Римлянки из Эллады

- Бей захватчиков! – выкрикнул кто-то из эллинов. Толпа бросилась на легионеров, в ярости не понимая всей своей беспомощности. Но немедленно столкнулась с мечами. Несколько человек упали на площади, заливая камни кровью. Кто-то немедленно в ужасе закричал и отступил назад, кто-то в ярости продолжал напирать, отчего немедленно часть людей упали, их толкали, пинали и топтали свои, не замечая ничего то ли в страхе, то ли в злости. Восстановить спокойствие было бы непросто, однако легионерам было не привыкать действовать против обезумевших горожан. На помощь тем, кто прибыл к храму, спешила еще когорта воинов, которые немедленно обходили всю площадь по периметру, перехватывая всех, кто пытался сбежать и поднять хотя бы камень. Как бы ни хотел Луций сохранить в городе подобие мирной жизни, сейчас это становилось уже невозможно. В данный момент, не дожидаясь приказа проконсула или хотя бы трибуна, центурионы отдавали команды, давя восстание. Брошенные пиллумы мгновенно прорядили ряды горожан, почти никто уже не пытался протестовать, увидев, как рядом валились люди, корчась от боли. Но римляне продолжали свое действие. Толпу сначала согнали тесным кругом, затем прозвучал приказ, что женщины и дети могут удалиться с площади, но только если отправятся по своим домам, откуда не вправе будут выходить, пока им не будет позволено. И женщин, и детей было очень мало – у греков они привычно держались в стороне от государственных дел, поэтому и в этот раз, когда народ принялся стекаться на площадь, большинство из них и так поторопились домой. Но все же некоторые были – и сейчас они поспешили удалиться, как им было велено. Остальных, по сути почти пленников, римляне разделили на три части, не выбирая, а просто вновь оттесняя пленников, но теперь в разные стороны друг от друга: одних загнали в храм, где и заперли, с другими поступили похоже, но заперли их в огромном амбаре в другой части города, откуда тоже было вынесено все. И лишь третьим было объявлено, что они могут отправиться по домам. Цель была простая – легко контролировать горожан. Конечно, далеко не все жители полиса сегодня собрались на площади, многие и так оставались у себя. А среди тех, кого отпустили, могли оказаться довольно горячие головы, как среди тех, кто оказался заперт, были и просто мирные жители – ведь римляне не высматривали наиболее воинственных, они разделили толпу просто механически, как придется. Но в любом случае немалая часть города оказалась заперта, для их охраны было достаточно поставить легионеров возле дверей. Прочие же эллины, вроде бы находясь на свободе, не могли действовать, даже собравшись вместе и получив оружие, они составляли меньшинство. А поскольку среди пленников у многих были друзья или родичи, то любые попытки протестовать могли привести к гибели этих людей. И помимо этого римляне увели жрецов, как и собирались. Их заперли в помещениях рабов на вилле – то есть держали вроде бы на положении рабов, но не бросили в яму, чем пытались себя утешить пленники, не догадываясь, что просто для такого числа людей не хватило бы тюрьмы, которой пользовался хозяин виллы. Ценности храма были унесены в хозяйские комнаты, где должны были дожидаться решения Луция. Охрана виллы была увеличена, как и было приказано, а потому богатый дом превращался в настоящее убежище, чему способствовало и то, что он находился на небольшом холме, то есть позволял отсюда контролировать весь полис. Этой же ночью город почти вымер, по улицам, как и до того, ходили постоянные римские патрули, но теперь их шаги для всех звучали особенно зловеще, никто не решался появиться в городе, даже если в этом была особая надобность. *** Елена, смущаясь, последовала в воду за трибуном, который ясно дал понять, что ждет ее рядом. До сих пор мылась она одна, пару раз заставала Олия в ванной, но он почти сразу выходил из воды, иногда после соития коротко ополаскивался вместе с ней. Сейчас же пришлось скинуть одежду и последовать к нему. Но, пользуясь случаем, девушка решила внимательно осмотреть мужчину, нет ли на нем ран. - Устала? – Олий ласково обнял ее за талию, притягивая к себе, огладил плечи, будто помогая расслабиться. – Ты и твоя сестра лишь немного подремали прошлой ночью. А еще столько волнений и тяжелый переход. У эллинки в голове крутилось, что он и вовсе хотел видеть ее вечно уснувшей – трибун, в отличие от проконсула, поддержал сначала идею расправиться со всеми свидетелями их пленения, и лишь потом согласился с Луцием, что можно оставить их в живых. Елена не предполагала, что Олий исключает ее из числа тех, кого он предполагал убить, а потому чувствовала досаду, что он так легко был готов расстаться с ней после всего, что было между ними последние дни и ночи, особенно в последнюю, когда ей начинало казаться даже, что ее чувства к этому мужчине более всего похожи на любовь… Но сейчас девушка подавила в себе эти слова и эти мысли. Он все же немало сделал для нее, защищал ее, а потому она была обязана ему. А помимо этого, было кое-что, казавшееся гораздо более важным, то, что она отчасти услышала в разговоре между римлянами, когда они возвращались домой. - Ты устал больше, - мягко отозвалась Елена, стараясь сосредоточиться лишь на том, что было между ними хорошего. – Я до сих пор не нашла случая поблагодарить тебя за спасение. И за то, что укрыл от удара хлыстом. - Пустяки, - пробормотал трибун, касаясь губами ее плеча. И глубоко вдохнул аромат ее тела, наконец чистого и такого манящего. Рабы принесли ужин. Пришлось ненадолго прервать объятия. - Скажи, что будет с городом? – осторожно поинтересовалась девушка. Кажется, сейчас у трибуна хорошее настроение, а значит, можно попытаться выяснить у него, чего отныне им опасаться, в первую очередь ей и сестре - сочувствовать городу, который она почти не знала, она себя не заставляла. Олий чуть пожал плечами. - Мы не можем идти против воли Сената, - не стал скрывать он. – Не могу сказать, как в точности будет действовать Луций, но с уверенностью можно заявить, что те, кого уличат в измене, будут отправлены на рынки Рима. - Вместе с семьями? – прошептала Елена. Трибун вновь лишь пожал плечами. Это было очевидно. Хотя и не очень приятно думать, что недавно вполне свободные граждане, почти равные римским, с женами и детьми станут вровень варварам. Он не то чтобы кого-то из них жалел, просто сейчас, после известия о том, кто и для каких целей добивался всего этого, Олию было противно служить этой цели, ему казалось, что из него и его когорт делают грязных работорговцев. Внезапный вопрос вырвал трибуна из размышлений. - Значит, и нас ждет та же участь? – девушка заглянула ему в глаза. – Мы из семей предателей. Или семьи того, кто поддерживал предателя, не так ли? Никто не станет проверять, думает ли жена или дочь иначе, чем муж или опекун? Некоторое время длилось молчание, трибуну надо было обдумать, как лучше ответить, затем Олий спокойно произнес: - Жене проконсула нечего бояться. Твой брак и брак твоей сестры были объявлены недействительными. Поэтому вашу связь с врагами Рима еще надо доказать. Но никто, даже наши враги, не осмелится сказать, что супруга римского гражданина повинна в измене. Подобное утверждение придется доказывать в суде, поскольку это оскорбление римского гражданина. Единственное доказательство против тебя и твоей сестры после расторжения брака – ваш опекун, который поддерживал Артемия и Мелетия. - Достаточно ли этого, чтобы обвинить Дафну? – спросила Елена несколько напряженно, больше волнуясь за нее, чем за себя. - Зачем? – отозвался трибун. И пояснил: – Ты, как и твоя сестра, никому не нужны ни в качестве супруги римлянина, ни на рынке рабов. Никто не будет обвинять в измене жену, если только не пожелает доказать измену мужа. - А возможно ли такое? - Нет, - усмехнулся Олий. – Тот, кто бросит проконсулу такое обвинение в суде, уйдет оттуда осмеянным. Одно лишь то, что Луций взял город, будет доказывать его преданность Риму. Будь он предателем, бросил бы войско и перешел на сторону врагов, а не назвал пленницу своей супругой, привезя в Рим. Это понимают даже Аннии, личные счеты придется отложить. Не бойся, ни ему, ни Дафне ничего не грозит. - А Паисию? - Полагаю, ему не избежать наказания, - чуть нахмурился трибун, который не понимал таких настойчивых расспросов. Но все же пояснил: – Его вина несомненна, он поддерживал Артемия. Конечно, проконсул может его попытаться защитить. Но я бы не советовал и не посоветую ему это делать. Как будет от этого отговаривать и Петроний. Слишком очевидно, что Паисий – предатель. Защищая его, Луций скомпрометирует себя. - Значит, защита мужа распространяется лишь на жену, но не на ее родню? – протянула Елена, обдумывая. - Жена становится частью семьи мужа, она приходит в его семью и получает его имя, - объяснил Олий. – Но не ее родственники. Понимаю, что тебе неприятно, ты хорошо относишься к опекуну, несмотря на то что он редкостный мерзавец. Но таков закон. И нарушать его – это идти против всего Рима и его устоев. Повинуясь знаку, раб унес остатки ужина. - Хорошо, - вздохнула Елена, постепенно стараясь собраться с силами, - спасибо, что объяснил, господин. Олий притянул ее к себе, вновь трогая поцелуем кожу ее тела. - Могу ли я тогда просить тебя о том, о чем молила раньше? – девушка тяжело задышала от желанных ласк, но хотела выяснить до конца свою судьбу, а для этого надо было оставаться спокойной и хотя бы проговорить то, что необходимо. - О чем? – трибун чуть отстранился, взглянув на нее и пытаясь разгадать, что же ее так гнетет, он ведь уверил, что ей ничего не грозит. - Избавь меня от позора, - Елена прятала взгляд, чтобы не поддаться страсти от одного вида мужчины. – Я понимаю, что твой долг велит тебе подчиняться воле Сената. Но я осмелюсь напомнить, что ты и проконсул дали слово избавить меня и Дафнию от позора быть отданной другим мужчинам. Ныне выходит, что твой долг велит обратить меня в рабство, а значит, участи ублажать господина мне не избежать. Я не прошу тебя оставить мне свободу, не прошу идти против воли и закона Рима. Но я уже молила об этом тебя там, у камней. Пожалуйста, не позволь превратить меня в рабыню. Меч или кинжал выбери сам. Олий был хмур. Он молча притянул девушку к себе, впиваясь поцелуем в ее губы, словно бы так пытаясь забыть все. Елена озвучила то, что грызло его самого. Он обещал, вслед за проконсулом, что девушка не подвергнется позору. Теперь же, если исполнять волю Сената, ему следует отдать ее в рабство. А что это, как не нарушение первого обещания? Рассчитывать на защиту Луция было не лучшим выходом. Нет, трибун не сомневался, что проконсул возьмет девушку в дом, как сестру своей жены. Тем самым распространив на нее защиту. Но Олий понимал, что это не лучшее решение. Этим поступком Луций мог серьезно испортить репутацию себе. И даже дождаться вызова в суд. Конечно, враги проконсула, если и смогут доказать судьям мнимую измену, добьются разве что ссылки Луция. Это не позор для Елены и Дафны. Но это еще больший позор, чем смерть, для римского гражданина. Если все же его не лишат гражданства, на детей и это не распространят. Кто пожелает такого будущего своему ребенку?! Трибун мог бы взять ее к себе домой, но какие пойдут слухи в Риме о жене проконсула, у которой сестра то ли в рабстве, то ли гетера? А подобную правду не утаить, даже если сам Луций заберет Елену в дом в статусе рабыни или вольноотпущенницы. Был и еще один вариант – побег. Если Елена, скажем, в сопровождении своего опекуна, исчезнет, не придется ее продавать. Но этот вариант лишь на первый взгляд казался неплохим. На деле же… Как объяснить, что из дома, где у каждого входа расставлены посты, сбежали пленники? После того, как в здание смогли проникнуть работорговец с охраной, никто не поверит, что посты не были усилены. А если настаивать на этом, то придется отвечать за халатность: проникновение на виллу было обращено к пользе, но повторный промах сведет на нет все победы тут, начнутся разговоры о бесталанном полководце. Трибун не очень-то хотел терять репутацию из-за такой мелочи. Хотя скорее обвинения будут другими – будут настаивать, что если все же кто-то исчез из охраняемого дома с усиленными постами, то это неспроста, и очевидно, что сенаторы сделают вывод о предательстве. В этом случае подозрение вновь в первую очередь падет на Луция. Или на трибуна, но враги проконсула будут указывать, что делалось все с его согласия. Да и поверить, что карательные отряды, посланные на поиски беглецов, не смогут их найти, мог лишь тот, кто не знал римских солдат. Олий же прекрасно их знал, поскольку военное ремесло было частью его жизни. Поэтому понимал, что если не через несколько дней, то через месяц-другой, но беглецов найдут. И тогда их участь будет еще хуже: военнопленный мог надеяться на обычную судьбу раба, а уже объявленный раб, решившийся на побег, либо закончит жизнь на арене, либо будет брошен на рудники. Все это трибун отлично понимал. Но мысль об убийстве девушки, пусть даже для того, чтобы избавить ее от позора, приводила его в ужас. Был лишь один способ не нарушить слово, но выполнить и волю Сената… Олий притянул Елену к себе, осторожно помогая одеться на свой орган – она была достаточно возбуждена для этого. - Молю, господин, - прошептала девушка, крепко прижимаясь к его груди. - Ты не будешь рабой, обещаю, - хрипло бросил трибун. – Но и свободы не жди. Я не отступлю от воли Сената. Однако ты всегда будешь только моей, я дал тебе слово, я не отступлю от него, можешь быть уверена! Елена, поняв его по-своему, тихо всхлипнула, но тронула благодарным поцелуем его щеку. Олий молча ускорил ритм. *** Спешно поужинав, Луций жестом дал понять, что просит помочь вымыться. Дафна, к которой был обращен этот жест, смущенно покраснела. Но не возразила, проглотила последний кусок и принялась за дело. - Господин, я… признательна тебе за защиту, - прошептала она, улучив момент и наклонившись к его уху сзади. – И за твое хорошее отношение ко мне. Но… я помню ваши разговоры с господином Петронием, а поэтому я должна сказать… Мне не хотелось бы, чтобы ты брал меня в жены… лишь оттого, что поспешно дал клятву в момент отчаяния. Вероятно, мой господин, ты уже жалеешь об этом… - Я ни о чем не жалею, - нахмурился Луций, поворачиваясь к девушке, чтобы видеть ее лицо. – Ты так смела? Отчего? В тебе проснулась Диана-воительница? Или ты желаешь отправиться на невольничий рынок? Дафна невольно вздрогнула – это и вправду было ее кошмаром. Но предавать саму себя она тоже не желала, хорошо помня их спор у пещеры, когда казалось, что все уже решено. Тогда она уверяла, что не потребует исполнения клятвы, и не хотела, чтобы трибун с насмешкой после говорил другу, что был прав. - Нет, - еле слышно отозвалась она. – Мысль об этом ужасает меня. Но я не считаю тебя обязанным мне, ты слишком много сделал уже, когда оберегал меня от всех несчастий, всего этого достаточно, чтобы ты ничего не должен был бы мне… - А, видимо, ты полагаешь, что я все равно не позволю этого сделать, ведь я дал слово? – коротко спросил проконсул, который пытался разгадать скрытый смысл слов девушки. – Даже если этого требует долг перед Римом. Полагаешь, я придумаю, как обойти закон и сдержать слово, что не сделаю тебя рабой? - Не знаю, господин, - отозвалась девушка без тени притворства. – В моем народе говорят, что не стоит верить слову римлянина. Однако я хотела бы верить тебе. Но я не вправе ждать, что ты пойдешь против воли Сената. И я повторю то, что говорила раньше: я не буду настаивать на том, чтобы ты исполнил свою клятву. Защитят ли меня боги или оставят – в том будет их решение, их ответ на мои мольбы. Но я искренне верю, что ты не должен противиться своим желаниям: если я неприятна тебе, прошу, не мучай себя, не бери меня в жены. Мне не хочется быть причиной твоих печалей, если ты полюбишь другую потом. Мой первый брак был заключен без капли чувств, я не могу желать такого кому-то еще, особенно тому, кому обязана столь многим. Луций усмехнулся всем своим подозрениям, своим попыткам отыскать корысть в словах эллинки, и притянул девушку к себе, целуя. - Не думай об этом, - мягко произнес он. – Если бы брак с тобой был противен мне, я не давал бы такого обещания. Ты – само очарование, и я уверен, что ты будешь достойной супругой мне, хорошей матерью моих детей. Если ты ждала защиты богов, то поверь, что Диана не оставила тебя, подарив тебе свою молодость и красоту, свою грацию и решительность. Я исполню клятву не только потому что произнес ее, но и потому что она угодна мне. Дафна сама потянулась поцелуем к нему. С ней впервые говорили так, что хотелось верить в любовь. Хотелось надеяться, что она и вправду будет женой и матерью, а не той, кем была до сих пор: сначала почти приживалкой, затем пленницей. Он хотел назвать ее женой сам – тот, кто все больше занимал ее мысли!.. Проконсул вжал ее в стенку ванны, беря страстно и сильно. И Дафнии казалось, что эта страсть – продолжение его слов, того, что он не произнес вслух. Вскоре девушка обессилено прижималась к римлянину, измученная актом любви, но чувствуя необыкновенное счастье и спокойствие в душе. Луций чуть усмехнулся и, подняв ее на руки, вышел из ванны. - Ты устал, - Дафна попыталась было высвободиться. – Господин, эти ночи были тяжелыми и для тебя… - Луций, - поправил ее проконсул. – Привыкай обращаться ко мне по имени, как жена, а не как рабыня. Мне нравится твое почтение, но ко времени нашего приезда в Рим тебе следует гордо держать голову – мой род ни перед кем не заискивает и не гнет спину. Можешь считать, что к тебе возвращается положение царицы. Он поставил ее на пол рядом с собой, завернул в полотенце, поданное рабом. Девушка, разомлевшая от этой заботы и сама измученная событиями последних дней, готова была заснуть почти немедленно. - А усталость скоро пройдет, - Луций тронул поцелуем щеку девушки, благодаря за ее беспокойство. – Идем спать. Этой ночью он впервые не беспокоил ее до рассвета, провалившись в густую темноту без сновидений, но зато более не беспокоясь о том, что он принял неверное решение, сама Дафния также спала крепко. *** Обо всем случившемся в городе немедленно сообщили трибуну. Поскольку Олий велел пропускать к нему своих людей в любой момент, то и узнал он обо всем сразу. Но, выслушав доклад центуриона, попросту одобрил все действия, прекрасно зная, что действовать надо сразу и давить восстание, пока оно толком не началось, потому что после они могут увязнуть в мелких уличных стычках. Может быть, следовало бы потратить некоторое время на беседы со жрецами, но трибун слишком устал и решил, что служителям не помешает посидеть взаперти и подумать о всех своих проступках – завтра будут гораздо сговорчивее. Планов проконсула на жрецов Олий не знал, но догадывался, что тот попытается выяснить виновных – им прощения и вправду больше не будет, их отправят в рабы. А вот оставят ли кого-то тут продолжать служить Зевсу – неизвестно. Оставлять полис без жрецов, конечно, нельзя, и лучше поставить того, кто на всю жизнь запомнит, кому он обязан этой жизнью. Вот только неизвестно, что будет со всеми горожанами, нужен ли им будет жрец. Самого же Луция до утра никто не беспокоил, притом в этот раз, из-за двух сложных дней, проконсул позволил себе поспать подольше, встав не на рассвете, хотя привычка военного сказалась и тут – долго нежиться он себе не дал, понимая, что другие могут ожидать его пробуждения, да и обсудить с Олием и Премием надо было многое. Трибун действительно дожидался его, правда, недолго – он велел рабу разбудить его, когда проснется проконсул. - Что эллины? – после короткого приветствия спросил Луций. - Кто не сидит под замком, сидят по домам, - доложил Олий. – Насколько известно мне, вчера убито около дюжины человек, сколько ранено, непонятно, но все ушли на своих ногах. У нас потерь нет. - Значит, еще один мятеж, - медленно проговорил проконсул. И добавил неожиданное: - Что ж, тем лучше. - Лучше? – невольно переспросил друг. - Лучше? – заинтересовался Премий, появляясь на пороге. – Вы говорите о событиях прошлого вечера? И что же в них лучшего? - Я могу каждого второго обвинить в восстании, - отозвался Луций. – Пусть не в поддержке Митридата, но уже в попытке противостоять нам, когда основной мятеж был подавлен. Более чем достаточно для того, чтобы их наказать. На этот раз трибун и Петроний переглянулись: игры словами не были свойственны их старому другу. - Не могу сказать, что я сочувствую кому-то из эллинов, - начал Олий, - даже поддержу тебя, если ты думаешь, что это поможет достичь цели. Но ты уверен, что те же Аннии не будут настаивать теперь, что ты поступил несправедливо? - Сенат вряд ли услышит эти взывания, - парировал Луций. - Вероятно, да, - согласился Премий. – Город получит большую добычу, жители будут рукоплескать грандиозному триумфу – этого достаточно, чтобы заткнуть рты самым активным противникам. - Триумфа нас могут лишить, - хмуро напомнил Олий, - все-таки Эллада давно римская, мы не захватили новые земли. - Ну хотя бы овации назначат, - возразил Луций. – Я буду настаивать на том, что ты этого достоин. И надеюсь, меня услышат, потому что иначе им придется признать, что и заслуги Лукулла ничего не стоят. - Плохое сравнение, - покачал головой трибун, - Лукулл уже давно ведет борьбу с Митридатом и… - И именно это станет решающим аргументом, - вновь не согласился проконсул. – Эллада поддержала мятежного царя – и в то время как Лукулл давил его на востоке, твои легионеры подавляли восстание тут. - Не будем загадывать, - предложил Олий, - давай вернемся к вопросу о том, что будем делать со жрецами. - А что с ними делать? – буркнул Луций. – Всех отправлю в качестве рабов в Рим, а из их помощников выберу наиболее толкового и послушного нам, которого назначу отныне верховным жрецом. - Мы будем дразнить эллинов? – уточнил трибун. - Будем, - уверенно подтвердил проконсул. – Мне надо знать точно, кто из них может поднять голос против нас. - Голос – не оружие, - заметил Премий. - Порой это самое мощное оружие, - возразил Луций. – Ты прекрасно знаешь, что в Элладе риторика ценится не менее, чем у нас. И тот, кто вложит свои слова в головы воинов, будет опасен нам более, чем тот, кто поднимет меч. - Разумно, - согласился Олий. – Но мы не можем пройти с этим по всей Элладе и сделать то же самое… - На западных землях и так давно спокойно, - не дал договорить проконсул. – Успокаивать нам надо лишь восток. Отчасти по нему мы уже прошли мечом, отчасти это сделал Лукулл за нас. Урок, который получат здесь, очень быстро разнесется по всем окрестностям, уверен, что глупцов больше не найдется. - И ты собираешься это объявить Аннии? – уточнил Олий. - Пока нет, - помедлив, решил Луций. – Возможно, это просто не понадобится, если я все успею сделать до ее прибытия. А возможно, что-то я вынужден буду пересмотреть. Но оправдываться перед ней я точно не собираюсь. - Тогда я зову жрецов? – предложил трибун. - Нет, пусть еще посидят, - покачал головой Луций. – Сделаем так. Сначала завершим со своими делами, а после, я думаю, надо будет пройтись по домам и забрать оттуда юных наследников или девочек, почти достигших детородного возраста. Тогда, понимая реальную угрозу, нависшую над их семьями, эллины будут гораздо сговорчивее. Олий слегка поморщился: как проконсулу теперь, из-за действий Анниев, предстояло собирать кляузы, так ему сейчас придется трясти дома и собирать оттуда почти детей, слушая вопли и мольбы их матерей. Однако трибун прекрасно понимал, что Луций прав: дети-заложники были лучшей гарантией спокойствия, а допросы с ними будут проходить особенно успешно, в пару дней можно разобраться со всеми. *** Этим утром завтрак прошел в, казалось бы, привычной до похищения атмосфере. Разве что и Елена, и Дафна были несколько напряжены и отвечали невпопад, не до конца придя в себя событий прошлых дней, а еще и ожидая того, что же объявят сегодня римляне. К тому же к присутствующим в перистиле добавился Петроний, а это не добавляло спокойствия – девушкам он по-прежнему казался настроенным против них, поскольку накануне предлагал предать их мечу, чтобы никому ничего не рассказали. Римляне же заметили, что Кира порой кидает на господ обеспокоенные взгляды, очевидно, пытаясь угадать, что же они знают, а если знают про нее, то отчего она по-прежнему свободна, а не брошена в яму или на потеху солдатам. Но объявить, что знают правду, ни проконсул, ни Олий не торопились, понимая, что это от них не уйдет, а девица может пригодиться, когда выдаст всех своих помощников. Так что утренняя трапеза проходила вроде бы спокойно и благодушно, но общая напряженность ощущалась. После завтрака позвали Паисия, а всем рабам было велено собраться в перистиле. По периметру сада были расставлены легионеры, что заставляло ожидать важного объявления, а Киру – бросать испуганные взгляды в сторону. - В присутствии легионеров и граждан Рима, я, проконсул Луций Корнелий, объявляю, что беру в жены эллинку, родом из Коринфа, воспитанницу Паисия, именуемую Дафнией, - ровно и спокойно произнес римлянин, предварительно взяв девушку за руку и выведя ее в центр двора. – А также даю обет и призываю всех граждан быть свидетелями, что как только мы возвратимся в Рим, я совершу весь обряд брака до конца. Опекун ошарашенно смотрел на римлянина – о том, что тот собирается жениться на Дафне, Паисий и не догадывался. Но дальнейшее его поразило еще больше. Поскольку следом за проконсулом взял слово трибун. Впрочем, его слова стали откровением для всех присутствующих, как и его действия. Более других была поражена Елена, которая этой ночью плохо спала, а забываясь коротким сном, надеялась, что Олий лишит ее жизни в это время – быстро и безболезненно. Хотя иногда ей чудилось, что он еще попрощается с ней… Поэтому действия и слова трибуна ошарашили ее. Когда Олий взял ее за руку и вывел в центр, к сестре, девушка была уверена, что он просто таким образом хочет присоединить ее к семье, может быть, отыскал какой-то способ отправить ее вместе с проконсулом, как он говорил накануне, таким образом перенеся на нее защиту Луция. А Олий тем временем почти слово в слово повторял клятву проконсула, только говорил о том, что берет в жены Елену…