Однажды ты обернешься

Заметив валяющуюся на спинке дивана худи, Сукуна хмыкает: у его братца есть раздражающая привычка разбрасывать свое шмотье по всему дому. К счастью, не настолько раздражающая, чтобы обращать на это внимание. В целом, ничего нового. Он уже хочет пройти мимо, как делает обычно, но в этот раз что-то идет не по плану; что-то царапается на краю сознания, привлекая внимание. Что-то заставляет его подойти ближе. Когда Сукуна оказывается возле дивана, взгляд сам собой возвращается к худи, и он удивленно замирает. Блядь. Это не шмотье брата. Сукуна абсолютно уверен, что несколько раз видел худи на Мегуми. Прежде, чем он успевает подумать, прежде чем успевает себя остановить, рука уже сама тянется к ткани, сжимая ее в кулаке. А в следующую секунду Сукуна утыкается в худи носом. Закрывает глаза. Делает глубокий вдох. Пахнет обычным кондиционером. Немного потом. И чем-то свежим, похожим на весенний воздух после дождя. Похожим на свободу. Сукуну ведет. Да, эта худи определенно принадлежит Мегуми; Сукуна хотел бы сказать, что понятия не имеет, откуда знает запах пацана – вот только он имеет. Он помнит все оттенки этого запаха с того дня, когда пацан случайно уснул у него на плече во время просмотра фильма – а сам Сукуна сидел, как дебил, и не мог заставить себя шевельнуться. Очередной глубокий вдох. По нервам сбоит статикой, пока под кожу просачивается запах Мегуми. Ему нужно еще немного. Совсем-чуть-чуть… Глаза резко распахиваются, когда наконец приходит запоздалое осознание происходящего. Оторвав худи от своего лица, Сукуна раздраженно взрыкивает, бросая взбешенный взгляд на эту чертову тряпку. Какого хера он творит? Какого. Хера. Ему нужно сейчас же отбросить гребаную худи обратно на диван. Ему нужно свалить отсюда. Ему нужно сделать вид, что этого никогда не случалось. Потому что это, вот это – совсем клиника. Это конечная. Это блядский, официально подписанный диагноз. Помешательство. Сукуна отказывается свой диагноз признавать; отказывается с ним мириться. Нахрен. К черту. Игнорирование очевидного кажется заебись таким планом. Сейчас Сукуна просто разожмет пальцы, просто отбросит худи от себя, просто… Из коридора слышатся чьи-то шаги. Очень знакомые шаги. Немного приглушенные – но уверенные и твердые, разбитые по такту; звуком этих шагов проверять бы секундомеры на правильный отсчет времени. Мегуми. Теоретически, Сукуна находится в собственном доме. Теоретически, это его диван. Теоретически, он имеет полное право поднять вещь, которая на нем валяется. Теоретически, он взрослый мужик, которого не должна пугать мысль о том, что его застанет с худи в руках владелец этой худи. Теоретически. На практике же он вдруг чувствует себя напакостившим школьником, которому сейчас влетит. Сукуна даже фыркает. Смешно. У него есть доли секунды на то, чтобы принять решение – хотя какое, вхера, решение? И так все понятно. Сукуна делает шаг назад. Уходит прежде, чем заглянет Мегуми, наверняка ищущий свою худи. И когда Сукуна возвращается в свою комнату, когда захлопывает за собой дверь, когда шумно втягивает носом воздух. Ткань худи все еще зажата в его кулаке. Блядь. Следующие несколько дней худи валяется у него на полке шкафа, мозолящая глаза и злящая одним фактом своего долбаного существования. Но аккуратно и бережно сложенная. Сукуна думает, что надо бы подбросить ее обратно Мегуми и сделать вид, будто ничего не было – и тут же злится на себя еще сильнее. А с хуя ли он вообще должен запариваться о том, чтобы что-то возвращать? Выбросить ее нахрен, да и дело с концом! И он берет худи в руки снова. Конечно же для того, чтобы выбросить! Абсолютно точно! Никаких других вариантов!.. Только ткнется еще раз в нее носом… Только почувствует себя еще на секунду так, будто пацан здесь, рядом, будто позволяет зарыться себе носом в шею и дышать-дышать-дышать... Бля-я-ядь, – тянет Сукуна мысленно с нотой обреченности, стискивая челюсть крепче, сжимая худи в кулаке с такой силой, что белеют костяшки. Что ж он творит-то. Что ж он, нахуй, творит. И в следующее мгновение он швыряет худи на кровать, пару секунд смотрит на нее, как на главного врага в своей всратой жизни – а потом, вздохнув, швыряет себя на кровать следом. Он так и засыпает, уткнувшись в худи носом, окруженный запахом пацана. И впервые за очень долгое время ему удается провалиться в глубокий мирный сон на несколько часов. Просыпается Сукуна неожиданно спокойный, едва не умиротворенный, но потом взгляд падает на худи – и он вызывает внутри искусственное раздражение, говоря себе, что никогда, блядь, больше. Никогда, блядь, больше заканчивается через пару дней, когда Сукуна опять засыпает, уткнувшись носом в худи. А потом это происходит снова. И опять. И еще раз. И постепенно запах Мегуми с худи выветривается, выветривается даже соль пота. И – скучать по чужому запаху пота? Романтика, бля. Хули. – хмыкает Сукуна зло. Вот только вместе с запахом выветривается и целебные для сна свойства худи, но у Сукуны даже не получается разозлиться на этот факт; не получается наконец убедить себя, что уж теперь-то точно пора худи выбросить. Вместо этого он, однажды вечером хмуро глядя на нее, вдруг хмыкает – а чо ему терять-то? И так дичь лютую творит, с катушек уже совсем съехал. Добро пожаловать на вашу остановочку, Рёмен Сукуна. Не забудьте сигануть во-о-он с того обрыва. Его специально для вас приготовили! И Сукуна, сделав глубокий вдох, будто и впрямь сигануть с обрыва собрался – где-то так оно и ощущается, – напяливает худи на себя. С удивлением понимает, что она ему почти впору. Разве что в плечах жмет, но не критично. И рукава достают только до костяшек на запястьях. Что-то внутри очень страшно и очень основательно теплеет, когда Сукуна думает о том, что воробушек-то его окончательно превращается в волка. Моргает, когда осознает свои мысли, и тут же раздраженно передергивает плечами, встряхивает головой, псина мокрая-подзаборная, пытаясь лишнее из себя вышибить. Но худи с себя так и не снимает. С тех пор он иногда надевает ее в доме деда и Юджи, оставаясь в одиночестве. Запах-то Мегуми все равно уже выветрился, так что он ничем не жертвует – почему такое вообще может быть для него жертвой, Сукуна думать отказывается. Почему ему не хочется, чтобы толстовку увидел Юджи, почему хочется оставить вот это только для себя – Сукуна тоже отказывается думать. Нет, дело вовсе не в том, что это единственная в его распоряжении вещь, принадлежащая Мегуми – возможно, единственная, которая у него когда-либо будет, – и он не собирается еще и это отдавать своему тупому братцу. Вообще нет. Чтоб его. И это становится почти рутиной. Почти обыденностью. И Сукуне стоит огромных усилий все-таки закинуть худи в стиралку, когда от нее начинает откровенно нести. И запах у его кондиционера оказался совсем не тем, которым вещи стирает Мегуми – ну и похеру. Это неважно. Неважно, блядь. И Сукуна продолжает надевать худи после особенно заебавших дней, и иногда ему кажется, что это – единственное, что удерживает его от жажды вырвать кому-нибудь глотку. Что позволяет ему не взвыть в те ночи, когда он остается в этом доме – но здесь не оказывается Мегуми, невозмутимо вплывающего ночью на кухню, чтобы сделать свой извечный черный чай. И Сукуна не знает, когда присутствие пацана стало ему жизненно необходимым, чтобы функционировать. И Сукуна не знает, когда без пацана на орбите своей планеты стало тяжело дышать. И Сукуна не знает, когда появилась потребность самому влезть на чужую орбиту. Сукуна, блядь, не знает. Но он засыпает в худи Мегуми в первый раз. Во второй. В пятый. И под веками снова и снова – острые скулы Мегуми, редкие и колюче-светлые полуулыбки Мегуми, бесы в глазах Мегуми, с каждым из которых бы перезнакомиться и руку пожать; Мегуми повзрослевшего и возмужавшего, обросшего сталью, от которого крышу чуть-чуть – в кювет и до разлома, как это ни игнорируй. И даже без запаха Мегуми на этой худи, Сукуна ловит себя на том, что впервые за очень-очень долгие годы именно в ней он ощущает себя, как дома. Он, у которого настоящего дома не было с самого детства. И это такая слащавая ебанина, конечно. Невообразимая херня. Но Сукуна не может избавиться от этого ощущения. Как не может избавиться и от разочарования, когда просыпается – и ощущение уходит, пока он снимает худи. Сукуна отказывается признавать, что это что-то значит. Всего лишь худи удобная. Всего лишь запах у Мегуми успокаивающий. Всего лишь. Всего лишь, блядь. А потом, однажды, когда Сукуна оказывается вымотан, заебан настолько, что вырубается вечером в своей комнате – его будит звонок в дверь. Спустя каких-то полчаса отруба после суток бодрствования. Сукуна только взрыкивает и отмахивается – дед или Юджи откроют. Но звонок повторяется во второй раз. И в третий. Разозленный, взъерошенный Сукуна все-таки выбирается из кровати, собираясь свернуть шею тому, кто окажется за входной дверью – а потом свернуть шею и братцу за то, что на звонок не реагирует. Но потом он открывает дверь. И видит того, кто за ней стоит. И вся кипевшая кровью по венам злость тут же куда-то девается, чтоб ее. Он игнорирует то, как на секунду – всего на секунду – изгнившая сердечная мышца за ребрами останавливается и страшно сжимается. У Сукуны от прерванного короткого сна теперь еще и кувалды по черепной коробке ебашат, так что он только оскаливается устало и отступает в сторону, пропуская Мегуми. Захлопывает дверь. Уже разворачивается, чтобы уйти – он всегда за перепалки с пацаном, но сейчас не уверен, что его мозг может сгенерировать что-то хоть относительно сносное. Но на полушаге его тормозит тихое, прилетающее в спину: – А это, случайно, не моя худи? Я как раз искал... Сукуна застывает. Сукуна медленно опускает взгляд. Сукуна чертыхается сквозь стиснутые зубы, понимая – да, на нем та самая худи. Вспомнить, когда именно надел ее, Сукуна не может; возможно – только возможно – в последнее время это действие становится все более бессознательным, все более инстинктивным; возможно, это его единственный способ хоть немного поспать, даже когда с ног валит усталостью. Возможно… Чтоб его. Черт. Это же надо было так проебаться. Не оборачиваясь, Сукуна бросает: – Бредишь, пацан. И не столько слышит, сколько нутром чует, как пацан подходит ближе. И еще ближе. И, когда он тычет пальцем Сукуне в плечо – Сукуне кажется, ему этим коротким прикосновением прожигает и ткань, и кожу, и кости к чертям клеймит. Вашу ж мать. – Вот тут. У меня пятно было. Не получилось отстирать. Сукуна чуть поворачивает голову, бросает взгляд туда, где ему все еще кости клеймит палец пацана. И видит то самое пятно. Блядь. – Да похер, она на диване валялась, я и забрал, – нарочито растягивая слова, произносит Сукуна, пытаясь игнорировать то, что все равно звучит, будто оправдывается. – Вернуть? И что-то внутри на секунду обрывается. Потому что, если пацан сейчас скажет вернуть... Если... То Сукуне похер. Конечно, похер. Да нахуй ему вообще сдалась вещь пацана; да настолько же он поехавший, чтобы в ней нуждаться, как в кислороде для истерящих легких! Неа. Ни капли. ... Дважды блядь. – Все равно собирался выбросить, – добавляет Сукуна безразлично, из чистого долбаного упрямства, пытаясь убедить, кажется, самого себя – но голос фонит хрипом и фальшью даже в собственных ушах. Какой же жалкий-то, а. И Сукуна, все еще не оборачиваясь, косит взгляд на Мегуми, когда тот наконец убирает палец – Сукуне вдруг остро не достает клеймящего ему кости жара. Мегуми пожимает плечами безразлично. Но Сукуне все равно мерещится что-то нервное в этом движении; что-то важное в том, как пацан отводит взгляд. – Плевать. Делай с ней, что хочешь. После чего пацан тут же разворачивается, чтобы уйти. Прикрыв глаза на пару секунд, Сукуна глубоко вдыхает. Дергает плечом, на котором все еще ощущается фантомный след от прикосновения Мегуми. И наконец уходит тоже. А если после разрешения «делать с ней, что хочешь» Сукуна утаскивает худи к себе на квартиру, если выделяет для нее отдельную полку, если таскает на себе все чаще и все сильнее цепляется за ощущение дома, которого у него нет… …то это ничего не значит.