Однажды ты обернешься

Называть свое состояние депрессией Сатору отказывается. Никакая это не депрессия, он всего лишь немного устал – с кем не бывает? Может, еще чуть-чуть, самую малость хандрит. Но не более того. И внимательные острые взгляды Мегуми он отказывается признавать обеспокоенными. Просто кое-кто здесь драматизирует, и этот кое-кто – явно не Сатору. Возможно, впервые. А то, что кошмары вернулись и снова снятся ему спустя дохрена лет – это не имеет к состоянию Сатору никакого отношения. Ну, или все же имеет. Но Мегуми об этом в любом случае не стоит знать. Для Мегуми у Сатору припасена стеклянная улыбка – которой Мегуми не верит; для Мегуми у Сатору припасено дежурное «я в порядке» – которому Мегуми не верит. Иногда тот факт, что у Сатору самый умный ребенок в мире – почти проклятье. …ладно, нет. Благословение, конечно же. Но все-таки… Черт. Напиваться в день смерти Сугуру, очевидно, было ошибкой. И не только потому, что Мегуми сначала пришлось выслушивать пьяные бредни Сатору, а потом еще заботиться о его пьяной туше. Но и потому, что это потянуло за собой определенные… Последствия. Сатору не настолько идиот и не настолько погряз в самообмане, чтобы не понимать, что именно послужило триггером. Во всем виновато его пьянство в тот самый день. Во всем виноват тот факт, что он заново пропустил через себя воспоминания в тот самый день. Во всем виноват Сатору, который позволил себе вновь погрязнуть в Сугуру по самую макушку в тот самый чертов день. И вот, теперь кошмары вернулись. Спустя столько долбаных лет. Вспомнить, когда именно эти кошмары ему в последний раз снились, труда не составило. Это было до появления в его жизни Мегуми. Мегуми, который, сам того не зная, вытащил Сатору из бездны, в бесконечности которой он продолжал падать после смерти Сугуру. Когда он думает об этом, в грудной клетке неизменно появляется знакомое щемление. И вот теперь Сатору избегает острых и внимательных – обеспокоенных, чтоб их – взглядов своего ребенка, потому что не может заставить себя посмотреть ему в глаза. И вот теперь Сатору снова и снова выдыхает лживое «я в порядке» в ответ на эти самые взгляды, на все менее сдержанные вопросы – и игнорирует чувство вины, вгрызающееся в труху ребер. Нет у Сатору никакой депрессии. Ему просто нужно взять себя наконец, блядь, в руки, очистить голову, вышвырнуть из этой головы Сугуру – и снова задышать полной грудью. Снова заглянуть своему ребенку в глаза. Но потом наступает ночь. И Сатору ныряет под одеяло. И Сатору закрывает глаза. И Сатору… …предвкушает. И ненавидит себя за это. Потому что ему не должно это нравиться. Он не должен получать от этого гребаное мазохистское удовольствие. Он не должен радоваться тому, что вновь может видеть его. Вновь может видеть Сугуру. Хотя бы так. Хотя бы как-то. Ведь, как бы сильно в его снах – в его кошмарах – Сугуру ни мучился, на самом деле это уже прошло. На самом деле ему больше не больно. А боль Сатору… Что ж. Он был в состоянии с ней справиться когда-то – он в состоянии справиться с ней сейчас. Он сосуществовал бок о бок с этими кошмарами когда-то – он в состоянии сосуществовать с ними бок о бок сейчас. У Сатору не депрессия. И хватит смотреть на меня так, Мегуми. Пожалуйста. Хватит. Но потом все становится хуже. Потому что потом к кошмарам о Сугуру прибавляются кошмары о Мегуми. И поначалу декорации этих кошмаров тоже предельно знакомые. Переулок. Кровь. Два щенка. Дрожащий голос. Огромные, полные страха и отчаяния глаза, не по-детски смотрящие с детского лица. Просыпаясь, Сатору снова и снова напоминает себе, что это уже в прошлом. Снова и снова напоминает, что кровь на Мегуми принадлежала не Мегуми. Но во снах он постепенно перестает понимать, чья именно кровь на Мегуми, потому что его ребенок начинает смотреть стеклянными пустыми глазами сквозь Сатору и просить бесцветным сухим голосом вместо «спаси их», которое он раз за разом шептал в тот день на самом деле – «спаси меня». И Сатору просыпается после таких снов со сбитым тяжелым дыханием, и что-то паническое, оглушающее вытаскивает его из постели, и какое-то время он просто стоит в дверях комнаты Мегуми и наблюдает за ним спящим, пока дыхание не приходит в норму и сердце не перестает убивать себя о ребра – благо, Мегуми уже достаточно к Сатору привык, чтобы не просыпаться от одного его присутствия. И здесь речь уже не идет ни о каком мазохистском удовольствии, ни о каком «хотя бы так могу его видеть» – потому что его ребенок здесь, рядом, в считанных ярдах от него; потому что его ребенок жив, и Сатору сделает все, от него зависящее – куда больше, чем от него зависит, – чтобы оно так и оставалось. Это все еще то, с чем Сатору может справиться. Потому что тот случай – в прошлом, и Мегуми сейчас здесь, с ним, и он в порядке, в порядке, в порядке. Но проходит время. И кошмары о Сугуру и о Мегуми начинают мешаться между собой. И вот Сатору вновь снится тот переулок, в котором он держал когда-то умирающего Сугуру, но только в его руках вместо Сугуру – Мегуми, который старше того Мегуми, которого он знает сейчас, ближе по возрасту к тому, сколько было Сугуру, когда он погиб. И глаза у Мегуми больше не стеклянные, не пустые. У него глаза – боль, затопившая их до краев, и это гораздо, гораздо страшнее. Потому что теперь Сатору уверен, чья кровь на его собственных руках. И Сатору держит Мегуми, и ему кажется, то отчаяние, которое он испытал, когда держал умирающего Сугуру, множится во сто крат. Потому что Мегуми – его ребенок. Потому что Мегуми – его ответственность. Потому что Мегуми – его все. Потому что, как бы Сатору ни ненавидел и ни винил себя за то, что ничего не смог сделать, что не вмешался вовремя, что не надавал оплеух и не остановил, когда Сугуру вляпался в дерьмо, из которого не мог выбраться, спустя годы он все же в состоянии признать – это был выбор Сугуру. Никто не мог спасти Сугуру от самого себя. Но Мегуми... Швырнуть себя на амбразуру, чтобы спасти его – это то, что Сатору сделает безоговорочно, потому что он не может потерять Мегуми. Не может потерять кого-то еще. Он не вывезет. Не во второй раз. Но Мегуми лежит у него на руках и истекает кровью; истекает подступающейся к нему смертью. И Сатору пытается зажать его рану – хотя так и не может понять, откуда именно продолжает и продолжает и продолжает сочиться кровь. И Сатору просит отчаянно. Просит сбито. Ты только держись. Обещает. Я спасу тебя. Умоляет. Только не бросай меня. А Мегуми тянется к нему окровавленными руками, и улыбается очень грустной, очень знающей улыбкой, улыбкой обреченного, улыбкой смертника, и Сатору отказывается эту улыбку принимать, и Сатору почти злится, Сатору определенно рушится. А Мегуми продолжает тянуться к нему руками, ослабленными, явно отказывающимися его слушаться. И Мегуми открывает рот. И пытается что-то сказать – но из горла вырывается только хрип... И где-то здесь Сатору всегда просыпается. И всегда идет в комнату Мегуми. И сидит, прислонившись к стене и наблюдая за ним, иногда по несколько часов. И эти сны продолжают сниться ему снова, и снова, и снова, и Сатору уже начинает воспринимать почти благословением те ночи, когда ему вновь снится умирающий Сугуру. И однажды он, осознав, что находится во сне – он почти всегда осознает, если это Сугуру, вспоминая в какой-то момент, что это уже случалось, что этот ужас уже был, что эта боль уже была, – Сатору спрашивает у Сугуру, что значат его сны с Мегуми. Но Сугуру только улыбается ему той же грустной и обреченной улыбкой, которой улыбается во снах умирающий Мегуми, и говорит: – Ты знаешь. Но нет, Сатору не знает. Нихера он не знает. И он хочет никогда не услышать, что именно ему пытается сказать Мегуми, и хочет никогда не узнать, чем именно этот сон заканчивается... Но в то же время – он хочет услышать, потому что это пытается сказать его ребенок, а значит, это наверняка что-то важное. Но в то же время – он хочет узнать, надеясь, что тогда эти сны наконец прекратятся. Так проходит месяц. Целый чертов месяц, и взгляды Мегуми на Сатору становятся все мрачнее, все обеспокоеннее. И в какой-то момент Мегуми уже перестает спрашивать, в чем дело – судя по тому, как он все сильнее морщился, получая в ответ очередное безликое «я в порядке», ему порядочно остопиздело это слышать. Мегуми теперь просто придвигает к Сатору тарелку с едой и, игнорируя деланно-легкомысленное «я не голоден», стоит с хмурым видом над ним до тех пор, пока Сатору с обреченным выражением лица не съедает хотя бы пару ложек. Мегуми теперь просто утаскивает Сатору вместе с собой на диван, и включает какой-нибудь бессмысленный фильм, и Сатору осознает, что между ними повисает страшная, не нарушаемая даже звуками телевизора тишина, только когда Мегуми, его молчаливый, сдержанный ребенок неловко пытается эту тишину разбить. Мегуми теперь просто загоняет его в спальню, заставляет улечься на кровать, заставляет хотя бы немного поспать – потому что с тех пор, как эти, новые кошмары о Мегуми стали главенствовать в снах Сатору, он спать отказывается, и это не проходит мимо внимания его слишком умного ребенка. Мегуми теперь просто силком вытаскивает Сатору вместе с собой на прогулки с Псом, хотя раньше всегда ворчал, когда Сатору вместе с ними напрашивался – и Сатору не находит внутренних сил на спор, поэтому покорно идет с ними, чтобы спустя минут пять ретироваться обратно домой под каким-нибудь идиотским непродуманным предлогом. И так они приходят к тому, что теперь, месяц спустя, Мегуми впихивает в руки Сатору шампунь и полотенце, разворачивает его на сто восемьдесят и толкает в сторону ванной, ворча при этом ему в спину: – От тебя уже несет, Сатору. Еще немного – и я задохнусь. Сатору шумно выдыхает. Пытается легкомысленно и драматично – получается тяжело и устало. Ему не нужна никакая ванная, не нужен никакой душ – он в порядке. Но одна мысль о споре и о том, сколько он потребует энергии, заставляет Сатору поморщиться. Так что он покорно позволяет рукам Мегуми себя вести. Оказывается, что Мегуми уже набрал ему ванную – куча пены, пахнет чем-то сладким. Все, как Сатору обычно любит. – Если через полчаса ты выйдешь оттуда такой же, как и зашел – я тебя стукну, – с беззлобным ворчанием угрожает Мегуми. – Не боишься, что я в ванной утоплюсь? – бурчит под нос Сатору, чувствующий легкий, почти неощутимый укол раздражения из-за того, что с ним – как с ребенком. Позади него моментально воцаряется абсолютная тишина, заставляющая Сатору обернуться. И тут же вмазаться во взгляд Мегуми, полный такого тотального, всеобъемлющего ужаса, что он рикошетом отбивается Сатору под кожу. – Эй. Это шутка. Просто идиотская шутка, – тут же пытаясь все исправить Сатору, собираясь сделать шаг к Мегуми и положить руку ему на макушку – но почему-то себя останавливая. – Я искупаюсь и тут же выйду. Как ты и сказал. Мегуми переводит все еще до краев полный ужаса взгляд с Сатору на ванную и обратно, выглядя при этом так, будто борется с желанием схватить Сатору за руку и вытащить его отсюда силком. Но потом он делает глубокий вдох и коротко кивает, резко разворачиваясь. Выходит, захлопывая за собой дверь. Сатору чертыхается себе под нос. Какого хера он творит? Несколько секунд он просто стоит с закрытыми глазами и заставляет себя дышать, пока наконец все же не раздевается, не опускается в приготовленную для него ванную – потому что пообещал; и Сатору осознает, насколько все это время, целый чертов месяц он был напряжен каждой клеткой тела, только когда мышцы против воли начинают расслабляться в комфортно-теплой воде. А потом он выходит в коридор, и Мегуми, уже вооруженный расческой и феном – и выдыхающий с таким очевидным облегчением, – тут же берет над ним шефство. И Мегуми усаживает его на диван боком, а сам устраивается позади. И Мегуми начинает расчесывать ему волосы с такой осторожностью и бережностью, что Сатору приходится сглотнуть ком в горле; так мягко и ласково распутывает случайные колтуны – Сатору, наверное, впервые в жизни настолько небрежно голову мыл и вытирал, – что по сердцу кто-то проходится ржавой пилой вдоль да наискось. И над ними повисает немного неуютная, какая-то беспокойная тишина, пока Мегуми наконец ее не рушит. Пока Мегуми в какой-то момент не говорит – так тихо и приглушенно, что Сатору не уверен, слышит ли он это или ощущает какой-то внутренней, настроенной на его ребенка чуйкой. – Пожалуйста, Сатору, что бы ты ни делал с собой – перестань. Я не… – голос Мегуми, хриплый и болезненный, сбивается, падает и рушится; Сатору, ощущающий, как и сам рушится, пытается обернуться – но Мегуми ему не позволяет, бережно, но твердо удерживая за голову и продолжая: – Я не могу смотреть, как ты сам себя убиваешь. Сразу же после этого Мегуми берет фен, все так же не позволяя Сатору обернуться, не оставляя возможности ответить – хотя Сатору едва ли смог бы сейчас ответ найти, – и произнесенные слова тонут в статичном шуме, когда Мегуми фен включает. Можно было бы подумать, что они вовсе никогда не были озвучены. Вот только они были. И что-то внутри Сатору сжимается виновато и страшно, и что он творит, что ж он творит-то, господи; что он делает со своим ребенком. Пока там, во снах, Сатору снова и снова ждет, когда Сугуру вновь придет к нему; пока там, во снах, Мегуми вновь и вновь истекает кровью и смертью на его руках, а Сатору пытается отыскать способ его спасти, боясь, что однажды этот сон станет реальностью – здесь, в нынешней реальности, Сатору причиняет. Своему ребенку. Боль. А потом Мегуми наконец показывается из-за спины Сатору и чуть толкает его в плечо, чтобы Сатору сел к нему лицом и выпрямился на диване, спустив ноги на пол. И Сатору чуть запрокидывает голову, чтобы впервые за последний месяц посмотреть, по-настоящему посмотреть Мегуми в глаза. И хотя лицо его привычно невозмутимое, безэмоциональное – скулы его болезненно заострились, кожа бледнее обычного, под глазами залегли въевшиеся в кожу тени. А сами глаза усталые. Взрослые. С болью и отчаянием, тщательно скрываемыми и подавляемыми – но слишком явно затопившими радужку до самого дна. Что. Сатору. Творит. Руки Мегуми все еще – осторожные и бережные, он касается так ласково, как Сатору, наверное, никто никогда не касался – в грудной клетке щемит. И Мегуми немного хмурится – складка появляется между бровей, – очевидно прилагая усилия к тому, чтобы сделать что-то относительно сносное с волосами Сатору, но получается у него явно плохо. Сатору знает – у него будет сущий бардак на голове после стараний Мегуми. И знает, что это будет лучшая прическа в его жизни. В какой именно момент Сатору проебался так сильно, что в их семье родителем окончательно стал Мегуми? И Сатору перехватывает взгляд Мегуми. И улыбается ему грустно – но мягко, впервые за последние дни не заставляя себя, не надевая на себя стекло улыбки, как маску; улыбается Мегуми коротко – но искренне, так, как умеет улыбаться только своему ребенку. Впервые за последний месяц он улыбается для Мегуми по-настоящему. И Сатору кажется, он может увидеть, как крохотная часть напряжения покидает плечи Мегуми. И Мегуми откладывает расческу и фен, и ласково зарывается пальцами Сатору в волосы, пока они продолжают друг на друга смотреть... а потом начинает их взъерошивать, и Сатору возмущается театрально, вдруг осознавая, что последние недели этого не делал. – Эй, ты что творишь с моими идеальными волосами, несносный ребенок?! – Спесь тебе сбиваю, заносчивый ты старик, – и они начинают препираться, как обычно – как делали это обычно, до того, как Сатору все чуть не разрушил. И в какой-то момент они начинают смеяться, и в какой-то момент все вдруг становится так, как должно быть. Сатору выдыхает. Он думает – может, теперь все действительно будет в порядке. Может быть, теперь его собственное следующее «я в порядке» для Мегуми не будет лживым. Но потом наступает ночь. И вместе с ее чернотой за окнами – приходит краснота на пальцах Сатору. И вот в его руках вновь Мегуми – и он вновь куда старше того Мегуми, с которым они смеялись считанные часы назад. И дышит он вновь рвано. Хрипло. И у Сатору вновь отчаяние – за ребрами, ужас и паника – в глубине костей. И этот Мегуми опять хрипит. И опять пытается ему что-то сказать. И вот он – момент, когда Сатору должен проснуться. Это ведь не настоящее. Этого не происходит на самом деле. Его Мегуми сейчас – всего за несколько стен от него, мирно спит в собственной спальне, или, может, у них ночная переписка с Юджи, или он читает что-нибудь… Главное, что он в порядке. Он в порядке, блядь. Он не истекает кровью на руках Сатору. Его жизнь не утекает сквозь пальцы Сатору. Это неправда. Неправда… Но этот Мегуми хрипит, пытаясь что-то сказать – и Сатору впервые после этого не просыпается. Этот Мегуми хрипит вновь – и вновь безуспешно. А Сатору прижимает его к себе, пытаясь найти в этом свое заземление, чтобы не упасть прямо сейчас – ему ведь еще своего ребенка держать. Сатору обязан его держать. Ему никак нельзя падать. Пока что. Это сон? Сатору уже не знает. Он только знает, что жизнь Мегуми утекает у него сквозь пальцы – и собственная жизнь утекает следом. А потом Мегуми тянется к нему своей алой дрожащей ладонью, которую Сатору тут же перехватывает и прижимает к собственному лицу; и Мегуми улыбается ему – улыбается печально, улыбается улыбкой смертника, и Сатору отказывается эту улыбку принимать; и Мегуми хрипит в третий раз – и в этот раз у него наконец получается сказать: – Ты лучший отец, который мне когда-либо нужен был. И Сатору наконец узнает, чем заканчивается этот сон – смертью Мегуми. Он всегда знал. И он просыпается в таком ужасе, которого, кажется, не испытывал никогда. И рациональная часть его сознания говорит ему, что это всего лишь подсознание смешало самое большое его желание и самый большой страх, создав из этого совершенно ужасную, убийственную картину. Но сейчас Сатору плевать на рациональность. Сейчас он почти бежит в комнату Мегуми, и ему недостаточно просто увидеть и убедиться – здесь, живой, мирно спит, грудная клетка поднимается и опадает, никаких рваных последних вдохов; недостаточно того, чтобы просто понаблюдать за ним, стоя в дверном проходе или подпирая собой стену. И Сатору тащит ближе. И ближе. И, осторожно укладываясь на самый краешек кровати Мегуми – что весьма проблематично для его двух метров, – Сатору надеется, что Мегуми не проснется... Но Мегуми, конечно же, просыпается. Мегуми сонно моргает лишь раз – чтобы тут же резко ушла сонливость, когда его взгляд сталкивается с Сатору; и Мегуми смотрит на него, явно охеревая от такой наглости, явно собираясь уже прогнать его взашей – а Сатору не уверен, что не развалится на куски, когда это случится. Но потом взгляд Мегуми становится внимательнее, пристальнее; наверное, привыкнув к темноте. И возмущение в его глазах вдруг остывает. И еще несколько секунд они просто смотрят друг на друга, и Сатору не знает, что именно Мегуми находит на его лице – хотя предполагает, что выглядеть он должен довольно жалко, – но в следующее мгновение Мегуми вдруг вытягивает руки вперед, и подтаскивает послушного, преданно следующего за его руками Сатору к себе, и бурчит ему в макушку, сцепив руки у него за спиной: – Только попробуй сказать хоть слово. И Сатору нежно, разбито улыбается ему в грудную клетку, притягивает своего ребенка ближе, убеждаясь – здесь. живой. в порядке, – и наконец может выдохнуть. И, ладно, может быть, у Сатору все-таки депрессия или что-то вроде того – но он может с этим справиться, пока ему есть, ради кого справляться. Пока есть ребенок, который переживает за него больше, чем кто-либо в жизни Сатору – больше, чем Сатору когда-либо переживал за себя сам. Ребенок, за которого Сатору без сомнений отдаст жизнь. За которого без сомнений сожжет мир дотла. Сатору прижимает Мегуми к себе так крепко, как может – здесь. живой. в порядке. Той ночью кошмары ему больше не снятся.