Однажды ты обернешься

Сукуна отказывается признавать, что уголки его губ дернулись, когда в поле зрения появился входящий на кухню Мегуми. И, нет, он вовсе не рад пацана видеть. Ни капли. С чего бы? Дело всего лишь в том, что Сукуне… скучно. Да, скучно. А пацан этот – отличный и проверенный способ скуку развеять. Способ, который сам приходит, сам развлекает хмурыми взглядами и ядовитыми репликами. Весьма удобно, если уж на то пошло. Так что, нет, Сукуна не рад. Тишину и одиночество он ценить умеет и большую часть времени предпочел бы, чтобы в радиусе его существования людей не водилось вовсе, если от них нет фактической пользы. Но пацан все чаще становится исключением из этого правила, все чаще он ночует у Юджи – и все чаще ночами мелькает на этой кухне. С каждым разом все на дольше здесь задерживается. Иногда Сукуна даже задается вопросом, спит ли пацан вообще – но это не его гребаное дело и нихрена его не волнует. Волновать не должно. И все-таки, он ни разу пацана не прогнал – по крайней мере, не буквально. Большинство людей уже давно сбежали бы от его хищных оскалов и ядовитых реплик, от одного его вида, весьма далекого от дружелюбного – вот только пацан все еще не бежит. Пацан с каждой их встречей становится только увереннее и нахальнее, на язык острее, сталь в нем проявляется все отчетливее – он сам, кажется, сталью обрастает и крепнет на глазах. А интерес вместо того, чтобы уже погаснуть, почему-то разгорается лишь сильнее. Если же Сукуне чуть-чуть легче дышится в те ночи, когда Мегуми здесь, рядом, на этой кухне – то нихера подобного, конечно же. Чушь какая. Продолжая работать, краем глаза он следит за тем, как Мегуми проходит дальше на кухню, как останавливается у края столешницы, рядом с раковиной, как тянется рукой к чайнику. Вполне знакомые, за последние месяцы даже ставшие привычными действия. Ничего нового. Вот только что-то все равно неприятно царапает внимание, что-то кажется неправильным, и Сукуна хмурится, пытаясь понять, в чем проблема. Присматривается внимательнее. Вглядывается пристальнее. Пацан выглядит вялым. Осунувшимся. Бледным даже с учетом своей белоснежной кожи. Рассредоточенным. Он будто не до конца осознает, где находится, на Сукуну ни разу не смотрит – хотя обычно, только войдя, он всегда бросает хотя бы один быстрый взгляд, вероятно, чтобы выяснить место дислокации противника. Это уже рутина. Даже почти ритуал. Который сегодняшней ночью дает сбой. Почувствовав, как что-то неприятно скрутило в животе – возможно, питаться сутками только кофе и сигаретами не самая лучшая идея, – Сукуна поднимается. Тихо скользит по кухонному паркету к Мегуми. Тот совершенно не замечает его приближения, не замечает даже, когда Сукуна уже стоит в паре шагов от него, с легким любопытством склонив голову набок и наблюдая за вялыми движениями пацана. За тем, как он наконец медленно, слишком медленно берет чайник; как заторможенно набирает в него воду. Как зависает на секунду-другую, с хмурым выражением глядя на чайник в собственных руках, будто не знает, то ли как он там оказался, то ли что с ним теперь делать. Недовольно цыкнув, Сукуна отбирает у него чайник, отставляет его в сторону, и одновременно с этим прикладывает ладонь ко лбу Мегуми – и только теперь тот наконец замечает его присутствие, удивленно охнув. Мысленно Сукуна весело хмыкает. Кажется, это первый раз, когда пацан так открыто выразил при нем хоть какую-то эмоцию, пусть и всего лишь удивление – обычно любую, даже самую мимолетную, приходится высматривать и силой выцарапывать. Не то чтобы Сукуне есть дело до эмоций пацана… И все-таки. Любопытство, да. Интерес, возможно. Но веселье быстро сходит на нет и лишние мысли схлопываются, когда Сукуна осознает, насколько горячая кожа, к которой он прижимается ладонью. – Да ты горишь, пацан, – раздраженно рычит он, на что Мегуми раз-другой хлопает глазами, подняв взгляд и явно пытаясь сфокусироваться на Сукуне. Он бурчит: – Я в порядке, – и только после этого наконец отступает назад, сбрасывая с себя руку Сукуны – и именно то, что он не сделал этого в первую очередь, громче всего вопит: пацан пиздецки далек от определения «в порядке». – Да нихера, – хмыкает ядовито Сукуна. – Я не хочу потом с твоим чокнутым батей разбираться, если ты здесь грохнешься замертво. – Не грохнусь, – отмахивается Мегуми рассеянно, и то, что он не огрызается, не противится вот этому «батя» в адрес Годжо – это вторая дохуя тревожная, визгливая трель. Сукуна раздраженно шипит, когда упрямый пацан опять тянется к чайнику – и сам включает его. А после лезет в верхние шкафчики. Достает пакетик чая. Достает мед. Пацан при виде меда недовольно морщится, и Сукуна несдержанно, коротко ржет, впервые увидев на его лице такое капризное, почти детское выражение. – Ты мне обещал, что замертво здесь не грохнешься. Так что будешь давиться медом. Где-то еще таблетки от температуры должны быть, их в тебя тоже затолкаю. Пацан морщится сильнее. Бурчит себе под нос недовольно, куда-то в пространство, ни к кому конкретному, кажется, не обращаясь. – Будто тебе не похеру. Сукуна на секунду замирает ошарашенно, ощущая, как что-то внутри неприятно, болезненно скручивает – будто судорогой по внутренностям. А потом медленным и полубессознательным, но отточенным движением отставляет в сторону мед, который все еще держал в руках. И правда. Ему должно быть похеру. Так какого хера ему не похеру? Ну, шатается тут какой-то пацан – один конкретный пацан – в полуобморочном состоянии. Сукуне-то какое до этого дело? Да и на Годжо похер, пусть здесь разборки устраивает, сколько влезет, Сукуна еще на камеру снимет и любоваться позже истерящей рожей будет. Ему бы свалить сейчас. Ему нет дела. Ему... Но потом взгляд опять падает на Мегуми, на то, как его ведет в сторону, как он цепляется пальцами за столешницу, чтобы не завалиться на бок, как он моргает все медленнее и заторможеннее, будто ему все сложнее держать глаза открытыми, как он морщит нос... А потом вдруг смешно жмурится и чихает, ткнувшись носом в локоть. Чихает мягко и пискляво, как котенок, и выглядит при этом тоже как котенок – растерянный и еще не знающий, как управляться с собственными лапами. Не удержавшись, Сукуна фыркает. Сукуна ощущает, как уголки губ все-таки дергает улыбкой – не оскалом, улыбкой – и чувствует, как что-то в грудной клетке едва уловимо теплеет. И ему вдруг вспоминается Юджи, мелкий еще совсем, ему тогда года четыре было. Вспоминается, как он сидел за столом на другой, такой непохожей на эту кухне. Вспоминается, что одет мелкий был в толстовку Сукуны, и та ему почти до пяток доходила. Вспоминается, как Юджи смешно шмыгал носом, вытирая сопли о рукав – а сам Сукуна только морщился на это брезгливо, но ничего не говорил. Вспоминается, как он ставил перед Юджи чай с медом, как приказывая «пей», как сам шел искать от простуды что-нибудь, что детям можно... Сукуна вздрагивает. Моргает. Картинка перед глазами идет рябью и размывается, а улыбка гаснет. Сукуна раздраженно поджимает губы – в его планы нихера не входило вспоминать всякую поебень, – и взгляд падает на кружку, которую он для Мегуми достал. Пузатую и смешную зеленую кружку с крохотным, почти незаметным сколом по кайме. Ту самую, из которой пацан обычно чай пьет. И когда у него, блядь, появилась собственная кружка на этой кухне? И откуда Сукуна, мать его, знает, какая кружка – его? Вот сейчас точно самое время, чтобы свалить; охеренный, сука, момент – но свалить он какого-то хера все еще не может. Вместо этого, раздраженно взрыкнув, Сукуна разрывает упаковку от чайного пакетика и отбрасывает ее. Закидывает пакетик в кружку – чертову пузатую зеленую кружку – и заливает только что закипевшей водой. Забрасывает пару ложек меда. Уже хочет впихнуть кружку в руки Мегуми, но потом вспоминает – кипяток. Добавляет немного холодной воды. Раздраженно бросает: – Пей, – пока Мегуми обхватывает длинными и костлявыми пальцами кружку. Удивительное дело – пацан даже не спорит, покорно отпивая глоток. И это третья оглушительная трель, извещающая, что дело дрянь. Пиздец за гранью. У Сукуны челюсть непроизвольно стискивается до скрипа, когда что-то тревожное дает о себе знать, царапая больно грудину. Блядь. Только этой херни ему еще не хватало. Посрать Сукуне на пацана. Ни капли Сукуне за него не тревожно. То, что Сукуна сейчас делает – это ни черта не забота. Сукуна не… Раздраженно оборвав собственную мысль и развернувшись к столешнице, он ищет взглядом разорванный пакетик от чая, чтобы выбросить; пытаясь сосредоточиться на чем-то еще – не находит. Похеру. Опять поворачивается к Мегуми, которого шатает все сильнее и взгляд которого становится все расфокусированнее. От этого вида что-то мрачное внутри против воли успокаивается и стихает, гася собой раздражение и злость; когда Сукуна вновь заговаривает, его голос звучит мягче – едва уловимо, большинство не заметит. Сукуна надеется, что с трудом держащийся на ногах пацан не заметит тоже – а сам предпочитает не думать о причинах этой мягкости, которой в собственном голосе годами, блядь, не слышал. – Может, тебе домой лучше, пацан? В ответ на это Мегуми вцепляется в чашку крепче, так, будто она каким-то ебучим чудом должна удержать его в вертикальном положении; Мегуми хрипит – и, вроде бы, еще минуту назад его голос не так болезненно и херово звучал, а? – Сам доберусь. Сукуна недоверчиво хмыкает. Ну что за упрямый малолетний... Да блядь. Вообще-то, можно было бы оставить его и здесь. Уложить в постель. Напичкать таблетками. Чая в него влить столько, чтобы у него чай вместо крови тек. Но Сукуна ему не мамочка. Он не нанимался здесь выхаживать больных щенков. Но и оставить пацана разбираться со всем одного какого-то блядского хера все еще. Не. Может. Недовольно передернув плечами, Сукуна тянется вперед и выпутывает из пальцев Мегуми кружку, отставляя ее в сторону. А потом разворачивает его, все еще непривычно, неправильно покорного на сто восемьдесят и приказывает: – Иди одевайся и собирай вещи. Я отвезу тебя домой. О том, что можно было бы просто позвонить Годжо – у Мегуми ведь должен быть номер – и приказать ему забрать своего щенка, Сукуна почему-то забывает. Или предпочитает забыть. Похер. А Мегуми, у которого сил, кажется, с каждой минутой меньше, слушается – Сукуне это его послушание поперек глотки костью, кем-то прицельно брошенной, как подачка псу. Сукуна хмурится. И пока Мегуми уходит, чуть пошатываясь и держась за стену рукой – он какого-то хрена едва сдерживается от того, чтобы подскочить и помочь ему устоять. Да что ж за дерьмо-то такое, а. На то, чтобы вернуться, Мегуми требуется десять минут. Десять блядских минут, за которые Сукуна доходит до того, что уже думает пойти и проверить, не грохнулся ли там пацан в обморок и не расшиб ли себе голову. И, нет, Сукуна думает об этом не потому, что переживает. С хера ли б. У него есть рациональные и адекватные причины… Да блядь же, ну. Но Мегуми возвращается. И он выглядит еще бледнее, чем до этого, и до машины ему еще удается добраться как-то самому – но в машине его совсем развозит, дыхание становится тяжелым, свистящим. А у Сукуны на каждый такой свист, вырывающийся из легких пацана, пальцы на руле сжимаются сильнее. И цифра на спидометре становится выше. Когда они наконец добираются до дома Мегуми, Сукуна уже даже не спрашивает, может ли тот идти – вместо этого подхватывает его сам. И под пальцами Сукуны сплошь кости и мускулы, что изрядно его удивляет, но в то же время пацан оказывается таким легким, что как-то пиздец, мать его. Оказавшись в чужих руках, Мегуми бурчит сипло: – Я могу сам идти, – но при этом на реальное сопротивление сил у него явно не остается, и это уже пиздец в дохуилионной степени. Сукуне вдруг назад хочется своего возмущенного воробушка, оскаленного волчонка. Хочется назад привычное сопротивление и борьбу, которых в Мегуми обычно на десяток-другой не то что мальчишек вроде него – на десяток-другой взрослых. Когда Сукуна ногой захлопывает дверь машины, шаг его непроизвольно ускоряется. А пацан вдруг поднимает голову. Мутный взгляд пацана вдруг становится яснее. Пацан вдруг спрашивает после пары секунд внимательного разглядывания Сукуны. – Ты же мудак, которому никто не нужен, – и с секундной заминкой добавляет тише. – Почему? И Сукуна откуда-то знает, что именно это «почему» значит. Чего он не знает – так это ответа на чертово «почему». Почему ему не похер. Почему заварил чай с медом, которого не готовил годами. Почему отвез пацана домой. Почему сейчас несет его на руках. Почему, блядь. Почему? И у Сукуны все еще нет ответа – но он должен что-нибудь, блядь, ответить. – Я уже сказал. Не хочу разборок с твоим батей, если сдохнешь, – повторяется Сукуна, и даже для него самого это звучит довольно хреновой отмазкой. А в выражении лица Мегуми появляется что-то похожее на разочарование, и он вдруг закрывается в себя наглухо, и каким-то образом он умудряется даже вот так, физически прижимаясь к груди Сукуны – выстроить между ними почти такую же физическую стену. Ему все еще херово. Он все еще едва в сознании. И все свои крохотные остатки сил он тратит на то, чтобы отгородиться от Сукуны. Сукуна скрипит зубами. Почему. Ему. Не похер? Блядь. Сейчас он сдаст пацана в чужие руки – и выдохнет. И забудет о сегодня. Пойдет в бар, найдет себе кого покувыркаться и развлечься. Да. Звучит, как отличный план. И вот уже Сукуна останавливается возле квартиры пацана. И вот уже Сукуна прикидывает, как позвонить в дверь. И вот уже Сукуна думает, а не бросить ли пацана прямо здесь, на коврике – он и так сделал куда больше, чем, блядь, подписывался делать... Но дверь вдруг сама открывается. И в дверном проеме показывается Годжо, уже одетый, с почему-то обеспокоенным выражением на всегда по-еблански невозмутимом лице. И в ногах его вьется Пес, который тут же подскакивает к Сукуне, но вместо того, чтобы привычно оскалится на него – только со скулежом и как-то совсем по-щенячьи жалобно тычится носом в руку Мегуми, которую тот опустил вниз. Сукуна взрыкивает недовольно, делает шаг вперед. – Давай, забирай своего... – произносит раздраженно, но Годжо уже сам тянется вперед, уже бережно забирает себе на руки Мегуми. А в ответ Мегуми тут же льнет к нему так, как не льнул к Сукуне. Мегуми обхватывает его за шею так, как не обхватывал Сукуну. У Мегуми для Годжо – никаких выстроенных стен. Никакой отстраненности. Сукуна предпочитает игнорировать то, как что-то болезненно скручивает гортань. Потому что нет причин для этого. Никаких, нахрен, причин. А у Годжо выражение лица на секунду становится удивленным – но тут же смягчается, в нем появляется столько нежности, что Сукуне кажется: он подсмотрел за чем-то неебически личным, ему не предназначенным; а Годжо прижимает к себе Мегуми крепче, так крепко, будто боится, что тот исчезнет, если не держать достаточно крепко. Годжо бормочет в макушку Мегуми тихо и приглушенно, так, что Сукуна едва слышит – а лучше бы не слышал вообще: – Я держу тебя. И пацан от этих слов расслабляется окончательно, обмякая в руках Годжо. Но когда Сукуна уже хочет отвернуться от этой слащавой до приторности, до сахара на зубах картинки идеальной семьи, Годжо вдруг поднимает на него взгляд. Годжо говорит тихо, но серьезно и уверенно, глядя Сукуне в глаза: – Спасибо. Сукуна на это только коротко, рвано кивает. И тут же разворачивается, захлопывая за собой дверь. Еще несколько секунд он стоит на месте, делает пару глубоких вдохов – а потом заставляет себя идти. Вместо бара он отправляется обратно в дом деда и Юджи и за остаток ночи какого-то хера скуривает две пачки сигарет. И нет, он не выдыхает с облегчением, когда утром слышит, как Юджи разговаривает с Мегуми по телефону веселым голосом, по одному тону которого ясно – с пацаном все в порядке Совсем нет.