Однажды ты обернешься

Какое-то движение в переулке мажет по периферическому зрению, когда Мегуми возвращается с тренировки. Кажется, там драка. На секунду он притормаживает – тут же голос в голове, очень уж походящий на Сатору, напоминает ему, что это, вообще-то, не его дело. Забавно, что такую здравую мысль озвучивает в мыслях именно Сатору – вот только как раз это очень в его духе, настоять, чтобы Мегуми подумал о себе, а не бросался неизвестно куда и неизвестно зачем. И правда – куда и зачем? Так что Мегуми поправляет ремень чуть соскользнувшей с плеча сумки – и отворачивается, уже собираясь пойти дальше… Но тут вдруг внимание что-то привлекает. Сознание обо что-то царапается. Он хмурится. Останавливается. Опять бросает взгляд в переулок. Похоже, там не просто драка – а скорее избиение, но не это привлекло внимание, понимает Мегуми. Присматривается внимательнее. И делает шаг вперед еще до того, как целиком и полностью осознает, в чем дело. Силуэт. Его внимание привлек силуэт. За первым шагом следует второй, Мегуми наращивает темп, идет все быстрее и быстрее, пока наконец не сокращает расстояние. Пока наконец не останавливается в считанных футах от драки… От избиения. Если бы в Мегуми была хоть доля здравого смысла – он бы, наверное, сейчас же ушел отсюда. Он бы, наверное, в принципе не подошел ближе, даже силуэт узнав – наоборот, после этого только быстрее рванул бы в противоположную сторону. Тем не менее, вот он, Мегуми, здесь и сейчас. Смутно осознает, что ремень сумки болезненно впился во внутреннюю сторону ладони, что вдохи начинают даваться с большим трудом, что сердце въебывается куда-то в кадык. Блядь. Шумно втянув носом воздух, он выдыхает так твердо, как может: – Сукуна. Остановись. Хуевый план, если уж честно. На самом деле, Мегуми не думает, что Сукуна вообще его сейчас услышит – да даже если бы и услышал, с хрена ли ему останавливаться-то? Сукуна сейчас – стихия. Яростная, неудержимая, мощная. Концентрат опасности и угрозы. В фонарном свете его оскал – озлобленная гримаса. Вывеска преисподней. Мужик, в которого кулаки Сукуны врезаются – смесь из крови, соплей, слюней и едва слышного, жалобного скулежа. Краем глаза Мегуми замечает несколько хромающих, удаляющихся – или пытающихся удалиться – силуэтов. И понимает, что этот мужик – не первый. И Мегуми не уверен, чем это закончится, если Сукуна не остановится сейчас. Не уверен, чем это закончится для Сукуны. Пока Мегуми бросает всего два этих коротких, отрывистых слова – в горле его появляется желчь, а внутренности заочно скручивает ощущением грядущего поражения; в голове одна за другой, в считанные секунды, сменяют друг друга мысли и возможные планы действий. Мегуми не настолько идиот и не настолько отбитый, чтобы думать, будто попытка физически влезть и силой Сукуну оттащить к чему-нибудь приведет. Как минимум – потому что Мегуми, может, и не совсем слабак, но Сукуна все же куда сильнее. Это очевидно. И попыток Мегуми его остановить с высокой вероятностью даже не заметит. Никакие тренировки тут не помогут. Но вряд ли у Мегуми останется какой-то другой выбор, потому что также очевидно и то, что просто попросить – заведомо проигрышный вариант, и Сукуна никогда не… …Сукуна останавливается. Тут же, стоит только двум коротким словам вырваться из горла Мегуми – кулак Сукуны замирает на полпути, так и не долетев до чужого лица. Сам Сукуна тоже замирает на какую-то долю секунды, яростная гримаса на его лице застывает – а затем он начинает поворачивать голову в сторону Мегуми, но как-то заторможено, будто в замедленной съемке. Или это сознание Мегуми в замедленной съемке происходящее воспринимает? Не существенно. Потому что их взгляды в любом случае уже пересекаются. Глаза Сукуны – черные и мрачные, алая радужка почти полностью съедена зрачком. Лишь тонкая нить крови обнимает темноту. Пока они смотрят друг на друга – оскал Сукуны начинает стекать с лица, его ярость растворяется, будто и не было, а кулак медленно разжимается, пока вторая рука ослабляет хватку на рубашке мужика, которого он бил. Тот, почувствовав близость свободы – тут же вырывается и, сорванно взвизгнув, принимается спешно ковылять в противоположную сторону. – Это я настолько ужрался, что уже мерещится всякое, или это и впрямь ты, а, пацан? Но Мегуми игнорирует сиплый, какой-то недоверчивый голос Сукуны – и отворачивается от него, чтобы бросить хмурый взгляд вслед ковыляющему от них мужику и другим, теперь уже едва виднеющимся, хромающим силуэтам. – Нормально, если они уйдут? – с сомнением спрашивает Мегуми. – У тебя не будет… проблем? В ответ на это сбоку слышится фыркающий, низкий смешок – и Мегуми вновь поворачивается к Сукуне. Тут же замечает, что у него на месте недавнего озлобленного оскала успела поселиться кривая, какая-то непонятная усмешка. – Посмотрел бы я, как они попытаются доставить мне проблемы, – хмыкает Сукуна – и, что ж, ладно. Ему виднее. Но одновременно с этим пытается выпрямиться и сделать шаг… Мегуми дергается вперед раньше, чем осознает это – и подхватывает зашатавшегося Сукуну, не давая ему проехаться носом по асфальту. По обонянию тут же бьет мощным, убийственным запахом, состоящим, кажется, из концентрированного спирта. …это я настолько ужрался?.. – эхом проносятся в голове Мегуми слова Сукуны, на которые он сразу не обратил внимания. И Мегуми морщится. Блядь. Да Сукуна же просто в хлам – доходит наконец до него. А тем временем Сукуна, кажется, гримасу Мегуми заметив – тут же отворачивается, принимается дышать куда-то в сторону. Хмурится – но как-то неумело, нескладно хмурится, будто черты лица не могут вот так сходу вспомнить, как это делается. В полумраке переулка сложно нормально разглядеть – но теперь-то, когда они оказываются ближе и Мегуми знает, куда смотреть и что искать, он и по видимой части лица Сукуны может понять, что и правда. В хлам. Но еще, как будто… Если бы это был кто-то другой, а не Сукуна – Мегуми бы подумал, что улавливает в чертах этого лица также и намек на стыд, которого за все годы их знакомства ни разу там не видел. В целом по тому, как меняется его поведение, как на месте недавней концентрированной ярости появляется странное напряжение, даже намек на совсем нетипичную для него скованность – будто улавливается что-то, на стыд похожее. Ну нет, херня какая-то. С чего бы?.. В следующую секунду Сукуна, все еще глядящий куда-то в сторону, пытается от Мегуми отстраниться, пытается совладать со своими ногами – но опять начинает куда-то набок заваливаться. Так что Мегуми только вздыхает и следует за ним, не отпуская. Лишь удобнее перехватывая за плечи. – Ладно. Все, пацан. Я больше никого не собираюсь убивать. Твоя миссия выполнена. Можешь валить, – мысленно Мегуми подмечает, что, хоть звучит Сукуна непривычно для него обрывисто – вместе с тем говорит он достаточно связно. Вот только стоять на ногах нихрена не может. Приходится приложить усилия к тому, чтобы не закатить глаза. – Чтобы ты еще что-нибудь себе разбил, в придачу к… – не удержавшись, Мегуми опять морщится – только теперь не от отвращения. От чего-то, напоминающего беспокойство. Они оказались прямо под фонарным столбом, когда Сукуна попытался отойти – и теперь становится особенно очевидно, что и по нему самому тоже нормально так прилетело чужими кулаками. – Нет уж, – продолжает Мегуми твердо. – До вашего дома все равно недалеко. Так-то возиться с пьяными людьми – уж точно не входит в число его любимых развлечений. Или вообще в число того, с чем Мегуми хотел бы связываться. Но… Он не может так просто уйти. Просто не может. – Да какая тебе вообще… – начинает Сукуна чуть рычаще, одновременно с этим поворачиваясь к Мегуми – но затем они вновь встречаются взглядами. И Сукуна тут же затыкается на полуслове. На секунду-другую у него становится очень сложным выражение лица – будто он пытается опять разозлиться, но ни черта не выходит. Учитывая, что какие-то считанные минуты назад Мегуми видел его настоящую ярость… Ну, то, что он видит сейчас – это едва не мило. Не то чтобы Мегуми всерьез собирается Сукуну милым называть – тем более пьяного, едва на ногах стоящего; тем более, когда только что его, разъяренного, от драки останавливал; тем более, что Сукуна вообще по определению не может быть милым. Просто… за неимением другого подходящего слова. Или как-то так. В конце концов, какую бы там внутреннюю борьбу Сукуна ни вел – он явно сдается. Опять отворачивается. Вздыхает так, будто ему на плечи небо обрушилось – хотя если судить по тому, как его ноги заплетаются, тут не одно только небо, тут вся ебаная вселенная. Ну, как минимум обрушилась бутылка виски – содержимым в горло, черт возьми, – или что там Сукуна сегодня глушил. По крайней мере, виски Мегуми у него мельком видел, хотя пьяным вот видит впервые. – Делай, что хочешь, – в конце концов, лишь ворчит Сукуна, и от едва появившихся рычащих ноток в его голосе не остается и следа – а Мегуми с трудом удерживается от какого-нибудь язвительного «премного благодарен за разрешение». Но сейчас кажется, что сарказмом швыряться – как ребенка конфетой дразнить, Сукуна явно полноценно ответить не в состоянии. А Мегуми не настолько жесток. Так что, да – удерживается. В конце концов, они начинают идти – и все оказывается не так плохо, как Мегуми рассчитывал. Да, изрядная часть веса Сукуны – на нем, и иногда тот практически наваливается, но ничего такого, с чем Мегуми не мог бы справиться. Тем более, что Сукуна… тихий. Не опасно тихий, не яростно тихий – просто тихий. Он смотрит себе под ноги, кажется, с той максимальной сосредоточенностью, на которую сейчас в принципе способен, явно пытаясь идти ровно и как можно меньше опираться на Мегуми – получается херово, конечно, но эти попытки мимо внимания самого Мегуми не проходят. Между бровей Сукуны – морщинка, лицо иногда чуть кривится, принимая почти комичное выражение. Сейчас он и впрямь напоминает ребенка, делающего свои первые шаги – в очередной раз покосившись на Сукуну, запутавшегося в ногах и что-то раздраженно себе под нос бурчащего, Мегуми старательно убеждает себя, что у него уголок губ не дернулся. Ничего милого. Абсолютно. И куда только делся тот полный ярости ублюдок, который совсем недавно целенаправленно избивал какого-то мужика? Мегуми не знает. Не уверен, что хочет знать. Когда они наконец доходят до дома – Сукуне требуются три бессмысленных попытки попасть ключом в замочную скважину, прежде чем он все же сдается и с ворчанием отдает связку Мегуми, терпеливо этой секунды ждущему. А стоит переступить порог – как Сукуна тут же из-под руки Мегуми выворачивается и, держась за стену, шаркает в сторону кухни. Тихо-тихо прикрыв дверь за собой – чтобы ни Юджи, ни их дедушку не разбудить, вряд ли они происходящему обрадуются, – Мегуми отправляется следом. Застает Сукуну, который щедро плещет себе в лицо текущей из крана водой – вероятно, холодной. Да так плещет, что мокрыми оказываются и волосы, и ворот рубашки – но Сукуна повторяет процесс еще раз, и снова, так до тех пор, пока не застывает на пару секунд, прикрыв глаза и вцепившись пальцами в края раковины. Наконец, он приходит в движение. Глаза открывает – воду закрывает. Вытаскивает из холодильника небольшую бутылку воды, которую тут же выпивает чуть не залпом, и тянется к верхнему шкафчику. Достает оттуда какую-то небольшую упаковку, содержимое которой закидывает в рот. Движет челюстью. Взгляд Мегуми опускается на связку ключей, все еще зажатую в собственных пальцах – вероятно, швырять их сейчас Сукуне идея так себе. Так что Мегуми подходит ближе. Ощутив запах ментола, смешанного с алкоголем – и едва ли его перебивающего, – понимает, что именно Сукуна в рот забросил. Помогла жвачка, конечно, мало – ну… Он пытался. Так что Мегуми отслеживает выражение собственного лица, чтобы опять не поморщиться – и подходит ближе, опуская на столешницу рядом с Сукуной связку ключей. Тот теперь, кажется, чуть тверже стоит на ногах и вроде бы немного протрезвел – но по большей части все еще пьян и пошатывается, даже не двигаясь. На Мегуми не глядя, Сукуна выплевывает. – Ну что, пацан, доволен? Я доставлен в целости и сохранности. Теперь-то ты свалишь? Часть Мегуми хочет огрызнуться – а что, Сукуне настолько хочется, чтобы он свалил уже, а? Эта мысль что-то внутри неприятно царапает – но Мегуми от ощущения отмахивается. Есть кое-что поважнее. Теперь, под ярким и чистым кухонным светом, стоя на расстоянии фута-другого, Мегуми может хорошо разглядеть побои Сукуны. Рассеченная бровь, растекающаяся на скуле гематома, подбитый глаз… Вероятно – ничто в сравнении с тем, какими от Сукуны ушли те, с кем он дрался. Но не то чтобы это хоть что-то меняет. Беспокойство, немного утихшее за то время, пока Мегуми был сосредоточен на попытке доставить Сукуну домой – опять просыпается и принимается куда настойчивее давить на ребра. – Не совсем в целости, – недовольно констатирует Мегуми очевидное. – Если скажешь, что собираешься свои побои обработать тут же, как я уйду – свалю. – Говорю, что собираюсь свои побои обработать тут же, как ты уйдешь – вали, – моментально дублирует его слова Сукуна, и Мегуми невпечатленно хмыкает. Но он все же отступает на шаг. На еще один. Кажется, замечает, как на лице Сукуны мелькает что-то, похожее на разочарование – но он все же на Мегуми не смотрит, так что ему наверняка просто померещилось. Сам Мегуми уже отворачивается. Из кухни выходит. И отправляется в ванную, давно и прекрасно зная, где в этом доме хранится аптечка. В слишком уж поспешную чушь Сукуны он, конечно же, ни черта не верит. Когда Мегуми возвращается на кухню – он обнаруживает Сукуну почти на том же месте, где оставил, но теперь привалившегося к стене и съехавшего по ней вниз. Сидящего на полу с закрытыми глазами и опущенной головой, с локтями, упирающимися в разведенные колени. Но когда Мегуми подходит ближе – Сукуна тут же голову вскидывает. Пару раз моргает прежде, чем его взгляд наконец на лице Мегуми фокусируется. – Я думал, ты свалил, – говорит Сукуна голосом почему-то чуть более сиплым, чем до этого – и Мегуми кивает. – Не бойся, свалю, – холодно подтверждает он. – Но для начала хочу убедиться, что побои на твоей раздражающей роже обработаны. Нет, в этом выбора я тебе оставлять не собираюсь. Да, тебе придется еще немного мое раздражающее присутствие потерпеть. Пока Сукуна смотрит в ответ, кажется, немного ошарашенно – Мегуми его реакцию игнорирует и задумывается, как будет лучше: заставить Сукуну подняться и усадить куда-нибудь на диван. Или забить и самому опуститься на пол рядом. Но в эту самую секунду он вдруг осознает, что ощущает острый приступ усталости. День был длинным, тренировка оказалась довольно выматывающей, а потом он еще стал свидетелем драки Сукуны и сюда его тащил… Лишние телодвижения кажутся бессмысленной тратой жалких остатков энергии. Так что Мегуми выбирает второй вариант. Стащив сумку с плеча и отбросив ее в сторону, он опускается рядом с Сукуной на колени и кладет аптечку рядом. Чуть давит ему на плечи – как ни странно, но Сукуна лишь послушно выпрямляется, явно тут же понимая, что от него требуется; согнутые ноги в стороны разводит, давая Мегуми место. Хм. Наверное, он решил, что проще будет разрешить Мегуми со своими побоями разобраться, чем еще тратить время и силы на то, чтобы выставить его за дверь. Впрочем, неважно, с чего это Сукуна такой послушный – главное, что обошлось без лишних споров, на которые энергию тоже тратить не хочется. А пришлось бы. Потому что так просто выставить себя за дверь Мегуми в любом случае не позволил бы. Потянувшись вперед, он берет лицо Сукуны в ладони и подается чуть ближе, чтобы лучше его раны рассмотреть. В таком положении тот смотрит на нависающего над ним, стоящего на коленях Мегуми снизу вверх – и краем сознания удается отметить, что у Сукуны расширяются зрачки, а выдохи будто начинают вырываться реже. Но Мегуми не особенно обращает на это внимание, сконцентрированный на другом. – Что с тобой не так, пацан? – хрипло спрашивает Сукуна, и хотя Мегуми не уверен, что именно он имеет в виду, это, на самом деле, не такой уж плохой вопрос. Более, чем актуальный. Прервать драку Сукуны. Тащить его пьяного домой. Навязываться ему, чтобы обработать его раны – тогда как сам Сукуна говорил валить из этого дома. Да уж. Список кажется внушительным – но в то же время совершенно не удивляет. Если бы Мегуми мог вернуться в прошлое и что-либо из этого изменить… он бы не стал ничего менять. И правда. Что с ним не так? Выпустив из своих ладоней лицо Сукуны и потянувшись за антисептиком, Мегуми лишь невпечатленно отбивает: – Если узнаешь – мне расскажи. – Вообще-то, когда я пьян – я могу быть довольно опасен, – произносит Сукуна тише, с чем-то нечитаемым, скользнувшим в голос – ищущий ватные диски Мегуми все еще не впечатлен. – Я понял. – А еще не особенно себя контролирую. – Я заметил. – И могу неожиданно впасть в ярость. – Я буквально был там, в переулке, Сукуна, – ровным голосом отвечает Мегуми, наконец вновь в глаза Сукуны глядя. – И все видел. У Сукуны – складка между бровей углубляется. Глаза становятся на пару тонов темнее. Челюсти сжимаются крепче. – Потому я и не понимаю. Ни почему ты подошел там, на улице, ни почему ты… здесь, – а затем Сукуна чуть подается вперед. – Ты что, вообще не испугался? На секунду Мегуми всерьез над этим вопросом задумывается. Пытается и впрямь вспомнить, а было бы ему страшно. Понимает, что помнит, как сердце неприятно колотилось. Понимает, что помнит, как дышать стало тяжелее. Понимает, что помнит, как страх… Был. Страх того, что случится с Сукуной, если он… Мегуми отмахивается от этой мысли и произносит равнодушно: – Я же не совсем идиот, – это не прямой ответ, так что и не совсем ложь. Хотя, может, и ложь. Может, Мегуми все же совсем идиот – беспросветный, неисправимый идиот. А иначе не находился бы здесь и сейчас. А иначе не инициировал бы цепочку событий, которая его в здесь и сейчас привела. А иначе, в конечном итоге, не понимал бы теперь, что все равно ни о чем не жалеет. Что находиться в здесь и сейчас его вполне устраивает. Как-то немного пиздец. Выражение лица Сукуны становится сложным, сам Сукуна – еще на полвыдоха оказывается ближе. – Еще недавно я бы согласился – а сейчас думаю, что это под вопросом, – отвечает он неожиданно в такт мыслям самого Мегуми, который вот тоже под вопрос собственное же утверждение поставил – правда, только мысленно. – Я могу что угодно сделать сейчас с тобой, пацан. И голос Сукуны на последней фразе звучит мрачнее, и лицо его вдруг оказывается совсем рядом, и взгляд его, все еще пьяно-мутный – становится чуть острее, будто с отдаленным намеком на угрозу. Но все это – даже не слабая тень той ярости, которую Мегуми увидел там, в переулке. Так, лишь фальшивый ее отголосок. Поэтому Мегуми только невпечатленно вскидывает бровь – и прижимает пропитанный антисептиком ватный диск к рассеченной брови Сукуны. Тот чуть морщится – но даже не дергается. Не отшатывается. Его лицо все еще как-то слишком уж близко. Но Мегуми отказывается уступать и сам первым отодвигаться. Только ощущает, как сердце опять принимается куда-то в кадык биться – вот только как-то совсем иначе биться, ничего общего с тем, что было там, в переулке; ни следа хоть какого-то страха, что за Сукуну, что перед Сукуной. Мегуми это игнорирует и просто спокойно подтверждает: – Можешь. Но вопрос не в том, что ты можешь – а в том, что ты делаешь. У глядящего на него снизу вверх Сукуны опять появляется какое-то сложное выражение на лице. Будто это то ли Мегуми какими-нибудь дифференциальными уравнениями изъясняться начал, то ли его пьяный мозг изрядно стопорится… Второе больше походит на правду, ага. Мегуми вздыхает – и осторожно принимается обрабатывать ссадину Сукуны, убирая остатки запекшейся крови и продолжая: – Я мог бы пройти мимо – но не прошел. Я мог бы уйти сейчас – но не ухожу. Ты мог бы что-то мне сделать – но не делаешь. И ни разу за годы нашего знакомства не сделал. И, как следствие – мы оказываемся здесь и сейчас. Не в каком-то там «бы», потому что его не существует – существуют только последствия наших решений, выборов и поступков. Для меня последствия – то, что приходится возиться с твоей побитой рожей и выслушивать твою пьяную чушь. Для тебя последствия – то, что приходится мое присутствие терпеть. Потому что вот так устроен мир. Неважно, что мы могли бы сделать – важно только то, что мы делаем на самом деле. Когда Мегуми осознает, как много сейчас сказал – то останавливается на половине движения и непроизвольно морщится. Опускает взгляд чуть ниже, на секунду отрываясь от рассеченной брови и вновь обратив внимание на выражение лица Сукуны – но тот совсем не кажется раздраженным. Ощущение, будто даже наоборот. Его глаза распахнуты чуть сильнее, из них исчез любой намек на угрозу, которую он пытался тут изобразить. Теперь сложно разобрать, что именно отражают эти пьяно-мутные радужки – Мегуми кажется, он видит что-то заинтересованное и то ли восторженное, то ли вовсе благоговейное. Но такого не может быть. Наверное, это просто еще один оттенок пьяного взгляда Сукуны. Ничего особенного. Но также Мегуми вдруг понимает, как напряжен Сукуна был до этого – потому что все напряжение, кажется, из него уходит, оставляя таким расслабленным, каким Мегуми не видел его никогда. Возможно, это тоже последствия алкоголя – неясно только, почему проявившие себя именно сейчас. Так или иначе, а раздраженным Сукуна все же не выглядит – но Мегуми в любом случае от собственной болтливости не по себе. – Напился ты – а разглагольствую тут почему-то я, – ворчит он – и замирает, когда у Сукуны дергаются уголки губ и неожиданно появляются редкие морщинки в уголках глаз, выдающие тот факт, что улыбка его пусть почти незаметная. Зато искренняя. Сердце Мегуми, успевшее притихнуть – опять почему-то сбивается с ритма. Вот странное. – Мне нравится тебя слушать, – все еще чуть сипловато – но с совершенно другими, нечитаемыми интонациями произносит Сукуна. – У тебя много интересных мыслей. Жаль, что ты редко так подробно готов ими поделиться. Особенно со мной. Мегуми с силой сглатывает. Заставляет себя сосредоточиться на очередной ссадине, теперь на скуле, вновь игнорируя еще сильнее сбившийся сердечный ритм. Просто это… точно не то, что он ожидал бы от Сукуны услышать. – Я обычно не люблю много говорить, – констатирует Мегуми очевидное – и Сукуна легко это подтверждает: – Знаю. Зато когда говоришь – это всегда что-то важное и ценное. Не удержавшись, Мегуми все же вновь бросает взгляд на глаза Сукуны – чуть мутные, расфокусированные глаза… И тогда особенно отчетливо вспоминает. Сукуна пьян. Точно. Сукуна просто пьян. Вот и объяснение всем этим странным словам. Что-то внутри отпускает, до предела натянутая пружина вновь расслабляется, Мегуми вдыхает – все в порядке. В порядке. Легкий намек на разочарование удается легко проигнорировать, так что в ответ он лишь коротко и сухо, невесело фыркает. Сукуна же чуть склоняет голову набок, будто с любопытством, напоминая Мегуми на секунду Пса – а вместе с тем напоминая и о том, что надо бы набрать Сатору, а то ведь панику поднимет, почему это Мегуми до сих пор нет. Хотя оставшийся рядом Пес должен успокоить – он бы почувствовал, случись с Мегуми что-нибудь серьезное. Окажись Мегуми в реальной опасности, а не той, которую тут пытался Сукуна изобразить. Да. Думать сейчас о об этих двоих – неплохой вариант. Успокаивает. Заземляет. – Но если бы ты мог изменить выбор, – вдруг спрашивает Сукуна. – Решил бы сейчас пройти мимо? Этот вопрос оседает внутри Мегуми неприятной, давящей тяжестью, заставляя на секунду замереть – уже сам факт того, что Сукуна его задал. Что он мог хоть на секунду предположить… Может, это и не самый адекватный выбор – но Мегуми уже осознал, решил, что в любом случае ничего менять не стал бы, даже если бы мог. На самом деле, если уж честно – он всегда это понимал, здесь ничего осознавать и не нужно было. И почему-то хочется думать, что после всех этих лет, после всех их перепалок, после всех ночных посиделок на этой самой кухне – Сукуна все-таки знает его достаточно, чтобы таких идиотских вопросов не задавать. Чтобы не предполагать, будто Мегуми мог бы выбрать этот вариант – пройти мимо, видя, что он вляпался в какое-то дерьмо. Губы Мегуми поджимаются, и он выплевывает: – А сам как думаешь? – Судя по раздражению в голосе и по этой хмурой складке между бровей – ответ «нет», и ты оскорблен тем, что я вообще этот вопрос задал, – тут же отвечает Сукуна – и Мегуми медленно выдыхает, ощущая, как тяжесть внутри растворяется. Запоздало – но до придурка все-таки дошло. Лучше, чем ничего. – Я бы поощрил тебя за такую догадливость косточкой – но Пес вряд ли согласится поделиться своими, – уже куда ровнее, невозмутимее отвечает Мегуми, и в ответ Сукуна смеется – немного отрывисто, лающе. И явно делает это специально. Но смех его быстро замолкает и на секунду-другую воцаряется тишина, в которой Мегуми возвращается к обработке ссадин Сукуны и очень старательно не обращает внимание на его внимательный взгляд, который даже в такой, пьяной вариации, кажется, мог бы сверлить дыры в костях. Наконец, Сукуна вновь отзывается, резюмируя: – Странный ты все-таки, пацан. Обрабатываешь мне раны, спокойный и невозмутимый, когда должен бы бежать в противоположную сторону. – Я никогда и не утверждал, что нормальный, – замечает Мегуми, и краем глаза улавливает, как у Сукуны опять дергается уголок губ. – Справедливо. На какое-то время они замолкают. Мегуми заклеивает пластырем бровь и скулу, переходит к ссадине на линии челюсти. У Сукуны закрываются глаза, выражение лица непривычно расслабленное и спокойное, и Мегуми вдруг начинает казаться, что еще чуть-чуть – он замурлычет. Хотя и не как заласканный домашний кот. А как огромный хищный зверь, почему-то позволяющий к себе подступиться и руку не отгрызающий тут же – хотя мог бы без особых усилий. Но даже так… Наверняка Мегуми только мерещится. Звучит, как какая-то неправдоподобная хуйня. – Приятно, – вдруг произносит Сукуна со все еще закрытыми глазами и звуча действительно едва не мурлычущим; подтверждая, что нет, не совсем хуйня ни мысли Мегуми, ни то, каким расслабленным Сукуна ему казался. Мегуми замирает. Бросает на Сукуну недоверчивый взгляд. – Может, у тебя сотрясение? – интересуется Мегуми, и сам слыша, как в собственный голос скользнула тревога. – Должно быть больно, а не приятно. Из горла Сукуны вырывается пара гортанных смешков, таких мягких, каких в его исполнении Мегуми не ожидал никогда услышать – а затем он открывает глаза. Смотрит на Мегуми из-под полуприкрытых век, пока ресницы разбрасывают тени на острые скулы. – Боль – это ерунда, – отмахивается Сукуна все тем же почти мурлычущим голосом. – Но я уж точно никогда не ждал, что однажды ты будешь прикасаться ко мне так осторожно и бережно. А Мегуми ощущает, как его брови против воли сходятся к переносице, как на ребра опять что-то неприятно давит из-за идиотских слов Сукуны – но все же заставляет себя вновь вернуться к обработке его ран прежде, чем хмуро поинтересоваться: – Как еще я должен твои побои обрабатывать? Тыкать в них иглами, что ли? Ну, правда. Почему его вообще удивляет, что Мегуми осторожен? Чего, черт возьми, он тогда ожидал? – Я это заслужил, – равнодушно пожимает плечами Сукуна. – В конце концов, ты меня ненавидишь. Рука Мегуми застывает на полпути, когда он тянется за пластырем. Давление на ребра становится сильнее, даже болезненнее – а там, за ребрами, что-то тяжело переворачивается, сжимается, как под многотонным прессом. Мегуми заставляет себя дышать. Мегуми заставляет себя продолжить движение, распаковывая пластырь и максимально бесцветно интересуясь: – И с чего ты это взял? – А разве есть другие варианты? – совершенно спокойно отзывается Сукуна. Произносит это так, будто ненависть Мегуми к нему – это что-то давно решенное и до невозможности, блядь, очевидное. И у Мегуми в ответ на это тоже возникает вопрос. Какого хуя? За годы их знакомства Сукуна вызывал в нем множество эмоций: от раздражения, злости, взбешенности, до чего-то куда более светлого, теплого, появлявшегося все чаще, ощущавшегося все отчетливее с течением лет; чего-то, в чем Мегуми совершенно не хочет копаться, что совсем не хочет анализировать. Сукуна в принципе никогда его абсолютно равнодушным, без вспышки самых разнообразных эмоций не оставлял – Мегуми кажется, такое по определению невозможно. Это же Сукуна. Он гребаное терпение Мегуми годами испытывает. Но – ненависть? Даже в самом начале их знакомства Мегуми не думает, что ненавидел. Да, Сукуна был раздражающим старшим братом-мудаком его лучшего друга; да, он бесил, он злил – в принципе профессионально умеет Мегуми злить и бесить. Да, в ответ на его ядовитые слова, на его самодовольные оскалы самому хотелось оскалиться, зарычать, ядом начать плеваться. Да, хотелось ему противостоять, хотелось снова и снова доказывать, что Мегуми не собирается трусливо бежать, как от него, кажется, ждут. Что никогда бежать не станет. Да, он даже пугал. В конце концов, тогда у Мегуми, кажется, еще был инстинкт самосохранения, блядь. Почему его, пятнадцатилетнего, должен был не пугать этот шкафоподобный, злобно оскаленный мудак? И все-таки, ничего по-настоящему ужасного, за что Сукуну хотелось бы действительно ненавидеть – он никогда не делал; по крайней мере, ни по отношению к самому Мегуми, ни по отношению к дорогим ему людям. Не делал даже в самом, черт возьми, начале их знакомства, когда был просто раздражающим старшим братом-мудаком его лучшего друга. …а когда он перестал быть просто раздражающим старшим братом-мудаком его лучшего друга, и кто он теперь? – вдруг мелькает в голове вопрос, но Мегуми отмахивается. Неважно. Не сейчас. Сейчас суть в том, что. Еще раз. Какого хуя? С чего вообще Сукуна взял, что он его… Но озвучить свой вопрос Мегуми не успевает – даже мысль додумать не успевает, когда Сукуна продолжает: – Для тебя ведь все просто, а, пацан. И для меня все тоже было бы просто. Если бы только ты не взрослел. А затем. Затем. Вдруг его рука вперед и вверх тянется. Вдруг костяшки его пальцев касаются скулы Мегуми – едва-едва уловимо, почти неощутимо и так эфемерно, что походило бы на сон, если бы абсолютно точно не было реальностью. В конце концов, Мегуми-то не пьян. Ему-то не может в пьяном бреду что-то мерещиться. Любые мысли из головы тут же прицельно выбивает. Оторвав взгляд от пластыря – Мегуми переводит его на Сукуну. И на секунду задыхается от того, что видит. Потому что он никогда не замечал у Сукуны такого взгляда. Никогда не замечал в его глазах, всегда жестких и мрачных, иногда насмешливо-едких, иногда угрожающе-опасных – столько мягкости, грусти и обреченности. Этот взгляд как будто существует на контрастах, счастливый и убитый, разоренный войной и расцветающий. Мегуми. Задыхается. Ему приходится напомнить себе – Сукуна просто пьян. Сукуна просто пьян. Сукуна… – …но ты какого-то черта взрослеешь, – продолжает Сукуна. – Меняешься. Вытягиваешься. Крепнешь. Становишься таким, что рядом с тобой все сложнее и сложнее. Было бы настолько легче, оставайся ты упрямым дерзким воробушком. – Воробушком? – ошарашенно переспрашивает Мегуми голосом чуть более хриплым, чем рассчитывал. – Ага, – расплывается в пьяной улыбке Сукуна. – Воробушком, у которого оказались волчьи клыки, волчий рык и волчьи когти. Чем старше ты становишься – тем это яснее. Почему ты не можешь просто оставаться ребенком, а, пацан? Не будь мудаком. Не усложняй мне все. Говоря все это, он не перестает улыбаться, и улыбка его даже отражается в глазах; в этих морщинках, в уголках глаз собравшихся. Но одновременно с этим она с каждым словом кажется все более болезненной, горькой. Но одновременно с этим что-то болезненное, горькое с каждым чертовым словом все яснее отражается в мутно-пьяных радужках Сукуны; все отчетливее слышится в его низком, глухом голосе. И Мегуми смотрит на него непонимающе, ошарашенно. И Мегуми… – Это самая дикая претензия, которую я когда-либо слышал, – шепчет Мегуми – и Сукуна коротко рвано смеется. Его костяшки скользят выше, на висок, большой палец проходится по скуле Мегуми – движение такое ласковое, что внутри все замирает, переворачивается, рушится. Мегуми даже не подозревал, что Сукуна способен на такие касания. Хоть пьяный, хоть нет. Запоздало он осознает, что мог бы отшатнуться, от касания уйти… и не делает этого. – Ты станешь моей гибелью, Ме-гу-ми, – улыбается Сукуна широко и так разбито, что за ребрами у Мегуми – болит. Болит сильнее от того, как Сукуна произносит его имя – тянет по слогам, мягко перекатывая каждый на языке, с таким наслаждением, будто давно мечтал это сделать. В животе что-то перехватывает. Кажется, это в принципе первый раз, когда Мегуми слышит свое имя, вырывающимся из его рта. И это совершенно ничего не должно значить. Не должно гулким стуком в грудной клетке отдаваться. Не должно… Но вместо того, чтобы зациклиться на этом; вместо того, чтобы провалиться в попытки понять, что значат эти интонации, с которыми Сукуна его имя произносит, и значат ли что-то, или только мерещатся, мерещатся, мерещатся, и почему так хочется за ребра спрятать то, как Сукуна его имя произносит, чтобы никогда не забыть… Блядь. Нет. Мегуми не будет зацикливаться, черт возьми, так что вместо этого он заставляет себя сконцентрироваться на смысле сказанного. На смысле, который ему совершенно неясен, потому что Мегуми в принципе понятия не имеет, как мог бы гибелью для Сукуны стать. Ни единого чертова варианта в голове. Тем не менее, уже сама эта формулировка, уже то, как Сукуна это произносит, как выглядит, когда произносит – заставляет Мегуми нахмуриться. И по итогу вместо того, чтобы спросить, почему он гибелью Сукуны может стать, что за нахуй вообще это значит – не уверен Мегуми, готов ли к ответу. Хочет ли знать. Он лишь хрипит немного растерянно: – Я не хочу этого. Правда ведь не хочет. Ничего подобного никогда не было его целью – и Мегуми уверен, что никогда и не станет; что бы вообще это, блядь, ни значило. И улыбка Сукуны после этих слов чуть приглушается. Становится еще более болезненной. – Знаю, – низко шепчет он. – Но от этого только хуже. На пару секунд они застывают. На губах Сукуны – эта разбитая улыбка, в глазах Сукуны – эта смесь мягкости и грусти, палец Сукуны – продолжает касаться скулы Мегуми так ласково, что больно, сука. Больно. И Мегуми просто… Просто… – Я не понимаю ничего из того, что ты несешь, – в конце концов, выдыхает он, сглотнув взбесившийся сердечный ритм. Потому что действительно, черт возьми, не понимает. Ни единого гребаного слова. Можно было бы продолжать все списывать на пьяные странности – но даже по меркам пьяных странностей это уже, черт возьми, слишком. В ответ Сукуна моргает, будто приходя в себя. Будто слова Мегуми каким-то образом выдергивают его в реальность. И взгляд Сукуны становится чуть более осознанным – но закрытым. И из взгляда Сукуны уходят мягкость и грусть. Уходят болезненность и горечь, оставляя за собой привычную темноту – разве что немного мутно-пьяную сейчас. Когда он убирает руку со скулы Мегуми… …Мегуми с ужасом ловит себя на том, что чуть за касанием не тянется. – Ага. Я себя тоже не понимаю, – разбитая улыбка Сукуны прекращается в кривую, фальшивую ухмылку – и Мегуми мысленно встряхивается, тоже пытаясь в себя прийти. Пытаясь от странного наваждения избавиться. Вспомнив про пластырь в своих пальцах – он вспоминает также и то, зачем вообще, черт возьми, здесь находится. Так что Мегуми тянется к линии челюсти Сукуны, с облегчением обнаруживая, что руки остаются твердыми. – И еще меня называешь странным, – ворчит он таким спокойным голосом, что сам себя удивляет – и Сукуна опять рвано смеется, отводя взгляд. Вот только в этот раз смех его звучит абсолютно фальшивым. Через силу из себя выжатым. Краем глаза внимательно за ним следя, Мегуми думает о том, что не надо бы самому в это лезть. Что надо бы закончить обрабатывать побои Сукуны – и свалить, как он и требовал. Что надо бы просто забыть об этом странном, абсолютно диком разговоре; и о том, как костяшки пальцев Сукуны его лица касались тоже – забыть, забыть, забыть. А вот чего делать точно не надо – так это продолжать такой разговор добровольно… – Ты всегда такой, когда пьяный? – вдруг ловит себя Мегуми на том, что опять открыл рот – и мысленно матерится. Блядь. Вот и правда же – что за нахуй с ним не так? В ответ что-то в Сукуне напрягается. Остреет. Ни следа того мягко-грустного, разбитого, что мерещилось до этого… Может, и впрямь мерещилось? Хотя этот вариант совсем не кажется правдоподобным. Он отвечает, так на Мегуми и не глядя. – Сам же говорил – ты видел, какой я, – с неожиданной жесткостью произносит Сукуна. – Думаю, бухло просто рушит все те стены, которыми я хоть как-то свое внутреннее дерьмо сдерживаю. Так что я окончательно становлюсь неуправляемой мразью, могу такой херни натворить, что пиздец. Потому обычно и не пью. На секунду-другую он замолкает, Мегуми замечает вздувшиеся под его кожей желваки – а затем Сукуна добавляет тише, рвано и хмуро, с очевидным недовольством. Направленным, кажется, на самого себя. – Никогда не хотел, чтобы ты видел меня таким. Почему это важно, чтобы именно он таким Сукуну не видел – Мегуми не знает. Но, может, это на самом деле и не имеет какого-либо отношения к нему лично; может быть, Сукуна говорил бы точно так же, окажись перед ним любой другой человек, и просто в принципе не хочет, чтобы его таким видел кто угодно. Не то чтобы Сукуна производит впечатление человека, которого сильно волнует чужое мнение – но… Тогда тем более неясно, с чего бы его волновало мнение Мегуми. Тот вариант, где это не имеет отношения к нему лично – выглядит более правдоподобным. И почему-то неприятно оседает в голове; и где-то глубже, за ребрами – тоже. Мегуми решает не уточнять. Но есть небольшая часть его, которая хочет спросить, так почему же сегодня напился, если обычно не пьет – он ведь действительно впервые видит Сукуну пьяным. Но Мегуми прекрасно помнит, что это не его дело. Что на такие вопросы права у него нет. Вот только, неожиданно – Сукуна сам продолжает говорить, на незаданный вопрос невольно отвечая. – Я просто… Увидел сегодня вас с братцем моим, вы играли в хероту какую-то на приставке. Смотрел на то, как вы смеялись и дурачились – и вспомнил время, когда сам был подростком. А следом вспомнил и то, какой сегодня день. Обычно мне похуй, я даже не вспоминаю – но сегодня слушал вас, смотрел на вас, и… – речь Сукуны обрывается на полуслове, он прикрывает глаза, шумно, глубоко вдыхает, матерится сквозь стиснутые зубы: – Блядь. А затем вдруг рвано выпаливает на выдохе – будто срывает пластырь одним махом. Вместе с кожей. – Сегодня я из этого дома уехал, когда наши родители развелись. И Юджи остался с отцом, а я… – А тебя забрала мама, – тихо говорит Мегуми – и Сукуна резко глаза распахивает, взгляд на него вскидывает. Криво ухмыляется. – Юджи рассказал? – Да, – не спорит Мегуми. – Но он не говорил много, и к тому времени я уже догадался сам. Когда он узнал, что у Юджи и Сукуны разные фамилии – ему стало… ну, немного любопытно, да. Но чтобы связать одно с другим много усилий и мозговой активности не понадобилось – развод и дети, оставшиеся с разными родителями. А все, что Юджи рассказал – это только несколько сжатых слов, произнося которые он отводил взгляд и выглядел немного убитым. Конечно, Мегуми не стал давить и допытываться, чтобы узнать больше. Он всегда был готов – все еще готов – выслушать, если бы Юджи захотел поделиться. Но уж точно не собирался ничего выжимать из него силой. – Конечно же, догадался, – дергает уголком губ Сукуна – хотя это не выглядит зло или оскорбленно, только вновь немного грустно, разбито; но иначе разбито и грустно, чем недавно, когда он говорил Мегуми… всю эту странную пьяную ерунду. – Слишком уж ты умный, пацан. На секунду-другую Сукуна замолкает – и Мегуми кажется: он хочет сказать что-то еще, но колеблется. Так что Мегуми не лезет, не торопит, вопросов не задает. Только терпеливо ждет, пытаясь этот неожиданный момент искренности не разбить. Не спугнуть его каким-нибудь случайным вдохом. Мегуми ждет. Ждет… И дожидается, когда Сукуна добавляет тише, со странной эмоцией, скользнувшей в голос: – И много он рассказал тебе… О ней? – По-моему, он в принципе мало что помнит, – осторожно говорит Мегуми, не переспрашивая, что это за «она» – без лишних пояснений понятно, что речь об их маме. В ответ на это Сукуна выдыхает будто бы с облегчением. – Это хорошо. И Мегуми, видя, как немного расслабляется успевшая напрячься линия его плеч, как что-то будто немного успокаивается в глубине его глаз – ненавидит себя за то, что собирается сказать следом. Вот только промолчать тоже не может. Ему кажется – Сукуна предпочтет знать, даже если… Больно. – Но оставшиеся воспоминания явно не из лучших. После этих слов из Сукуны вырывается шумный выдох, линию его плеч, кажется, заковывает в сталь, челюсть стискивается сильнее, а взгляд ощутимо мрачнеет – но мрачнеет не опасностью, а чем-то похожим то ли на тоску, то ли на сожаление. Сложно сказать точно – Сукуну никогда нельзя было назвать открытым или эмоциональным, тем более перед Мегуми. Сегодня же он показывает так много и настолько разное, что Мегуми не успевает все отследить и разобрать; что Мегуми попросту не может быть до конца уверен, что правда, а что – мерещится. Но есть и то, что, он уверен – не мерещится абсолютно точно. Так что Мегуми смотрит на Сукуну. И смотрит. Смотрит с давящим ощущением в диафрагме, которое становится все настойчивее и болезненнее. Он давно уже понял, что, сколько бы Сукуна ни притворялся, будто ему плевать на Юджи – это очень и очень далеко от реальности. Но сейчас становится абсолютно очевидным. Что бы там ни осталось в их прошлом, в их детстве – это что-то явно было ломающим и горьким, но также явно и то, что Сукуна предпочел бы стереть болезненные воспоминания Юджи об этом. А может, и вовсе забрать себе. И Мегуми болит, так сильно болит за них обоих – но… Но еще он ощущает что-то, смутно похожее на нежность, к пьяному дураку перед собой. С этим Мегуми разберется как-нибудь потом; как-нибудь потом из-за этого порефлексирует. Потому что – Сукуна и нежность? Хах. Может, лучше будет вовсе никогда больше об этой секунде не вспоминать – там уж как пойдет. Но сейчас ему вдруг вспоминается Сатору, пару лет назад напившийся в годовщину смерти дорогого ему человека. Сатору, который сиплыми голосом и с разбитыми глазами Мегуми об этом человеке рассказывал. Он не знает, стало ли Сатору хоть немного легче после того, как рассказал пусть и малую часть. Но очень, очень на это надеется. Мог бы слушать часами, днями, неделями, если бы это дало хоть крохотный шанс на то, что Сатору после этого будет легче дышать. И да, Мегуми всегда готов также побыть слушателем и для Юджи в случае необходимости. Но это касается не только Юджи или Сатору. – Если тебе вдруг нужно высказаться, – неожиданно для самого себя, тихо говорит Мегуми, – то я здесь. И могу выслушать. На самом деле, он абсолютно уверен, что ничем делиться с ним Сукуна не захочет, что такое предложение его скорее взбесит. И все-таки… Если Сукуна и впрямь взбесится, разозлится – Мегуми может это выдержать. Лучше рискнуть – чем промолчать. Лучше рискнуть – чем оставить вероятность, что Сукуна будет думать, будто ему все равно; будто он мимо ушей пропустил то важное и личное, чем только что Сукуна уже поделился. Лучше рискнуть – по крайней мере, даже если сейчас Сукуна отреагирует плохо, так он будет знать. Если однажды ему это все-таки понадобится. Выговориться. Мегуми, опять же – здесь. Но Сукуна не бесится. Сукуна не злится. Секунду-другую Сукуна вглядывается в него глазами, слишком серьезными и внимательными для того, кто ужрался в хлам. А затем эти глаза вдруг… едва уловимо теплеют – или же Мегуми херня какая-то все же мерещится. Но когда Сукуна отвечает, то и голос его звучит не так грубо, как обычно; Мегуми даже мог бы сказать, что он звучит почти мягко – если бы в принципе считал, что такое, черт возьми, возможно. Впрочем, Сукуна сегодня демонстрирует много такого, что казалось невозможным в его исполнении. Особенно – в компании Мегуми. – Спасибо за щедрое предложение – но я, пожалуй, откажусь. – Да, я понимаю, – тут же кивает Мегуми – и по какой-то причине, хотя Сукуна не злится, хотя он звучит так, что почти, черт возьми, мягко. Это ощущается куда хуже. Потому что будто проливается на Мегуми ледяной водой, заставляя прийти себя – и он вдруг жалеет, что все же рискнул; потому что начинает ощущать себя назойливым идиотом, едва сдерживая желание чем-нибудь себе заехать. – Я лезу, куда не просили. Извини, – продолжает Мегуми, потому что осознает, что и правда ведь лезет. Дерьмо. Одно дело, Сатору и Юджи – приемный отец и лучший друг. Но Сукуна? Кто Мегуми для Сукуны, чтобы навязывать ему свое я-могу-выслушать? Очевидный ответ – никто, черт возьми – почему-то ощущается куда более горьким, чем должен. Ощущается куда более горьким, чем должно, осознание того, что единственная причина, почему Сукуна вообще чем-либо с ним поделился – в том, что он пьян. А Мегуми просто оказался рядом. Просто. Черт. Протрезвев, Сукуна наверняка обо всем этом пожалеет – обо всем, и об искренности, и о… другом. Мегуми совсем не думает о костяшках пальцев на своей скуле. Совсем нет. Он вдруг ощущает себя не просто идиотом – мудаком из-за того, что остается рядом с Сукуной, когда он хуже контролирует свои реакции. Из-за того, что случайно становится свидетелем слов, эмоций, которые трезвый Сукуна наверняка не захотел бы ему говорить и показывать. Да, Мегуми не делает этого специально – он всего лишь хочет разобраться с глупым побитым лицом Сукуны. И все-таки… Хотя, с другой стороны – большинство из того, что Сукуна в принципе выдает, демонстрирует, направлено на самого Мегуми. И не имеет никакого ебаного смысла. И выглядит не как какая-то искренность, о которой Сукуна может потом пожалеть – а как просто пьяная ерунда, которую Мегуми не должен воспринимать всерьез и анализировать. Не должен. – Дело не в этом, – тем временем хмурится в ответ Сукуна – и продолжает немного жестче, со сталью в голосе, из-за которой он вдруг совсем перестает хоть сколько-то пьяно звучать. – Просто ты никогда не должен соприкасаться с такой грязью. Я не позволю. А выдернутый из своих мыслей Мегуми, который таких слов уж точно не ждал – застывает и пораженно на него смотрит. И тут же ощущает вспышку раздражения, заставляющую из секундного ступора выйти. Если бы Сукуна и впрямь разозлился – Мегуми бы понял и выдержал это. Если бы Сукуна действительно считал, что он ему слишком никто, чтобы чем-то там делиться – Мегуми все еще понял бы, хоть и не может отрицать, что, по каким-то причинам, ему было бы больно. Но это? Ну. Это хуйня какая-то, считает Мегуми. – У меня в жизни своей грязи хватило, – припечатывает он, против воли думая о собственном прошлом, о своей жизни до Сатору. Пытаясь не представлять, какой эта жизнь могла бы быть, если бы не Сатору. И Мегуми все еще не знает, что скрыто там, в прошлом Сукуны, и их истории в любом случае, конечно же, не сравнимы – но уровень жизненного пиздеца уж точно не то, что нужно сравнивать, считает он. Суть в том, что Мегуми не рос с верой в какие-то эфемерные воздушные замки – его замки разрушились раньше, чем он успел бы их возвести. И оставили Мегуми выживать в руинах. Но в ответ на его слова Сукуна лишь хмурится еще сильнее. – А значит, я тем более не должен взваливать на тебя еще больше. – Я не совсем слабый, Сукуна. Я могу выдержать, – твердо отвечает Мегуми, которому совсем не нравится то, куда этот разговор сворачивает. Ему не нужно, чтобы его оберегали. Ему не нужно, чтобы его защищали от какой-то там грязи. Ему не нужно, чтобы его считали невозможно хрупким; чтобы считали, будто он тут же сломается, стоит частью своей тяжести поделиться. Ему все это не нужно, черт возьми. – Не совсем слабый? Ты? – переспрашивает Сукуна – а затем вдруг рвано, как-то горько смеется. И Мегуми от неожиданности дергается. И Мегуми едва не отшатывается от мощи того удара, которым этот смех прилетает в диафрагму. И Мегуми почему-то – почему-то – совсем не ждал, что Сукуна попросту над ним посмеется; нихрена не был к такому готов. Ладно, он может понять, если Сукуна совсем слабым его считает – но все равно… – Да это же преуменьшение века, а, – смех Сукуны быстро сходит на нет, и эти совершенно внезапные слова – еще более внезапные, чем предшествующий им смех – он говорит предельно серьезно, без тени веселья. – Ты один из самых сильных людей, которых я встречал. И Мегуми удивленно на него смотрит. Пьяный Сукуна вообще оказывается невероятно хорош в этом. В умении удивлять. Но та версия, где он считает Мегуми слабым – била больно, зато казалась куда более правдоподобной. А эти слова… Ну. Эти слова едва не заставляют Мегуми закатить глаза. Но, вопреки здравому смыслу, они все равно теплом оседают где-то внутри, прогоняя предыдущую вспышку боли. И все же Мегуми хочет уже оспорить – ради того же здравого смысла. Потому что Сукуна ну точно не может быть серьезен. Потому что это уже явно преувеличение века. Потому что… – И ты заслуживаешь намного большего, чем соприкосновения с любой возможной грязью. В том числе и такой, как я, – продолжает Сукуна, и опять уголки его губ дергаются в намеке на разбитую, горькую улыбку, и опять рука его к скуле Мегуми тянется… Но в этот раз пальцы застывают в считанный дюймах от кожи. Ладонь сжимается в кулак – челюсть Сукуны одновременно сжимается крепче, и улыбка его начинает напоминать еще одну открытую рану, оказавшуюся на его лице. Самую глубокую. Самую болезненную. Когда рука Сукуны начинает отстраняться, опускаться – Мегуми действует раньше, чем успевает подумать. Руку Сукуны перехватывает – и раздраженно, чуть рычаще выплевывает в ответ, потому что молчаливо выслушивать эту херню уж точно не собирается. – Никакая ты не грязь. Ты можешь быть придурком и мудаком, можешь раздражать и бесить, но ты не грязь. Зубы Мегуми скрипят, когда стискиваются настолько крепко, что кажется, скоро должно остаться сплошное крошево. Взгляд Сукуны он продолжает удерживать, отказываясь отступать, глядя на него уверенно, твердо, почти ненавидя то растерянное, по-пьяному удивленное недоверие, которое в них замечает. И совершенно определенно желая его прогнать. Потому что Сукуна не должен выглядеть так, будто Мегуми сказал что-то странное, удивительное и неправдоподобное, всего лишь назвав его не грязью. Что-то, что Сукуна в последнюю очередь ожидал от него услышать. Вовсе не ожидал. Запоздало Мегуми осознает, что так и продолжает сжимать руку Сукуны в своей – и уже хочет ее отпустить… Но потом до него доходит, что, вероятно, в этот раз Сукуна не прикоснулся к нему, остановился в дюймах от его лица из-за всей этой хуйни про грязь, которая не должна Мегуми касаться и которой Сукуна является. Опять же. Хуйня. Так что Мегуми, еще раз раздраженно скрипнув зубами, действительно руку Сукуны отпускает – но только для того, чтобы самому потянуться вперед, к его лицу. Чтобы к его лицу прикоснуться, но не для обработки очередной ссадины. А просто… прижимая ладонь к его скуле. Делая это так осторожно и бережно, как только способен – может быть, даже ласково. Может быть. Только когда из Сукуны вырывается шумный выдох, а глаза его распахиваются шире – до Мегуми доходит, что за херню он сам теперь творит. Мегуми замирает. Сукуна замирает. Весь мир за окнами, кажется, замирает. Ладно, у Сукуны есть оправдание в виде того, что он пьян… а у Мегуми-то, блядь, какое оправдание? Но в голове еще гудят слова Сукуны о том, что он гребаная грязь – так что Мегуми все равно отказывается отступать и ладонь убирать. А в следующую секунду Сукуна наконец, кажется, отмирает – и тянется рукой к своему лицу. Мегуми думает о том, что он сейчас его ладонь оттолкнет… Вместо этого Сукуна накрывает ее своей. Хрипит: – Ты слишком добрый. – Меня уж точно нельзя обвинить в излишней доброте, – хрипит Мегуми в ответ, пытаясь звучать насмешливо, скептично… Но выходит странно, неожиданно уязвимо. Может быть, из-за того, как мягко ладонь Сукуны прижимается к его собственной. Или по какой-либо другой причине. Блядь. И Мегуми успевает заметить мелькнувшую на губах Сукуны улыбку – быструю, короткую, и почему-то кажущуюся куда более светлой, чем предыдущие… А в следующую секунду он уже ощущает эту улыбку собственной кожей. Потому что Сукуна все же отводит ладонь Мегуми от своего лица – но только для того, чтобы, все еще бережно сжимая в своей руке, прижаться губами к внутренней ее стороне. Прижаться так, что Мегуми не может это касание – этот поцелуй? – назвать иначе, как нежным. Теперь уже из его собственного горла вырывается шумный выдох – и это, кажется, приводит Сукуну в себя, потому что его успевшие закрыться глаза тут же распахиваются, потому что он тут же выпускает ладонь Мегуми из своей хватки, потому что он тут же чуть отшатывается, едва не заваливаясь на бок. На секунду рука Мегуми нелепо повисает в воздухе – но он тут же ее опускает. И при этом совсем не ощущает остро чувство потери. Совсем не ощущает разочарование. – Блядь. Хуйню творю. Прости. В голове туман ебаный, – вырывается из Сукуны рваное, пока он мотает головой, будто окончательно пытаясь связь с реальностью отыскать. А Мегуми думает… …не ты один хуйню творишь. А Мегуми выдыхает снова – в этот раз размеренно, осознанно; так же размеренно вдыхает, чтобы гребаный мозг включился уже наконец, вместе с притоком кислорода. После чего он берет очередной ватный диск, антисептик, опять тянется к лицу Сукуны – но теперь уже по делу, пытаясь казаться максимально невозмутимым и спокойным. Будто ничего особенного, черт возьми, не произошло. Глядя на те ссадины, которые еще не обработаны, Мегуми монотонно констатирует: – Я все еще не закончил, вообще-то. В ответ Сукуна смотрит на него так, будто никогда в жизни еще настолько не охеревал – ну, Мегуми уж точно такого охеревшего выражения на его лице до этого дня не видел. И голос его тоже с нотками охеревания звучит, когда Сукуна спрашивает: – И что, даже после этого ты не свалишь? – Ты, конечно, пиздец странный – но буквально не делаешь ничего плохого, – хмыкает Мегуми. Это правда. Все странности Сукуны все-таки остаются безобидными. Ну, в целом безобидными. А то, что от его странностей у Мегуми сердце почему-то сбоит – об этом Сукуне точно не нужно знать. Об этом и сам Мегуми предпочитает не задумываться. Его ответ заставляет Сукуну смотреть откровенно недоверчиво – но, тем не менее, он вновь позволяет делать с собой все, что Мегуми вздумывается. Из-за чего ему вдруг вспоминаются другие слова Сукуны. Те, которые о его рушащихся из-за алкоголя стенах, обычно сдерживающих внутреннее дерьмо. О том, что пьяный он может быть той еще неконтролируемой мразью. Ну, доказательства этому Мегуми видел – там, в переулке. Вот только… Сейчас-то Сукуна никакого действительно пугающего дерьма не совершает, сейчас-то он как неконтролируемая мразь себя не ведет. Так что, лишь бы не пытаться анализировать все, что Сукуна только что сказал или сделал, лишь бы хоть на что-то, черт возьми, отвлечься – лишь бы отвлечься от того, как горит ладонь все еще там, где губы Сукуны ее касались. Мегуми концентрируется на этом. На том, что сейчас поведение Сукуны изрядно противоречит его словам – то есть, да, творит-то он много странной херни, но в ней нет абсолютно ничего ужасающего, или пугающего, или агрессивного. Он просто сидит на полу, несет пьяную чушь, позволяет Мегуми обрабатывать свои ссадины и послушно вертеть себя для его удобства, если нужно. Может, Сукуна просто успел протрезветь? Но – ха – если он успел протрезветь, то как, черт возьми, оправдать ту херню, которую он все-таки творит? Да и в целом Сукуна ведь и на обычную для него замкнутую, жесткую и саркастичную сволочь не похож – но в то же время он остается, ну… собой. Вполне узнаваемым, пусть и не совсем привычным – не превращается в какого-то абсолютно другого человека. Да и Мегуми видит по глазам, по выражению лица, по рваным движениям – может, чуть и протрезвел, но до сих пор пьян. Еще как. И там, в переулке… Сукуна ведь остановился, как только Мегуми его попросил. Тут же. Без сомнений. И то, как вел себя позже… Блядь. Совсем недавно Мегуми почувствовал себя мудаком, подумав, что случайно становится свидетелем слов и эмоций, которые Сукуна никогда не сказал бы и не показал перед ним, будь он трезвым. Но, если верить самому Сукуне – если верить тому, что Мегуми видел в переулке, – то пьяный Сукуна это о ярости, об агрессии, еще о каком-нибудь подобном дерьме. Но то, что он демонстрирует Мегуми здесь и сейчас? Оно чертовски от подобного дерьма далеко. Существует ли вероятность, что Сукуна со всеми такой, как сейчас? Что это для него нормально? Что он становится… каким? Мягким, послушным, искренним, когда пьян? Что куда ярче выказывает эмоции, противоположные разрушительным и яростным? Что он ласково гладит костяшками пальцем лица всех подряд, что нежно целует ладони всех подряд, что всем подряд говорит – ты станешь моей гибелью? Эта мысль – мысль о том, что Сукуна с кем угодно такой – вызывает неприятное, тошнотворное чувство, анализировать которое Мегуми отказывается. Но он в любом случае пиздецки, блядь, сильно сомневается в ее истинности. Почему тогда Сукуна такой с ним? Где все обещанное дерьмо, скрытое за его рухнувшими из-за алкоголя стенами? Где все то, что Мегуми видел в переулке? Куда оно делось, стоило только Мегуми появиться? Куда, блядь? Нет, конечно, Мегуми всего этого не хочет, просто… вот хер знает, как проиходящее понимать – и как, черт возьми, игнорировать. У него начинает ломить в висках. – Ты же все еще пьян, – зачем-то озвучивает Мегуми очевидное, отводя ватный диск от лица Сукуны – и тот непонимающе на него смотрит. Глухо отзывается, подтверждая: – Пьян. Пару секунд Мегуми просто в него вглядывается, пытаясь сам отыскать ответы – но понять Сукуну всегда проблематично даже тогда, когда он ведет себя куда менее странно, куда более привычно. В куда большей степени, как. Ну. Сволочь. Конечно же, Мегуми хотелось бы сказать, что за прошедшие годы сумел хоть немного его узнать – но потом Сукуна делает что-то, совершенно из привычной картины выбивающееся. Как сегодня. И Мегуми остается только растерянно пытаться картинку воедино собрать. Вот и сейчас он абсолютно, нахрен, растерян. Поэтому все же произносит: – Ты перед этим сказал, что алкоголь рушит твои внутренние стены и выпускает наружу худшее, что в тебе есть. Все то дерьмо, которое ты обычно сдерживаешь. Но сейчас я никакого по-настоящему ужасного дерьма не наблюдаю, Сукуна. И замолкает, еще внимательнее в Сукуну вглядываясь; ожидая его реакции. И получая ее, когда он чуть морщится, когда плечом дергает, когда взгляд отводит… И ничего. Больше – ничего. Когда спустя какое-то время Сукуна так ни черта и не говорит, позволяя повисшей между ними тишине уплотниться, начать душить – Мегуми понимает, что никакого ответа, никакого объяснения, похоже, не получит. И что-то внутри него вспыхивает легким раздражением. Так что Мегуми разрывает тишину сам. – Что же получается, рядом со мной ты за своими стенами обычно сдерживаешь мягкость и покорность, раз именно это пьяный ты сейчас демонстрируешь? – цедит он с язвительной, даже ядовитой насмешливостью – концентрат сарказма. Конечно же, это полнейшая чушь и правдой быть не может. Но пусть тогда нормальную версию выдаст вместо этой херни, а! Потому что у Мегуми таковых нет. Да, Сукуна всегда был таким, что попробуй хоть сколько-то в нем разберись – в нем намешана уйма всего, и плохого, и, как Мегуми неоднократно убеждался за годы их знакомства, хорошего тоже. Правда, хорошее Сукуна отлично скрывает. Вот так сразу и не выцепишь. Вот так сразу и не поверишь, что не померещилось. Но сейчас все это куда-то совсем за грань перевалило, и Мегуми, черт возьми, не понимает. Он не уверен, чего именно ждет в ответ. Может, ждет опять услышать тот рваный смех, который подтвердит, что сказанное Мегуми – чушь, и поведению Сукуны есть какое-то другое объяснение. Может, ждет, что Сукуна наконец все же взорвется и разъяренно на него набросится… Хотя на самом деле – нет. На самом деле Мегуми совсем взрыва, совсем нападения не ждет. Никогда ведь за годы знакомства под прицелом настоящего взрыва Сукуны не оказывался, несмотря на все их перепалки, на все их обмены сарказмом и словесным ядом; Мегуми видел его раздраженным, разозленным, взбешенным – но никогда это не выливалось во что-нибудь, что могло бы причинить самому Мегуми реальный вред. Вот только он также прекрасно знает, что Сукуна может представлять реальную опасность, угрозу – сегодня в очередной раз во всем убедился… И все равно нападения не ждет. Кажется, ему остатки инстинкта самосохранения отшибло. Блядь. Но даже смехом Сукуна на услышанное не отзывается – вариант, который казался самым вероятным. Все, что он делает – это вновь взгляд на Мегуми возвращает. И просто смотрит. Смотрит. И вдруг глаза его становятся яснее, кажутся совершенно трезвыми – серьезные и вдумчивые, они вглядываются в Мегуми так, будто Сукуна без слов пытается что-то ему сказать. И Мегуми… Сказанное им только что было сарказмом. Сукуна же знает, что это был сарказм? …ведь был же, да? Но до того, как Мегуми успевает хоть сколько-то разобраться, что за херня, блядь – Сукуна уже отворачивается. Под его кожей начинают ходить желваки – так крепко стискиваются челюсти. Что-то в нем напрягается – но не угрожающе, не в преддверии взрыва, а будто… Тоскливо? Отчаянно? А это что значит?! Но уже в следующую секунду Сукуна хватается за стену и начинает подниматься – становится еще очевиднее, что, да, он все еще пьян, судя по тому, что держаться на ногах знакомо твердо до сих пор не может. – Кажется, ты закончил, – сипит Сукуна рвано, грубо, и Мегуми моргает, понимая, что да. Да, закончил ведь. Только что последнюю ссадину на глупом лице Сукуны обработал. Вот, значит, как. Нахмурившись, Мегуми отводит взгляд и начинает спешно собирать аптечку, понимая, что нет, никаких ответов так и не получит. Какие там, к черту, ответы, если Сукуна, похоже, только и ждал, когда же Мегуми закончит наконец, чтобы от его компании избавиться. А только что промелькнувшие отчаяние, тоска, видимо, померещились – ну, или же это было отчаяние из-за того, что никак не выходит от компании Мегуми избавиться, а он просто не понял. Блядь. Что еще ему за сегодня померещилось? Что еще он не так понял? Что еще абсолютно ничего не значило – а Мегуми… А Мегуми просто идиот, у которого что-то воображение разыгралось. Ощущение такое, будто что-то рушится – хотя это глупо, конечно. Чему тут рушиться? Но избавиться от чувства не выходит, и Мегуми, наконец поднявшись вместе с аптечкой, бросает по возможности равнодушно, холодно: – Ну, теперь я свалю, как ты и хотел. Внутри что-то неприятно сжимается – ведь и правда же, Сукуна дважды говорил ему свалить, просто Мегуми придурок упрямый, потому до сих пор и здесь. И потому до сих пор не жалеет. …да уж. Все-таки идиот. Но когда он сворачивает в направлении ванной, чтобы аптечку на место вернуть – то вдруг ощущает знакомые мозолистые пальцы, перехватывающие запястье на удивление осторожно; но в то же время это совершенно не удивляет. Опять же – Сукуна никогда ему абсолютно никакого физического вреда не причинял. Никогда. А стоит Мегуми обернуться – и он видит хмурое лицо Сукуны, в чертах которого проступает беспокойство. – Уже поздно. Требуется секунда-другая на то, чтобы понять, к чему это сейчас вообще – но затем… О. Ладно. Мегуми понимает. Вот оно. То, что за всем показательным похуизмом Сукуны, за всем его мудачизмом, яростью, ядом – дохрена времени понадобится, чтобы докопаться и понять. Чтобы распознать вот в таких обрывистых фразах, коротких взглядах, быстрых, осторожных касаниях – не похуизм. Сукуновскую вариацию заботы. Нужно дохрена времени. Но теперь Мегуми знает – или ему кажется, что знает. Сейчас Сукуна пытается сказать – он не хочет, чтобы Мегуми один по ночному городу бродил. Просто с умением говорить словами через рот у него проблемы, вот и выходит… Такое. Впрочем, у Мегуми с этим тоже проблемы – так что не ему осуждать. Но из-за подобных случаев этого придурка становится только еще сложнее понять. В один момент кажется, что Сукуна ненавидит Мегуми так, как никого и никогда не ненавидел – и при этом еще и посмел сегодня швырнуть в Мегуми словами о том, что это как раз он здесь тот из них двоих, кто ненавидит. Вот только уже в другой момент… Уже в другой момент Мегуми понятия не имеет, что, нахрен, думать вообще. Ему нравится мысль, что за прошедшие годы, с этими ночными посиделками на кухне, которые ощущаются все уютнее, даже теплее; которые стали чем-то вроде константы в жизни Мегуми. С этими перепалками, в которых больше почти никогда не чувствуется настоящей злости; в которые он сам злость давно не вкладывает – лишь за редким исключением, когда по-настоящему ссорятся, а не просто переругиваются. Даже с учетом тех моментов, когда они правда ссорятся – а Мегуми даже не всегда может отследить, из-за чего, больше обороняясь, чем нападая. Когда как раз и кажется, что рычащий Сукуна действительно его ненавидит. С этим… всем, что их так или иначе связывает – Мегуми нравится мысль, что они все же стали кем-то вроде друзей. Вот только он не настолько идиот, чтобы всерьез так считать. К сожалению. …мелькает в голове отдаленное. Приходится отмахнуться. Очевидно, что нахрен Сукуне такая дружба не нужна, что для него Мегуми – просто лучший друг младшего брата; вероятно, всего лишь раздражающая помеха. В конце концов, он даже по фамилии редко Мегуми называет, обычно ограничиваясь безликим «пацан» – сегодня вот, кажется, впервые по имени назвал, но и то пьян ведь, так что… не в счет. Совершенно очевидно, что Мегуми для Сукуны – просто никто. Просто пацан. Это логично. Закономерно. Это совсем, совсем не должно задевать. Хотя, наверное, сейчас Мегуми все же должен бы разозлиться, как минимум раздражение почувствовать – в конце концов, он в состоянии за себя постоять. В конце концов, еще только что Сукуна намекал, что Мегуми пора свалить – а теперь вот вспомнил, что поздно уже; беспокоиться смеет, черт возьми. Но вместо этого Мегуми лишь ощущает, как что-то внутри против воли тут же смягчается. Расслабляется. Это Сукуна. С ним часто так, на контрастах. В один момент кажется – ненавидит; а в другой черт знает, что думать. В один момент практически прогоняет – а в другой останавливает с беспокойством на дне радужек. Вот и как его понять, а? Мегуми хмыкает и, не удержавшись, в этот раз все же закатывает глаза. – Просто приглашу сам себя и останусь у вас в гостевой. – Не надо самого себя, – шепчет Сукуна со странной, незнакомой тенью в глазах. – У тебя есть мое вечное приглашение. У Мегуми почему-то стопорится вдох. Звучит непривычно. Звучит неправильно… …или не совсем неправильно. Просто звучит не так, как должно звучать обычное приглашение переночевать. – Приглашение спать в вашей гостевой? – зачем-то переспрашивает Мегуми, не узнавая собственный, слишком уж низко звучащий голос – и вдруг ощущает, как палец Сукуны оглаживает костяшку на запястье так же, как недавно оглаживал скулу. Вдох опять стопорится, застревает в трахее. Сердце прыгает к кадыку. Дурное. Мегуми не знает, почему так реагирует. Какого черта. Какого… – Приглашение куда захочешь, если дело касается меня, – хрипло шепчет Сукуна. И опять этот взгляд – мягкий и грустный, и точно ведь не мерещится, а Мегуми вдруг ощущает себя так, будто мог бы в этом взгляде потеряться. И выход искать не захотел бы. Наступает какой-то… момент, в котором Мегуми вязнет. Весь мир, кажется, сужается до одного только Сукуны – до его мягко-грустного взгляда, до его большого пальца, оглаживающего костяшку запястья, до его хриплого голоса, продолжающего эхом отдаваться в ушах. Мегуми кажется, он и впрямь что-то упускает. Что-то важное. Что-то, что могло бы объяснить сегодняшние странности Сукуны иначе, чем алкоголем; что-то, спрятанное на самом донышке его глаз; что-то, что рассказало бы Мегуми, почему его собственное сердце так дико себя ведет. Что-то, что развеяло бы туман в его сознании – и объяснило бы, чем он вызван, если Мегуми даже не пьян. Что-то, что прояснило бы нынешний момент. Прояснило бы, почему этот момент ощущается, как место, где Мегуми мог бы захотеть провести дни, и месяцы, и годы. …и понимание этого наконец все же ощутимо колет между ребрами страхом. Не перед Сукуной страхом – но перед тем, чего Мегуми не понимает. Не уверен, хочет ли понимать. А затем во взгляде Сукуны вдруг мелькает горечь – и Мегуми почему-то кажется, что он мог заметить эту короткую вспышку его страха. Но черт знает, как ее интерпретировал. Потому что в следующую секунду момент уже ломается. Потому что в следующую секунду Сукуна уже выпускает запястье. Сукуна уже отворачивается. Сукуна уже уходит в сторону своей спальни, все еще опираясь о стену. Когда его спина исчезает из поля видимости – Мегуми еще несколько секунд продолжает пялиться перед собой, сглатывая сердечный ритм. Он напоминает себе, что нужно позвонить Сатору, что нужно предупредить его о ночевке, что пора бы сдвинуться с места и в гостевую все же отправиться, что Сукуна просто пьян и это ничего не значит. Сукуна просто пьян и это ничего не значит. Сукуна просто… …приглашение куда захочешь, если дело касается меня. Мегуми не будет думать, что за нахуй это должно было значить. Не будет. Кажется, ему об очень многом, из случившегося, увиденного, услышанного сегодня – придется не думать. Наконец, Мегуми удается сделать вдох – и шаг вперед. Сукуна просто пьян и это ничего не значит. Все в порядке. Мир Мегуми остается на положенной ему орбите. …по крайней мере, так он себе говорит.