Однажды ты обернешься

– Я так понимаю, после всех этих лет ты наконец решил от меня избавиться. Сатору настолько погружается в свои объяснения и в мысль, которую пытается изложить, что донесшийся до ушей голос Мегуми становится для него полнейшей неожиданностью. Резко заткнувшись на полуслове и развернувшись, он тут же находит взглядом своего ребенка, привалившегося к дверному проему плечом, сложившего руки на груди и невпечатленно вздернувшего бровь. Сатору уже хочет расплыться в приветственной улыбке – одной из тех, искренних и настоящих, которые только Мегуми предназначены. Но потом до мозга наконец доходит смысл услышанных слов – и начавшая было зарождаться улыбка моментально гаснет. Внутри что-то страшно обрывается. – Даже в шутку не смей такое говорить, Мегуми. Попытка произнести это с показательным легкомыслием масштабно рушится – выходит слишком серьезно, слишком твердо для легкомыслия; даже чуть сдавленно. Черт. Но фраза Мегуми, вроде бы брошенная равнодушным голосом – все равно очень уж неприятно… блядь, да какое, нахрен, неприятно – пиздецки болезненно вонзается зубьями во внутренности. Конечно, хочется надеяться, будто после всех этих лет он наконец убедился, что никто и никогда его отсюда не выгонит; что Сатору скорее изловчится и сам себе глотку выгрызет, чем когда-нибудь от него откажется. Вот только, судя по тому, как после ответа Сатору линия плеч его ребенка едва уловимо, но все же расслабляется – надежда не особенно себя оправдывает. Хотя даже если бы им удалось уже эту разделяющую их грань преодолеть, даже если бы Мегуми и впрямь просто пошутил и ничего подобного на самом деле не подразумевал – Сатору не соврал: он действительно не хочет слышать такого даже в шутку. Слишком уж больно, слишком точечно бьет одной только мыслью, что Мегуми может в реальность своих слов верить. Одним только осознанием, что когда-то действительно верил. И можно ли такое преодолеть, переступить, пойти дальше до конца, без последствий, без пепельных следов, оставленных на внутренностях? Чтобы шутка действительно стала только шуткой – и в ней не было ни единого отголоска застарелой боли и страха? Но свою боль стерпеть совсем не сложно. А вот то, что Мегуми вообще нихуя не шутит, что и равнодушие его на самом деле – оно только напоказ… Куда сильнее бьет именно это – понимание того, насколько ему самому от собственных слов больно где-то там, за этим показательным равнодушием. Вдох-выдох. Ладно уж. По крайней мере, если Сатору хоть что-то о своем ребенке знает, то, кажется, Мегуми и сам собственного напряжения не уловил и его воплощенное в этих словах беспокойство теперь уже больше подсознательное, чем осознанное. Лучше, чем ничего. Требовать слишком многого Сатору уж точно не собирается; он понимает, что доверие для Мегуми – не пустое слово и заслужить его чертовски сложно, а прошедших лет все еще чертовски недостаточно. Не страшно. Сколько бы времени ни понадобилось и что бы ни пришлось для этого сделать – он планирует приложить максимум усилий к тому, чтобы однажды Мегуми и сознанием, и подсознанием поверил, что никакое дерьмо в этом ебаном мире не заставит Годжо Сатору отвернуться от своего ребенка. Да и. Хм. Если учесть, о чем именно Сатору только что говорил… – Тогда что все это значит? – холодно интересуется Мегуми, и Сатору морщится. Ага. Ну да. Значит, все-таки случайно что-то услышал – ну, точно случайно просто потому, что это Мегуми, такой прекрасный занудный ребенок. Он слишком правильный и слишком честный, чтобы подслушивать специально. Даже долбоебское… то есть, кхм, восхитительное влияние Сатору не способно эту его правильность хоть немного порушить. А ведь он прилагает столько усилий, а! Хоть и так уже понятно, что да, услышал – иначе зачем бы ему такие страшные вещи таким обыденным тоном прямо с порога говорить? Вот только… – Как много ты услышал? – ворчливо спрашивает Сатору, слыша уже пробивающиеся виноватые нотки в своем голосе. Черт. Не так он хотел, чтобы Мегуми все узнал. – Достаточно для того, чтобы начать предполагать, не пытаешься ли ты спихнуть меня Нанами, – теперь уже с откровенной ехидцей констатирует очевидное Мегуми. И это одновременно облегчение – лучше уж эта ехидца, доказывающая, что он пусть раздражен, но иронизирует и язвит, чем чертово напряжение в плечах. Но, в то же время – вина лишь нарастает и оседает в горле Сатору плотным, горьким осадком. Опять же. Не так он хотел, чтобы его ребенок узнал. А тем временем Мегуми моргает и его острый, подозрительный взгляд, до этого впивавшийся в Сатору – обращается на сидящего напротив Нанами, будто только сейчас он до конца присутствие еще кого-то осознает. Что-то в его глазах тут же немного успокаивается, заковывается в привычную невозмутимость с легким оттенком вины, пока Мегуми выпрямляется и чуть кланяется. – Здравствуйте, Нанами-сан. Простите за это. – Рад вновь встретиться, Фушигуро-кун. И не беспокойся, все в порядке, – в ответ склоняет голову Нанами, и хотя этот обмен репликами закован в рамки предельной вежливости – от него тянет легким теплом и сдержанным дружелюбием. Сатору задыхается от возмущения. – Эй! – обвинительно тычет он пальцем в Мегуми. – Почему ему достается вся эта приветливая вежливость, а мне – сплошные упреки с порога? Когда Мегуми тут же возвращает свой взгляд Сатору – что-то в его радужках опять моментально остреет. Ну что за несправедливость, а?! – Скорее, это я должен спрашивать, почему приходится швыряться упреками прямо с порога, Сатору, – не остается в долгу Мегуми, легко и немного мрачно отбивая выпад. Хмурая складка между его бровей становится глубже, а во взгляде появляется еще больше подозрения, когда он добавляет: – И даже не пытайся меня отвлечь. Что здесь происходит? От жалобного скулежа едва удается удержаться. Эх, а ведь какая попытка была!.. Ладно. Сатору в любом случае придется перед своим ребенок объясниться – так когда, если не сейчас? – Ну, понимаешь, – начинает он как можно более легкомысленно – в этот раз старательно следя за тем, чтобы действительно легкомысленно звучать. – Я просто проснулся сегодня утром и вдруг осознал – ух, кажется, самое время побыть взрослым! Сегодня тот самый, счастливый день для такого! Это было как озарение. Вдохновение. А прилив вдохновения нельзя игнорировать, Мегуми, понимаешь? И я вдруг понял, что нам нужен… запасной план. Ну, знаешь, на случай если со мной вдруг что-нибудь случится. Не то чтобы я планирую, чтобы со мной что-то случилось – так просто ты от меня не избавишься, даже не надейся, ребенок. Но ведь всякое… бывает. Так что лучше перестраховаться! Чисто технически, Сатору даже не лжет. Просто где-то приукрашает, где-то преуменьшает, где-то скрывает за словесным потоком важное и болезненное, а где-то смещает фокус драмы. Ну, и еще кое-что замалчивает. Например, замалчивает тот факт, что на самом деле проснулся сегодняшним утром в ебаной панике, с тяжелым, загнанным дыханием, с пальцами, вцепившимися в простыни – и даже понятия не имеет, откуда эта паника взялась. Вероятно, ее катализатором стал какой-то сон – но Сатору не в состоянии вспомнить, какой. Возможно, оно и к лучшему. Но суть в том, что его вдруг осенило, прямо-таки арматурой по макушке прилетело этой мыслью, начавшей пульсировать в голове раньше, чем он успел до конца проснуться, даже глаза открыть. Мыслью о том, что если с ним вдруг что-нибудь случится – то Мегуми останется… Один. Совсем, черт возьми, один. Что, если бы Сатору не упал в обморок, заставив своего ребенка с этим дерьмом разбираться, и смог бы игнорировать свое идиотское воспаление легких еще немного – и черт знает, а вышел бы он тогда из больницы вообще? Что, если такое когда-нибудь повторится – но закончится уже не так хорошо? Что, если он завтра попросту попадает под гребаную машину? Что, если. Если. Если… Перед глазами все еще стоит побледневшее лицо его ребенка в тот день, когда Сатору проснулся в больнице; или то, каким крохотным, хрупким и уязвимым выглядел Мегуми, свернувшийся в постели Сатору, в ворохе вещей Сатору. А что, если. Если бы… Чертовы если и если бы – сотни, даже тысячи паскудных сценариев, где все идет не так. Где Сатору – подыхает. А Мегуми… А Мегуми остается. Черт возьми. Один. И так-то раньше, еще несколько лет назад, Сатору мало волновала бы перспектива сдохнуть. Ну, сдохнет и сдохнет – невелика потеря. А может, и вовсе не потеря – наоборот, выдохнул с облегчением где-нибудь там, в посмертии, рядом с тем, к кому под землю тащит. Но сейчас… Сейчас у Сатору, вроде как… без вроде как – сейчас у него определенно есть, ради кого жить. И добровольно он никогда и ни за что Мегуми не оставит – никакая ебаная сила в этой ебаной вселенной не заставит. Но ведь может быть и не добровольно. Может быть и то, что Сатору попросту не способен контролировать, как бы ни пытался. Он, конечно, мог бы наговорить пафосных фраз о том, что ради Мегуми выгрыз бы себе дорогу и из ада – и действительно сделал бы все, сделал бы больше возможного, чтобы выгрызть. Но реальность – подлая и упрямая сука, и так уж вышло, что изо всякого там посмертия или небытия в эту реальность пока никто не возвращался. И как бы упрямым мудаком ни был Сатору – вряд ли даже ему такое под силу. Даже ради Мегуми, ради которого он буквально – на все. И намного больше. И одна только мысль о нем, снова оказывающемся на улице; одно только воспоминание о том тощем мальчишке в обносках, которого Сатору когда-то встретил; хоть мизерная ебаная вероятность, что для Мегуми все может обернуться таким пиздецом… Слово «родитель» до сих пор Сатору охеренеть, как пугает – но все его внутреннее, к Мегуми стальными канатами привязанное; все его родительское. Воем заходится от одной мысли, одного воспоминания. А значит, Сатору должен сделать все – все, чтобы Мегуми обезопасить; все, чтобы о Мегуми позаботились; все, чтобы Мегуми был счастлив, даже если его самого рядом больше не окажется. Даже если он сам больше не сможет сделать возможное и невозможное, чтобы это счастье своему ребенку подарить. А значит, Сатору нужен и вариант более реальный, действенный, чем красивые пафосные фразы. Когда утром, под действием все той же паники, он схватил телефон и принялся судорожно листать контакты, пытаясь придумать, кто бы подошел… На самом деле Сатору уже знал, что подойдет. Имя Нанами Кенто всплыло в голове раньше, чем он успел даже до телефона дотянуться – и отмахнуться от него нихрена не вышло. Вслух Сатору этого никогда не скажет – но хотя бы перед самим собой он вынужден сквозь стиснутые зубы признать, что Нанами… не так уж плох. Ну, не так уж плох для рожи-кирпича, дурацкого леопардового галстука и этого его режима терминатора с отбитыми эмоциями. Ладно, может быть, не такими уж и отбитыми – просто на роже-кирпиче нихрена не отражающимися. И учитывая склонность собственного ребенка Сатору свои эмоции всегда надежно от внешнего мира прятать – у него неплохой такой опыт в том, чтобы эти эмоции по мельчайшим признакам выискивать. А во время их первой встречи Сатору, вероятно, был чуточку все же предвзят. Потому что немножко все же приревновал. Самую капельку. Приревновал ко всей этой легкости в общении Мегуми с Нанами, к тому доверию, которое Мегуми выказывал Нанами, к осознанию того факта, что из Нанами-рожа-кирпичом-Кенто вышел бы просто гребаный идеальный родитель. Но за прошедшие с тех пор месяцы Сатору это перерос. Он же взрослый человек. Адекватный. Здравомыслящий… …бла-бла-бла. И все же, Сатору действительно может быть объективным. И пусть они виделись всего несколько раз – но этого хватило, чтобы убедиться в том, с каким уровнем уважения, серьезности и сдержанного, уверенного тепла относится этот человек к Мегуми. Ну, а еще, что самое важное. Сатору доверяет мнению своего ребенка. Как бы этот Нанами Кенто ни раздражал – но если Мегуми принял его и хоть сколько-то ему доверился, это что-то, да значит. Это значит очень и очень многое, на самом деле. И, серьезно: Мегуми – рациональный, здравомыслящий, отлично разбирающийся в людях Мегуми – доверялся ему настолько, что позвонил и попросил о помощи, когда идиот Сатору грохнулся в обморок. Учитывая, насколько его ребенок не склонен о помощи просить даже в самых критичных ситуациях – это значит пиздецки, пиздецки, пиздецки многое. А Нанами Кенто такое доверие оправдал. Как и следовало ожидать от кого-то, кому Мегуми доверился. И последние месяцы Сатору только убеждался, что его ребенок не ошибся – как и всегда. Нанами Кенто – рассудительный, спокойный, работает в полиции, умеет принимать взвешенные, рациональные решения, и при этом совсем не равнодушный робот, даже если хотелось бы таковым его считать. Идеальный настолько, что просто бесит – но в то же время не приторно, неправдоподобно идеальный, чтобы в него невозможно было поверить или чтобы заставить помалкивающие в его присутствии инстинкты встать на дыбы. Какой у Сатору остался выбор? Да и… У него в принципе других вариантов и нет; нет больше никого, кому он безоговорочно готов своего ребенка доверить. Если покопаться в памяти, то найдется имя-другое из прошлого, о которых можно было бы задуматься – но… Но. В каком-то другом мире одним из таких имен определенно стало бы Гето Сугуру – стало бы первым из таких имен, на самом деле. Но в существующем гребаном мире о подобном раскладе лучше вовсе не задумываться. Его кровь все еще тянет Сатору к земле, под землю – а ему теперь этого никак нельзя. У него теперь есть причина, хмурая, язвительная, восхитительная причина, почему – нельзя. Черт возьми. Так что, как бы сильно Сатору ни заставляла скрипеть зубами мысль о том, что ради воплощения его плана в жизнь придется позвонить Нанами Кенто и попросить его об услуге. Он стиснул зубы покрепче и позвонил. Конечно же, это должен быть Нанами Кенто – оставалось только убедиться, что сам Нанами Кенто согласится. А Сатору почему-то казалось, что согласится. Вот только убедиться в этом он так и не успел до прихода Мегуми. До прихода Мегуми, разговор с которым решил отложить на потом – просто потому, что поддался идиотской, беспричинной панике. Просто потому, что за ребрами засело – и зудело, жгло, по костям пинало это тупое ощущение, что если Сатору не разберется с ситуацией вот прямо сейчас, случится что-то ужасное. Что-то непоправимое. Разумной частью он понимал, что это просто мощный приступ тревожности – вот только до Мегуми с Сатору никогда подобной херни не случалось, и он попросту не знает, как с таким справляться. Не научился нихрена даже после появления Мегуми и всего этого накатывающего родительского дерьма. Тревога за своего ребенка – самое неожиданное, самое ужасное, самое неконтролируемое, что с Сатору случалось. А он все равно ни на что это не променял бы. И вот так они оказываются здесь и сейчас. И теперь вернувшийся из школы Мегуми случайно услышал обрывок их разговора – который ему, очевидно, не очень-то понравился. И, похоже, объяснения Сатору ему тоже нравятся не особо – если судить по тому, как с каждым словом брови Мегуми лишь сильнее сходятся к переносице, а губы лишь сильнее поджимаются. Вот черт. Кажется, Сатору в жутком дерьмище, куда сам себя и загнал. Знает он и эти хмурые брови, и эти поджатые губы, и эту стиснутую челюсть, и это максимально отрешенное, показательно равнодушное лицо, и этот предельно холодный взгляд, впивающийся острыми льдинами куда-то в гортань. О. Мегуми зол. Мегуми чертовски зол, что бывает крайне, крайне редко, на самом деле – не так уж легко его до такого состояния довести. Но у Сатору, как известно – ебаный талант к реализации самой любой херни, блядь. Вот только… Ладно бы его ребенок был просто зол – но за злостью он явно прячет кое-что похуже. Прячет для других наверняка незаметную – все-таки скрывать свои эмоции Мегуми умеет просто отлично, – но для Сатору прямо-таки вопящую. Боль. Чувство вины настойчивее забивается в горло, сильнее горчит, почти мешает дышать – еще немного, он хрипеть начнет. В конце концов, Сатору неловко затыкается под холодным, тяжелым взглядом Мегуми, и наступают несколько секунды душной, плотной тишины, которая ментально затягивается на его глотке удавкой. Но затем Мегуми эту тишину все-таки обрывает. – Значит, – начинает он ровным, отстраненным голосом, который нихрена Сатору не обманывает. – Ты решил реализовать некий, живущий только в твоей голове «запасной план», – и хотя Мегуми не показывает кавычки пальцами – они так и слышатся в ледяной едкости, в его голос скользнувшей, – включающий в себя Нанами-сана, но не включающий тот пункт, где ты для начала рассказываешь обо всем мне и спрашиваешь, а нужно ли оно мне. Чудно. Что ж, не буду мешать. Оставлю тебя и дальше со своими «запасными планами» играться. Ближе к концу едкость в голосе Мегуми становится уже совсем неприкрытой, горчащей – знающий своего ребенка Сатору теперь и в интонациях может даже различить тщательно замаскированные оттенки боли. Блядь. Еще раз коротко кивнув Нанами и напрочь игнорируя Сатору, Мегуми больше ничего не добавляет, никакого ответа не дожидается. Лишь тут же, говорить закончив – разворачивается на сто восемьдесят и уходит в свою комнату размеренным шагом, с идеально ровной, стальной осанкой. Пес, до этого молчаливой, поддерживающей тенью стоявший рядом с Мегуми – бросает на Сатору до крайности осуждающий взгляд. И трусит за своим хозяином следом. Черт. Даже Пес его осуждает! Хотя почему даже? Как раз Пес в числе первых, кто всегда готов Сатору осудить, если тот ведет себя, как еблан. Дверь за Мегуми закрывается с едва слышным щелчком, который бьет по барабанным перепонкам Сатору громче крика; рубит по его внутренностям мощнее топора. – Я облажался, – беспомощно сипит он, ощущая, как что-то внутри обрушивается монументально, в руины и пепел, когда спина его ребенка исчезает из поля зрения – и едва не вздрагивает, когда на эту реплику внезапно звучит ответ. Сатору почти успел забыть, что он не один. – Ты облажался, – размеренным, бесцветным эхом отзывается Нанами – и тут же добавляет: – Хотя мне казалось, что даже ты додумаешься рассказать обо всем своему ребенку прежде, чем реализовывать такой план. Наконец заставив себя отвернуться от опустевшего коридора – Сатору бросает прищуренный взгляд на Нанами, хотя за темными стеклами очков его стараний все равно не будет видно. Он официально забирает назад все хорошее… Ну, относительно положительное, что когда-либо думал о Нанами Кенто. – Ты меня бесишь, – бросает Сатору беэмоционально, в тон Нанами – но тот лишь совершенно равнодушно отвечает: – Сочту за комплимент. И Сатору планирует до конца своей жизни отрицать, что в ответ на это у него непроизвольно и невесело – потому что сейчас нихуя не до веселья – и все же дернулся уголок губ. Не было такого. Ложь и клевета! Но тот факт, что у идиотского совершенного Нанами Кенто с его рожей-кирпичом оказалось еще и невозмутимое чувство юмора в наличии… Да как он смеет, а?! Вот только, учитывая сухое, мрачноватое и абсолютно уморительное чувство юмора Мегуми – чем дальше, тем лучше Сатору понимает, почему эти двое сошлись характерами. И он не может контролировать это, когда в голове против воли всплывает мысль – уже далеко не впервые. А был бы его ребенок счастливее, стань его родителем кто-то вроде Нанами Кенто?.. Но Сатору тут же встряхивает головой, лишнее из головы выбрасывая. Неа. Нахуй. Не будет он в этом направлении думать – опять. Своего ребенка Сатору никому, никогда, ни за что не отдаст – если только сам ребенок этого не потребует… но о таком раскладе даже размышлять слишком больно, так что и делать этого Сатору не собирается. У него тут, вообще-то, в наличии сильный проеб, с которым самое время разобраться. А запасной план… ну, он на то и запасной – это самый крайний ебаный случай и Сатору пиздецки, пиздецки надеется, что этому плану никогда не придется осуществиться. Ну… Если Мегуми вообще на него согласится, угу. И простит Сатору за то, что для начала не посоветовался с ним. Чем дальше – тем яснее он понимает, какой же идиот. Очевидно же, что для начала нужно было поговорить с Мегуми. Очевидно, блядь! Глубоко вдохнув, Сатору отрывает себя от дивана, внутренне уже полностью на своего ребенка настроенный, на нем сконцентрированный – и только напоследок отрывисто, немного рассеянно бросает в сторону Нанами: – Подождешь? – хотя сейчас его это мало волнует – теперь, перед отголоском боли в глазах Мегуми, все остальное может подождать. В том числе и их разговор. Тем не менее, Нанами без колебаний кивает: – Конечно. Но когда Сатору уже отворачивается от него, направляясь к комнате Мегуми – вдруг неожиданно окликает: – Годжо, – обернувшись, Сатору натыкается на абсолютно нечитаемый взгляд Нанами, по которому ни черта не поймешь. – Почему я? Ты меня почти не знаешь. И не особенно выносишь. Это должен быть сложный вопрос – но на самом деле он очень и очень простой. Сатору и сам уже об этом думал, так что ответ у него готов. И сомнений в нем никаких нет. – Потому что мой ребенок доверяет тебе. А я доверяю своему ребенку. Наверное, ему это только мерещится – и все же Сатору кажется, он видит что-то похожее на смесь удивления и уважение, промелькнувшее в глазах Нанами. Но сложно сказать точно. Они действительно слишком мало знакомы, чтобы утверждать такое с уверенностью. – Я, конечно же, согласен, если согласится Мегуми, – в конце концов говорит Нанами уверенным, твердым голосом, глядя таким же уверенным, твердым взглядом. – Но ты сам увидел, как он к такому запасному плану относится. Так что постарайся, чтобы никакие планы не понадобились. И прекрати уже испытывать психику своего ребенка. Как Нанами Кенто одновременно умудряется вызывать в нем прилив благодарности – и желание показать ему средний палец? В результате Сатору выбирает компромисс – и просто коротко кивает. Он сейчас слишком сосредоточен на Мегуми, чтобы придумывать какую-нибудь колкость в ответ. Но по краю сознания мелькает мысль о том, что надо бы подсунуть Нанами рисунок члена – как сделал бы любой взрослый, ответственный, здравомыслящий человек, которым Сатору, очевидно, не является. А когда пытается таковым побыть – то все равно проебывается. Так смысл пытаться? Вновь отвернувшись и оставляя Нанами чувствовать себя как, чтоб его, дома, Сатору продолжает свой путь к комнате Мегуми – а перед нужной дверью замирает. Глубоко вдыхает-выдыхает. Нихуя не помогает. Вот и попробовал вести себя как взрослый. Вот и попробовал быть хорошим родителем – такое страшное, такое нужное, такое восхитительное слово. Проебываться на ровном месте – как призвание, в котором Годжо Сатору невероятно хорош. Что ж. Ладно. Вперед, Годжо. Хватит перед собственным ребенком трусить. Пошкребшись в дверь Мегуми виновато, Сатору скулит жалобно: – Мегуми-и-и-и. Впустишь одного бестолкового идиота, чтобы поговорить? Несколько секунд абсолютной тишины, за которые у Сатору внутри успевает произойти парочка кораблекрушений – а потом из-за двери наконец доносится приглушенное хмыканье. Только после этого выдохнув с облегчением, он осознает, что нихрена не дышал в ожидании хоть какой-то реакции – и осторожно приоткрывает дверь, проскальзывая внутрь. По меркам Мегуми хмыканье вполне засчитывается за положительный ответ. За то время, пока Сатору переживал легкий родительский кризис в гостиной, выслушивая ехидные ремарки Нанами-леопардовый-галстук-как-признак-мудака-Кенто – ну, или Сатору услышал их, как ехидные, и самое время для Мегуми его, бедного-такого-нечастного, начинать жалеть; а потом переживал еще один кризис здесь, в коридоре, пока решался постучаться. Мегуми уже успел переодеться и усесться на кровати с книгой – и от вида этой картины за ребрами уже привычно щемит. Серьезно, что это вообще за ребенок такой, которого отвлекать от учебы нужно вместо того, чтобы учиться заставлять? Не в первый раз Сатору задумывается о том, что нужно официально объявить хотя бы один день в неделю свободным от учебы в этом доме, когда Мегуми в сторону книг запрещено будет даже смотреть. День, наполненный видеоиграми, самыми идиотскими фильмами ужасов из возможных, всевозможными сладостями, разнообразной съедобной вредной ерундой и даже пиццей с ананасами – ради своего ребенка Сатору готов и на такие подвиги. Да. Звучит, как отличный план. Но об этом – позже. А для начала… ух. Осторожно опустившись на кровать рядом с Мегуми, Сатору снимает очки, укладывая их на подушку; подгребает под себя ноги и ждет. Пес, до того лежавший на кровати рядом – тактично спрыгивает, лишь напоследок бросив на Сатору многозначительный взгляд умных темных глаз, мол, ну вперед, исправляйся. И укладывается на полу возле кровати, в тени. Но Мегуми ни на что из этого не реагирует. Лишь невозмутимо переворачивает страницу книги, делая вид, что вовсе присутствия Сатору не замечает. Таким образом проходит еще секунда. Вторая. Десятая. А кажется, одна-вторая-десятая вечность. И в конце концов Сатору первым не выдерживает – драматично вздыхает. Все-таки, не просто так Мегуми и Нанами настолько легко нашли общий язык. Наверное, наедине они так время и проводят – в абсолютной тишине, каждый ткнувшись в свою книгу или свой ноутбук и лишь изредка обмениваясь комментариями вроде: – Годжо Сатору дурак. – Абсолютная истина. А потом смотрят друг на друга с невозмутимым пониманием – и продолжают заниматься каждый своими делами. Идиллия. Скукота. – Ну Мегуми-и-и, – опять жалобно скулит Сатору, понимая, что попросту не выдержит это профессиональное игнорирование от своего чудесного упрямого ребенка – и легонько пихает его плечо своим. – Может, отчитаешь меня хоть? Поворчишь немного… – Не считаю нужным тратить время на такое ворчание, – ворчит Мегуми, демонстративно не отрываясь от своей книги – и Сатору тихо-тихо выдыхает. Ощущает, как дергается уголок губ. По меркам его ребенка это засчитывается, как настороженный шаг навстречу и согласие хотя бы выслушать – за которое Сатору тут же хватается. – Слушай. Ты прав, – начинает он примирительно. – Я должен был посоветоваться с тобой прежде, чем принимать такое важное решение, – и если судить по тому, что напряженные плечи Мегуми едва уловимо расслабляются – вроде бы, выходит пока что вполне неплохо. Вроде бы, курс выбран верный. Поэтому Сатору чуть смелеет и продолжает: – Но мы должны быть готовы к любым… непредвиденным событиям. …и тут же проебывается, если судить по тому, что плечи Мегуми напрягаются еще сильнее прежнего, а челюсть стискивается так, что видно ходящие под кожей желваки. Сатору, блядь! – мысленно рычит Сатору на самого себя. Не то, чтобы это хоть сколько-то помогает, конечно. Черт возьми! – Это к каким же? – спрашивает этим своим ровным, спокойным голосом Мегуми, за спокойствием которого Сатору давно научился различать надвигающуюся бурю. Пальцы его ребенка вцепились в лежащую перед ним книгу до побелевших костяшек, а замерший взгляд теперь сосредоточен на одной точке страницы и едва ли хоть что-то разбирает. От этого вида что-то внутри беспокойно скручивается – за Мегуми беспокойно. Вот только проблема в том, что Сатору не совсем понимает, что именно сказал не так; что и почему подействовало на Мегуми; что заставило снова в защитную стойку ментально встать. И хотя ощущение, что вопрос его больше ехидно-риторический и правильного ответа на него нет, Сатору все же пытается осторожно: – Как ты помнишь, я не так давно побывал в больнице. И все вполне могло закончиться куда хуж… – Так может… – вдруг прерывает его Мегуми, с хлопком закрывая книгу и поворачиваясь к Сатору; и когда они встречаются взглядами, выясняется, что глаза его ребенка больше не мрачно-нечитаемые, на тысячу замков закрытые – нет, в них наконец полыхает та злость, которая отчетливо для Сатору угадывалась еще там, в гостиной. И когда Мегуми продолжает – злости этой в его глазах столько, что ею можно было бы испепелять: – …ты просто начнешь уже хоть немного заботиться о себе вместо того, чтобы придумывать, куда меня деть, если ты вдруг сдохнешь? Сатору моргает. Это было… Грубо. Честно. Справедливо. Очень в духе Мегуми. А еще – наконец отпуская на свободу то, что у него там тлеет, искрит, разгорается внутри, не давая этому чему-то сжечь внутренности. Так что Сатору совсем не против. Так что Сатору очень даже за. Голос Мегуми, тихий и шипящий, сочиться неприкрытым ядом; в глазах его, там, за густым туманом злости, плещется боль, рикошетом отбивающаяся Сатору в грудную клетку. Но пусть уж лучше Мегуми выплеснет все на него, здесь и сейчас, чем будет все трамбовать в себя, как делает это обычно. И Сатору принимается судорожно перебирать мысли в поисках подходящего ответа – хотя на самом деле ему попросту хочется притянуть своего ребенка к себе и в объятия укутать вместо всяких слов. Но вряд ли Мегуми это устроит. По крайней мере, не сейчас точно. Вот только раньше, чем Сатору успел бы что-нибудь придумать – ярость его ребенка уже гаснет так же резко, как разгорелась. И плечи его вдруг поникают как-то беспомощно. И он сам вдруг отворачивается, начиная выглядеть маленьким и хрупким, полностью на свой возраст – каким себе выглядеть обычно не позволяет. Вот это беспокоит уже гораздо сильнее, и Сатору ощущает, как тревога ему клещами сердце перехватывает. – Я знаю, что это я во всем виноват, – хрипит Мегуми также беспомощно, как выглядит, все еще куда-то в сторону глядя. Хотя кто-то другой, может, даже и не заметил бы различий – для кого-то другого, может, Мегуми выглядит также невозмутимо, как и всегда. Но Сатору знает своего ребенка. И от звука его голоса, обычно ровного, спокойного, а сейчас так отчетливо разбитого, сердце – в клочья; и от вида его, такого хрупкого и маленького, клочья – через мясорубку. Желание сгрести Мегуми в охапку становится почти нестерпимым, но Сатору стискивает крепче челюсть, переплетает руки на грудной клетке и запрещает себе – у них тут, кажется, еще одна проблема вырисовалась, которую нужно срочно решать. Если упрек в адрес Сатору был чуть более, чем заслужен – то откуда еще это «виноват» взялось и упрек в адрес самого себя? Так что Сатору лишь хмурится непонимающе: – О чем ты? – Ты вообще помнишь, из-за чего в больницу попал? – хмыкает Мегуми ядовито – вот только яд совсем неубедительный, разломы боли сквозь него слишком отчетливо виднеются. По крайней мере, опять же – для Сатору. И, да, конечно же, он помнит – хотя ту наполненную паникой ночь предпочитает не вспоминать, – вот только это все еще не отвечает на его вопрос. Но Мегуми уже продолжает: – Если бы я тогда не повел себя так по-идиотски, если бы не сбежал, ты бы не… – и он шумно, с силой хватает ртом воздух, будто кислорода вдруг перестает хватать. Ох. Ох, черт. Сатору такой еблан, да? Можно было бы и догадаться, блядь! Конечно же, Мегуми будет себя винить – это же Мегуми! Когда это он упускал возможность взвалить всю вину и всю ответственность на свои детские плечи, а? И Сатору наконец вспоминает, как еще там, в больнице, из-за непривычной покорности Мегуми, который все его капризы выполнял – догадался, что он себя виноватым чувствует. Но тогда они так толком об этом и не поговорили, так это и не проговорили, а потом все как-то смазалось, понеслось дальше… И Сатору, кажется, попросту забыл. Забыл, блядь. Возможно, подсознательно решил, что раз с его возвращением домой все вошло в привычную колею и Мегуми вновь стал собой, прекратив ему во всяких типичных для Сатору глупостях потакать – то значит, и его беспочвенное чувство вины ушло. Но когда это Мегуми так просто вину отпускал? Когда это он так просто отказывался от взваленной на себя ответственности? Мощным уколом за ребрами до сих пор отзывается то, как ребенок Сатору извинялся, что вообще Нанами в тот день позвонил и о помощи попросил. А теперь еще и это… Сколько же всего Мегуми в одиночку вывозит и не показывает, не проговаривает, вглубь себя прячет? От одной мысли – больно. А насколько больно должно быть самому Мегуми? Но среагировать Сатору никак не успевает – его самый упрямый, самый невыносимый, самый восхитительный ребенок уже вновь расправляет свои поникшие плечи; уже вновь поворачивается к нему и смотрит в глаза. И в радужках Мегуми вновь – знакомая сила, знакомая уверенность и твердость; и только где-то там, на самом-самом донышке. Тень уязвимости. Хрупкости. – Но этого больше не повторится, ясно? Я больше никогда так глупо не поступлю. Так что не вздумай умирать, понял? – и, под стать своему взгляду, Мегуми и звучать пытается уверенно, твердо; так же взросло, как и обычно; так же сильно, как и обычно. Но тень уязвимости – здесь. Тень хрупкости – здесь. Тень боли, настойчивая, острая – здесь. Впрыскивается Сатору ответно в вены и разъедает ему кости. И как бы ни пытался казаться сильным, стальным – в этот момент Мегуми настолько ребенок, каким обычно не позволяет себе быть; ребенок, который чуть не потерял важного ему человека; ребенок, который винит в этом себя; ребенок, которого сначала чертовым запасным планом, а потом и буквально словами ткнули носом в то, что – да, чуть не потерял… Внутри Сатору что-то разбивается. Какой же он еблан, а! – Ох, – вызывается из него пораженное – и как можно было не понять раньше? Как можно было не догадаться? Все-таки, Сатору абсолютно безнадежен. И он подается вперед, бережно обхватывает лицо Мегуми ладонями – потому что Сатору нужно, чтобы его ребенок не отворачивался; нужно, чтобы он услышал; нужно, чтобы он понял. – Мегуми. То, что я сейчас скажу, может тебя шокировать, если учесть, как я себя обычно веду – но я все-таки взрослый. В ответ на эту слабую, идиотскую попытку пошутить Мегуми не хмыкает, не дергает уголком губ, никак положительно не реагирует – лишь хмурится сильнее. И разбивающийся основательнее Сатору продолжает уже без тени шутливости, настойчиво, серьезно: – Это я выбрал бродить всю ночь под дождем без зонта, как идиот. Это я несколько дней игнорировал признаки болезни, в то время как ты настаивал, что мне нужно обратиться в больницу. Это был мой выбор, Мегуми. Совершенно глупый, безответственный, незрелый выбор, за который тебе пришлось расплачиваться, возясь с моей тушей несколько недель. Глухо вдохнув, Сатору все же признает – просто потому что прекрасно знает, как сильно Мегуми ценит честность: – Да, той ночью мы оба наделали глупостей, это правда – но ты не можешь отвечать за мои поступки, Мегуми. Тогда как я за твои – должен и обязан, хотя ты настолько редко даешь мне для этого повод, что скучно даже. Потому что это я здесь взрослый, Мегуми. И, кажется, нужно почаще тебе об этом напоминать… нам обоим, на самом деле. К концу его речи Мегуми все еще хмурится – но что-то в тонкой линии его губ едва уловимо расслабляется, что-то светлеет в его пасмурном, таком несвойственно детям серьезном взгляде, и это дает Сатору возможность хоть немного с облегчением выдохнуть. Нет, он не настолько наивен и глуп, чтобы думать, будто сумел Мегуми убедить. Зато тот, по крайней мере, его услышал. – Я все еще голосую за тот вариант, где ты хотя бы пытаешься себя не угробить. Если не ради себя – то ради меня. Я достаточно эгоистичен, чтобы о таком просить, – хмуро отвечает Мегуми, и это могло бы быть намеком на шутку – но звучит все еще слишком серьезно, слишком твердо для шутки. Разве что с чуть меньшей долей напряжения – сомнительное достижение. И – черт. Это представление Мегуми об эгоизме… Он умеет хоть что-то делать действительно для себя? И как Сатору научить своего ребенка этому? Но чем дальше – тем более искренним, более открытым, более на грани становится их разговор и Сатору ощущает, как перестает вывозить. Ощущает, как все сильнее становится его желание оградиться, прикрыться глупыми шутками, защитить от того, чтобы показать слишком много. Он знает, что это по-мудацки. Знает, что не должен. Знает. Ощущает, как по лицу сама собой расползается ухмылка. С сожалением выпускает лицо Мегуми из своих ладоней – но только для того, чтобы вновь пихнуть его плечо своим, произнося с притворной веселой обидой и отчаянно пытаясь разрядить момент: – Разве тебя не должен радовать тот расклад, при котором за тебя наконец будет отвечать кто-то действительно ответственный, вроде идеального Нанами Кенто? Вот только и эта попытка пошутить, кажется, опять попадает прицельно мимо – и не нужно быть гребаным гением, чтобы понять, почему. Как сам Сатору уловил напряжение Мегуми в тех, первых его словах, сказанных по приходу домой – так наверняка и мимо внимания Мегуми не проходит то, что как бы ни пытался Сатору весело и легкомысленно звучать, как бы ни пытался действительно это шуткой сделать. В шутке от самой шутки все равно лишь малая часть – а вот остальное… Блядь. Так что Мегуми его показательного веселья совершенно не разделает. Так что Мегуми только хмурится сильнее, губы поджимает. Так что у Мегуми в глазах – отголоски раздражения, злости, разбитости, боли, затеняемых твердостью и решимостью. Так что Мегуми произносит тихим – но острым и внушительным, серьезным голосом: – Даже в шутку не смей такое говорить, Сатору, – возвращая Сатору его же слова. Слабые остатки ухмылки и наигранного веселья истлевают окончательно. Ощущая, как что-то внутри виновато смягчается, Сатору тут же мысленно себя материт. Еблан он все-таки – конечно же, Мегуми такую шутку не оценил бы. Конечно же, он никогда ничего подобного не захотел бы. Конечно же. Столько раз Мегуми на деле показывал, как сильно Сатору ему дорог; показывал, что ни на каких Нанами Кенто менять его не стал бы – показывает это прямо сейчас. Так какого хуя Сатору продолжает сомневаться и бояться? Черт. И он еще винит Мегуми за то, что тот подсознательно продолжает бояться, не выгонит ли Сатору его однажды. Но важна здесь не неуверенность самого Сатору и страх того, что родитель из него хуевый. Важно здесь только мнение Мегуми. А у Мегуми – боль в глазах, стоит Сатору даже в шутку ляпнуть что-нибудь о том, что тот с радостью поменял бы его на родителя получше, вроде Нанами Кенто. И это, в общем-то, вопит обо всем, что нужно знать. Так что Сатору решает честно признать: – Я просто не хочу, чтобы ты опять оказался на улице, – в этот раз уже без тени веселья, немного сипло, немного сорванно от смысла своих слов, но также серьезно и внушительно, как Мегуми. И, на самом деле, хоть Сатору и начал воплощать в жизнь всю эту идею с запасным планом – он пытался не задумываться об этом всерьез. Пытался не представлять себе это всерьез – лишь так, мимоходом, по краю сознания, не давая по-настоящему в мысли погрузиться. Просто потому, что не мог. Не мог подумать о Мегуми – опять в одиночестве. Опять закрывшегося. С высокой вероятностью опять предпочитающего улицу любым другим альтернативам вроде приюта. Впрочем, и о Мегуми в приюте думать тоже – пиздецки больно. И тот худощавый мальчишка в обносках – представлять себе, как уже повзрослевший Мегуми вновь станет вариацией того мальчишки, как потеряет дом, который только обрел; дом, который Сатору ему обещал… Слишком. Слишком. Слишком, нахрен, больно – попросту невыносимо. И Сатору сделает все – абсолютно все – чтобы ничего из этого не случилось. Чтобы его ребенок больше никогда не страдал – насколько в принципе в его силах это воплотить. Потому что Сатору ведь не идиот. Он понимает, что не сможет забрать себе абсолютно всю боль Мегуми, как бы сильно этого ни хотел – но это не помешает ему, черт возьми, попытаться. А Мегуми смотрит на Сатору в ответ внимательно и пристально своими болезненно-взрослыми глазами. И черт знает, что он находит, что на лице и в глазах Сатору отражается в то время, когда в голове проносятся ужасающие картинки, тяжелые мысли, важные клятвы – но он не пытается ничего скрыть, не пытается маску нацепить. Мегуми показал ему уязвимую часть себя. Будет честно дать что-то равноценное в ответ – а его ребенок ценил честность. И чтобы Мегуми все же в глазах, в выражении лица Сатору ни нашел – но взгляд его вдруг едва уловимо смягчается; что-то едва уловимо смягчается и в его спокойном голосе, когда Мегуми говорит: – Дело не в том, что я боюсь опять оказаться на улице. Ты же понимаешь это? – когда Сатору только хмурится в ответ, Мегуми вздыхает с легким оттенком обреченности – он часто так вздыхает, когда Сатору говорит или творит очередную ерунду; глупое родительское сердце знакомо щемит. – Нет, конечно, иметь крышу над головой и возможность не думать о том, где добыть еды – это хорошо, – Сатору не удерживается и вздрагивает, когда Мегуми так обыденно говорит о таких страшных вещах. Но тот либо не замечает, либо игнорирует и продолжает настойчиво, вдруг особенно пристально в глаза Сатору глядя: – Дело в тебе. Я боюсь потерять тебя. Мне не нужны никакие запасные планы, Сатору – мне нужен ты. Сатору моргает. Моргает еще раз, когда в глазах появляется жжение и дрожащий выдох вырывается из горла – реакция приходит раньше, чем слова наконец добираются до сознания. Дурацкий прекрасный ребенок. Он словами никогда не разбрасывается, и если уж что-то важное говорит – то попадает так, что навылет. Сатору едва удерживается от того, чтобы проверить грудную клетку – а ну как и впрямь сердце вышибло? Но нет. Вроде, стучит. Оголело колотится, на самом деле, и страшно-страшно-страшно щемит. – А я хочу заботиться о тебе, даже если меня рядом не будет, – хрипит Сатору сдавлено, сбито – и так честно, что страшно, что больно. И как же давно Сатору так глубоко увяз? И был ли у него когда-нибудь шанс выбраться раньше, чем увязнет? И хотел ли он этот шанс? Но Сатору смотрит на ребенка перед собой – сильного, смелого, у которого уже упрямо поджимаются губы, и огонь загорается в глазах, и он явно готовится услышанные слова оспорить… И понимает, что не хотел. Что получил бы шанс вернуться во времени – и снова увяз бы, в этот раз уже целиком и полностью осознанно и без тени сомнения. Одно только исправил бы, получи он такую возможность – нашел бы Мегуми как можно раньше, до того, как ему пришлось стать не по годам взрослым, до того, как ему ментально внутренности изрешетило. Не в первый раз Сатору об этом задумывается – наверняка не в последний. Но исправить нельзя ничего – зато есть здесь и сейчас. И здесь и сейчас Мегуми вдруг подается вперед. Мегуми вдруг обхватывает его руками поперек спины, притягивая к себе. Мегуми вдруг утыкается носом Сатору в плечо и ворча в него приглушенно – но упрямо, решительно, яростно. С такой отчетливой, убивающе проскальзывающей в голос нежностью: – Тогда будь рядом. Я не согласен, чтобы ты заботился обо мне, когда я не могу позаботиться о тебе в ответ, большой ты, бестолковый ребенок. Ох. Ох. Сатору к чертям разбивается – но он ни на что это чувство не променял бы. Все чаще позволяя обнимать себя – Мегуми все еще остается не особенно тактильным. Продолжительные объятия он обычно не выдерживает, разрывая их первым – Сатору пытается одергивать себя и отпускать его раньше, чем это случится, но выходит далеко не всегда. А сам Мегуми и вовсе крайне редко объятия инициирует. Редко. Но все же, теперь – не никогда. А это так ценно, важно, хрупко, что Сатору… Разбивается. Но не жалеет. Притянув своего ребенка к себе в ответ, прижав к себе крепко-крепко – но бережно, как хотелось с той секунды, как в комнату к нему вошел, Сатору шепчет ему в макушку. – Я буду. Я сделаю все, чтобы рядом с тобой быть. До тех пор, пока в принципе смогу. До тех пор, пока ты сам меня не прогонишь. …и даже тогда все равно буду присматривать, – не договаривает Сатору. Понимая, что если Мегуми его все же однажды прогонит, если действительно этого захочет – будет больно, будет разрушительно, но Сатору подчинится. Уйдет. И все равно не сможет за своим ребенком не присматривать. Не сможет не заботиться о нем. Откуда-нибудь издалека, где ему не помешает. Просто не сможет иначе. И все-таки – Сатору не всесилен. И все-таки – есть неподвластные Сатору вещи. И все-таки… И плечи Мегуми от этих слов мимолетно вздрагивают – а потом он лишь обнимает Сатору крепче. Такой сильной хваткой – почти до хруста костей, – какой большинство бы не ожидало от кажущего на первый взгляд хрупким мальчишки. Но Сатору не большинство. Сатору знает, сколько в этом мальчишке, лишь на первый взгляд кажущемся хрупким – сокрыто невероятной силы. – Не надейся, что прогоню, – ворчит Мегуми глухо, куда-то Сатору в шею, и тот сипло, с облегчением смеется, и они оба делают вид, что не замечают скользнувший в этот смех всхлип. – На такое надеяться уж точно не стал бы. Какое-то время они так проводят, застыв в объятиях друг друга, и этот момент настолько теплый, и совершенный, и так страшно его прерывать – но ведь они еще не закончили, смутно вспоминает Сатору. Но ведь он так и не уговорил Мегуми. И меньше всего ему хочется из этого тепла возвращаться к тяжелой теме, к возможному спору – но… Но Мегуми успевает первым. Потому что Мегуми вдруг произносит – все так же Сатору куда-то в плечо, не пытаясь пока что, к его радости, объятия разорвать. – Знаешь, может, технически, ты и взрослый – но мы оба знаем, кто здесь взрослый на самом деле. Так что, раз уж на то пошло, и ты начал всякие запасные планы составлять – то мы должны продумать и тот сценарий, где что-то случается со мной. Потому что мы оба знаем, что предоставленный самому себе ты – абсолютная катастрофа. И Сатору одновременно тихо-тихо выдыхает, потому что это значит, что Мегуми, кажется, все же согласен с чертовым запасным планом – пусть это словосочетание в его исполнении получается все таким же едким, как и раньше, – и к спору им возвращаться не придется. Но, в то же время. Остальная часть всего, что он сказал… Голос Мегуми хоть и звучит глухо – но вместе с тем звучит неожиданно задумчиво и серьезно, а у Сатору в глотке тут же булыжник застревает такой величины и мощи, что ощущение, будто его никаким молотом и за вечность не расшибешь. А у Сатору внутренности разносит в руины всего несколькими словами, как минами, и отчаянно колотящееся сердце себя о клетку ребер явно пришибить хочет. Он вдруг до конца осознает, почему Мегуми так сильно разозлился, пока Сатору рассуждал тут легкомысленно о собственной смерти. И слушать, как его ребенок делает то же самое. Как он настолько равнодушно и легко говорит уже о своей… Черт возьми. На самом деле, можно было бы и догадаться. Можно было бы и ожидать, что Мегуми обернет ситуацию против самого Сатору. Что так просто он не согласится и не сдастся. Что он возьмет – да и заговорит о зеркально отраженном пиздеце. Вот только Сатору не ожидал – потому что Сатору совершенно не хочет представлять себе мир, в котором Мегуми не будет. Потому что такого мира попросту не может – не должно – существовать. Не для Сатору. И он сделает все – абсолютно все. Сам сдохнет, мир выкосит, дьяволу глотку клыками вырвет. Но ни за что не допустит существование мира, в котором Мегуми нет. Так что и такой вариант им продумывать совершенно нет, черт возьми, смысла. Предоставленный самому себе Сатору действительно катастрофа – он не может это оспорить, Мегуми слишком хорошо его знает и утверждать это может с абсолютной уверенностью. Другой вопрос в том, что даже если Сатору действительно окажется предоставлен самому себе, в мире, где его ребенка больше не будет – слишком страшная, слишком горькая, слишком разрушительная мысль, которую он не собирается думать, но… …но и самого Сатору тогда не будет тоже. Единственная причина, почему он смог кое-как выкарабкаться, смог вновь начать жить, а не существовать, после… после Сугуру – это Мегуми. А без Мегуми причин не только не будет – Сатору попросту их и не хочет. Но это все абсолютно неважно, потому что он, опять же, не допустит существование такого мира – без Мегуми. Не колеблясь сделает ради этого абсолютно все и намного больше – иной расклад совершенно не рассматривается. Вот и все. Вот и точка. Хотя самому Мегуми уж точно лучше такого не говорить. Потому что ему уж точно такое не понравится. Да и атмосфера наконец – привычно мирная, привычно уютная. А Сатору совсем не хочет ее разрушать, поэтому заставляет себя ухмыльнуться как можно легкомысленнее, пытаясь – опять – свести все к очередной идиотской шутке: – Неужели, ты настолько жесток, чтобы заботу обо мне тоже свалить на Нанами? Но Мегуми на это ничего не отвечает, только сухо хмыкает – вновь выходит у него как-то слишком уж задумчиво и серьезно, а совсем не весело. Вот только Сатору не успевает это обдумать. Потому что Пес, все это время терпеливо наблюдавший за ними из тени – видимо, уловив изменения в атмосфере между ними, вдруг запрыгивает на кровать, заваливается на них всей своей тушей. А Сатору хохочет весело, и даже Мегуми отзывается своим тихим, коротким, бесконечно ценным смехом, зарываясь пальцами в густую шерсть Пса. Со знакомым щемлением в сердце Сатору смотрит на своего ребенка и знает – он сделает все, чтобы его смех сохранить. Все – сам сдохнет, мир выкосит, дьяволу глотку клыками вырвет. Все… …и намного больше.