что-то с этим сделать. Когда он проебывается – он принимает последствия своих проебов и заставляет себя с ними столкнуться. С ними разобраться. И теперь... Мегуми никогда и ничего не планировал делать со своими чувствами к Юджи. Он всегда знал, что Юджи никогда не ответит ему взаимностью – и это было нормально. Это почти не приносило боли. Юджи всегда был его тихой гаванью. Его спокойствием. Его тишиной. Улыбки и смех Юджи были теплом и светом Мегуми – и он грелся этим теплом, он успокаивался этим светом. Но впервые Мегуми задумался. Насколько мудацки то, что Юджи не знает всей правды? То, что Юджи не осознает до конца, кто именно его лучший друг? Что именно этот лучший друг из себя представляет? Что именно этот лучший друг от него скрывает? Огромную такую, как слон в комнате, тайну, чертовски касающуюся Юджи. Юджи имеет право знать – осознал этим утром вдруг Мегуми. Даже если после этого он откажется от... Он имеет право знать. И имеет право решить, что ему с этим знанием делать. И еще... Еще, возможно, Мегуми имеет право наконец сказать это вслух. Наконец попробовать это... Отпустить. Наконец попробовать пойти дальше. Может быть, Мегуми наконец к этому готов. Под веками все утро продолжало снова и снова, минута за минутой рябить искаженным болью и поражением выражением лица Сукуны, и Мегуми поджал губы, позволяя себе подумать: А кто-то еще имеет право не слышать чужое имя, пока целует другого человека. Но для начала ему бы разобраться наконец с собой, разобраться наконец с чувствами, которым не давал выхода годами. Хватка пальцев на краях умывальника разжалась. Мегуми вскинул голову. Посмотрел на собственное отражение. Отметина на шее продолжала клеймом и жглась чувством вины под кожей – все еще жжется – и Мегуми осторожно залепил ее пластырем. Но теперь, когда он знал, что делать дальше, когда у него было какое-то подобие плана, когда он наконец мог действовать после нескольких дней чертовой ментальной мясорубки. Ему наконец удалось сделать шумный вдох. И, оторвав взгляд от собственного отражения, выйти из ванной, чтобы отправиться к Юджи. И вот, сейчас Мегуми сидит перед Юджи, окончательно прогоняя образ Сукуны из своей головы – не сейчас, блядь, не сейчас. Потому что сейчас не до него; потому что сейчас такие страшные, ужасающие слова наконец сказаны, наконец выдохнуты, и Юджи смотрит на него с по-детски потерянным выражением на лице; смотрит глазами провинившегося щенка, который не знает, в чем он провинился, не знает, как загладить свою вину перед хозяином – но отчаянно этого хочет. В грудной клетке что-то сжимается тоскливо и болезненно. Это выражение лица – одна из причин, пусть и не главная, почему Мегуми никогда не хотел говорить тех самых слов вслух. Он никогда не хотел взваливать это на Юджи. Никогда не хотел, чтобы Юджи чувствовал себя виноватым за то, в чем его вины нет. Проходит несколько секунд – или минут, или часов, или Мегуми немного драматизирует, чертово влияние Сатору – тяжелой, душащей тишины прежде, чем Юджи открывает рот, собираясь что-то сказать. И закрывает его. Следующая попытка заговорить заканчивается чуть лучше – но обрывается на одном слове. А потом опять. И еще раз. – Я... Я не... Это... Когда становится ясно, что сказать что-то связное у растерянного, смотрящего все отчаяннее Юджи вряд ли выйдет – Мегуми решает осторожно вклиниться в этот беспорядочный ворох местоимений и предлогов. – Все в порядке, – как можно мягче произносит он, подавляя порыв придвинуться ближе. – Я знаю, что ты не любишь меня в ответ. – Но я люблю! – тут же находится Юджи и выкрикивает яростно, чуть ли не обиженно. Второй раз за последние несколько минут он совершенно бездумно выпаливает то самое слово – и Мегуми вздыхает чуть безнадежно, чувствуя растекающуюся под ребрами болезненную нежность от того, какой же Юджи трогательный идиот. – Может быть, – не спорит Мегуми, но тут же добавляет с грустью в голосе, которую оказывается совершенно не в состоянии контролировать. – Вот только не так. Тут же сникнув, Юджи ссутуливается, как-то опадает весь и скукоживается виновато, отзываясь эхом куда тише, уже без яростного пыла, с которым почти кричал считанные секунды назад: – Не так. И. Вот оно. Подтверждение. То, что Мегуми знал всегда. То, чего он от своего признания ждал. И небо не падает. И крыша не проламывается. И Мегуми не погребает под обломками. В грудной клетке сдавливает тоскливо и больно, ржавыми гвоздями по сердцу и по изнанке – но не так оглушительно, не так ядовито и кровоточаще, как Мегуми ждал. Вполне терпимо. В конце концов, отсутствие взаимности никогда не было тем, чего он по-настоящему боялся. Боялся Мегуми не этого. И пока что Юджи не врезал ему, не наорал на него, не прогнал – но, может быть, он еще попросту не до конца осознал. Может быть, худшее все еще впереди. Мегуми заставляет себя дышать медленно и размеренно, когда повторяет: – Все в порядке. Когда вслух произносит: – Я вообще не собирался этого говорить. Брови Юджи тут же сходятся к переносице, он хмурится расстроенно, чуть ли не обиженно, и поджимает в возмущении губы прежде, чем спросить: – Как это – не собирался? – и он тут же добавляет с нотками, похожими на осуждение: – Это же... Мы же друзья! Трогательный. Идиот. – Это явно не то, что я мог бы обсудить с тобой, как с другом, – как можно более ровно и спокойно объясняет Мегуми, не давая тоске просочиться в голос. Но все равно Юджи опять сникает, смотрит огромными и виноватыми щенячьими глазами, а когда начинает говорить – голос звучит сипло и сдавленно; немного сломлено; немного убито. – Мне жаль. И черт знает, за что именно Юджи просит прощения. За то ли, что не может ответить тем же. За то ли, что Мегуми не мог поговорить об этом с ним; да вообще ни с кем не мог, на самом деле. За то ли, что он такое неловкое, восхитительное совершенство, а Мегуми – дурак, в лучшего друга влюбившийся. – Все в порядке, – произносит Мегуми. До сознания не сразу доходит, что он повторяет это в третий раз, и – черт. Кого именно Мегуми пытается убедить? Юджи или себя самого? Или, может, ему просто стоит пополнить словарный запас? Чуть передернув плечами с легким раздражением – исключительно на самого себя, – Мегуми продолжает говорить: – Я просто решил, что так будет честно. Если ты будешь знать. Понимать, с кем... – запнувшись, он судорожно, с силой сглатывает – но заставляет себя продолжить; получается тише, сорваннее: – С кем ты общаешься. Не выдержав, Мегуми отводит взгляд от Юджи и застывает, не сразу осознавая, что забывает дышать – и шумно втягивает носом воздух. Начинает делать вдохи и выдохи на мысленный счет, чтобы вновь не забыться; чтобы отвлечься от того, как панически треморит под кожей. Потому что именно это – то, чего он боялся на самом деле. То, от чего ужас вгрызается в жилы и капканом замыкается на внутренностях. Раз-два. Вдох. Три-четыре. Выдох. Раз-два… – Мегуми, – зовет Юджи, и голос его в этот раз кажется непривычно бесцветным, несвойственно для него безэмоциональным – едва ли это хороший знак. Сделав еще один вдох, Мегуми все-таки заставляет себя посмотреть на него. Потому что не собирается бежать. Потому что и так слишком долго бежал и скрывался от самого себя. А Мегуми ведь никогда не отказывался от долбаной ответственности. Тем более от ответственности за собственные слова и поступки. Так что он прямо и решительно смотрит Юджи в глаза, ожидая, пока в грудину прилетит ментальным хуком, который ему ребра в песок разъебет. – Мегуми, – повторяет Юджи, и брови его опять сходятся к переносице, и в голосе появляется что-то болезненное, уязвленное. – Ты же не думал, что я откажусь от нашей дружбы… откажусь от тебя из-за того, что ты чувствуешь, да? К концу предложения голос Юджи становится совсем тихим, и в глазах его что-то разбивается, там сплошная абсолютная вина разбивается на оттенки вины, грусти, обиды, страха. На оттенки неуверенности и надежды. На оттенки преданности и доверия. В этот раз Мегуми не приходится напоминать себе, что нужно дышать – кислород сам живительно льется ему в легкие. Внутри что-то расслабляется – отпускает напряжение, исчезает многотонный пресс, годами давивший ему на внутренности. Мегуми и не знал, что он там был до тех пор, пока не получилось наконец вдохнуть. Потому что этого взгляда Юджи достаточно для ответа. Юджи не собирается прогонять его. Не собирается смотреть с отвращением, с ненавистью и презрением. Не собирается отказываться от него – от их дружбы. И смотрит он лишь с оттенком обиды – на то, что Мегуми вообще мог допустить мысль, что он откажется. Смотрит лишь с оттенком неуверенности и страха – потому что, вероятно, теперь пытается понять, не был ли он плохим другом, раз Мегуми в нем усомнился; и теперь приходит черед Мегуми ощущать вину. И это ведь Юджи, боже. Это ведь Юджи, с которым они познакомились, когда этот идиот чуть не самоубился, пытаясь спасти котенка. Это ведь Юджи с его теплом и улыбками, с его преданностью, Юджи, который всегда был рядом. Это. Ведь. Юджи. Мегуми не должен был сомневаться. Не должен был бояться. И все-таки – он боялся. Но в эти секунды страх уходит – и Мегуми может дышать. – Больше не думаю, – в горле пересыхает, и голос выходит пустынным и ломким, но глаза Юджи тут же смягчаются облегчением, и он чуть подается вперед, выпаливая немного спешно и громче нужного, путаясь в словах, будто его рот не поспевает за мозгом: – Ты ведь знаешь, что ты мой лучший друг, да? Что ты один из самых важных для меня людей? Что дороже тебя и дедушки у меня никого нет? Что я уже не представляю, каким был бы мой мир без тебя – и не хочу представлять? Что мне страшно от одной мысли о дурацком мире-без-тебя, Мегуми? Наша дружба – одна из лучших вещей, которые случались со мной, и я ни за что добровольно не откажусь от нее. Пока ты сам хочешь быть моим другом. Если… Если, конечно, ты все еще… – к концу своей речи, изрядно оглушившей и дезориентировавшей Мегуми, весь энтузиазм и запал Юджи вдруг сходит на нет, и последние слова получаются рваными и неуверенными, совсем тихими – и в глазах Юджи опять появляется страх. Мегуми тут же произносит, серьезно и уверенно, не понимая, как Юджи вообще может сомневаться: – Конечно, хочу. – Хорошо, – чуть улыбается Юджи, явственно расслабляясь и выдыхая с очевидным облегчением. – Потому что не знаю, что я делал бы, если бы... – У тебя есть уйма людей, которыми можно с легкостью меня заменить, – фыркает Мегуми, пытаясь обернуть сказанное шуткой – но получается слишком серьезно и болезненно для шутки. Потому что это правда. Потому что люди тянутся к Юджи, светлому и теплому, потому что Мегуми не единственный, кто мотыльком летит на тот костер, который мягко и целительно тлеет внутри него. Это для Мегуми Юджи – единственный настоящий друг, но для Юджи может найтись уйма людей, которыми можно было бы с легкостью Мегуми заменить – и которые были бы лучше, чем Мегуми. И это нормально. И все в порядке – убеждает себя Мегуми. Так и должно быть. Но в ответ на его слова Юджи хмурится. Юджи сжимает губы в тонкую линию и отбривает с жесткостью, которой редко дает волю: – Нет, – вновь повторяет, в этот раз без спешки, чеканя каждое слово: – Ты – мой лучший друг, Мегуми. Один из самых важных для меня людей, – и добавляет уже мягче, с такой явственной преданностью во взгляде: – Ты всегда был для меня на первом месте. И всегда будешь. Мегуми едва удерживается от того, чтобы растереть грудную клетку, когда смесь тепла и нежности вспыхивает так ярко, остро, что почти больно. Он не рассчитывал на взаимность – но он так боялся. Боялся, что разрушит все. Боялся, что потеряет дружбу, которая была его опорой долгие годы. Что потеряет одного из самых важных ему людей – и тут же развалится по атому следом за этим. У Мегуми ведь не так много их, этих важных людей. Всего лишь Сатору и Юджи. И… Мазнувший по сетчатке образ Сукуны Мегуми смаргивает – нет. Не сейчас. Мегуми не может сейчас о нем думать. Только не сейчас. Не когда Юджи говорит: Лучший друг. Говорит: Одних из самых важных. Говорит: На первом месте. И, чисто теоретически, это ведь не то первое место, которого влюбленный в него Мегуми должен бы хотеть – но ощущается оно ценнее и важнее, чем какое-либо другое. Но Юджи еще не закончил. Когда он вновь начинает говорить – голос звучит совсем тихо, но так ярко и искренне, что ему невозможно было бы не поверить. Хотя Мегуми в любом случае верит, даже если вина Юджи и его «мне жаль» – последнее, чего он хотел. Мегуми попросту не умеет не верить Юджи. – Мне правда жаль, что я не могу ответить тем же, Мегуми. Это... – и вдруг Юджи улыбается, улыбается немного неуверенной, даже почти робкой – но знакомо придурковатой, восхитительно дурацкой улыбкой. – Это было бы здорово, а? Броманс с бонусами. Но у тебя даже ухватиться не за что, чувак, ни спереди, ни сзади! Это же такая потеря! На секунду Юджи замирает, и улыбка его чуть дрожит, будто он ждет, оценит Мегуми эту попытку разрядить обстановку – или пошлет нахуй. А Мегуми смотрит на него, на него, на этого трогательного идиота, и ощущает, как смех начинает пузыриться в гортани. И спустя минуту они хохочут уже оба, немного слишком громко, немного истерично – но искренне и ярко, и Мегуми явственно ощущает, как страх того, что он никогда не сможет быть Юджи тем другом, которого тот заслуживает, что это чувство, неправильное, противоестественное, не позволит ему быть таким другом – этот страх наконец уходит. Наконец отпускает Мегуми на свободу. Когда смех сходит на нет, они смотрят друг на друга, окруженные спокойствием и тишиной, как пуховым одеялом – пока улыбка Юджи не начинает сходить на нет. Пока в его глазах вновь не вспыхивает грусть и он разрывает их тишину, спрашивая нерешительно: – Это больно? Ему не нужно уточнять, что именно больно. Мегуми понимает. За все годы их дружбы они научились понимать друг друга без слов – иногда кажется, что умели понимать всегда. Это больно – любить меня? Это больно – что я не могу любить тебя так же? И раз уж Мегуми решил сегодня побыть честным... – Да, – тихо признает он, и Юджи шумно втягивает воздух носом, стискивает кулаки так, что проступают вены; вот только Мегуми тут же добавляет: – Но я в порядке. И это четвертый раз за сегодня, когда он произносит «в порядке» – но первый, когда сам себе верит. – Я могу обнять тебя? – все еще нерешительно спрашивает Юджи, и Мегуми хмыкает, когда это несвойственная Юджи нерешительность болезненным уколом прилетает между ребер. – С каких это пор тебе нужно разре… Он не успевает закончить, затыкаясь на полуслове, когда руки Юджи сгребают его в охапку, стискивают в медвежьих объятиях так, что скулят кости; у Мегуми и в мыслях нет жаловаться; Мегуми с готовностью притягивает к себе Юджи в ответ. – Я люблю тебя, – хрипит Юджи ему куда-то в шею, тепло и искренне. – И я бы не отказался от тебя, даже если бы ты притащил десяток трупов и попросил помочь их спрятать. Мегуми опять надтреснуто фыркает во взъерошенный розово-рыжий висок, смаргивая жжение в глазах и ощущая, как нежность расплывается теплом под кожей – но боль к ней почти не примешивается. – Я тоже тебя люблю, – сипло выдыхает в этот висок Мегуми. И с облегчением, оттененным неясным ему самому страхом, осознает – в этот момент кажется, что собственное «люблю» почти не отличается от «люблю» Юджи.