Там нет меня, Где на песке не пролегли твои следы, Где птица белая в тоске, Где птица белая в тоске кружит у пенистой воды. Я только там, Где звук дрожит у губ желанной пристани. И где глаза твои — стрижи, И где глаза твои — стрижи, скользят по небу пристально...
Павел Жагун
С первыми лучами рассвета Гарри распахнул скрипучую дверь таверны. На мгновение он задержал руку на затертом косяке, пропуская сквозь пальцы блики солнечного света, его холодное тепло, коснувшееся кожи. Он иногда позволял себе такие секунды легкой радости, ища ее в простых вещах. Забытье. На кратчайший миг взмаха ресниц представить, что все это сон, просто кошмар душной ночи, мрачная фантазия, и вот сейчас он проснется и окажется вновь в своей жизни. Там он будет ступать неспешно и мягко по ворсу старого ковра, стараясь не шуметь, чтобы суметь подкрасться сзади... Обнимет со спины, вырывая очередную книгу из вздрогнувших от неожиданности рук, отбросит ее на диван и, уткнувшись в шелковый затылок, вдохнет, вдохнет полной грудью, вдохнет любовь и покой, беспечную радость взаимности. Те короткие дни… Их было немного, но каждый из них тонкими иглами навсегда засел в сердце и памяти Гарри... Они были похожи на двух сумасшедших! Говорят, что любовь лишает разума, отводит все жизненное на задний план, заполняя собой абсолютно все вокруг. И Гарри был согласен с этой теорией. Для него и Драко тогда не существовало ничего, ничего более важного, нужного, чем их любовь. Они и правда были безумными — без ума друг от друга. Наконец-то свободные, в то лето, в то единственное жаркое лето они принадлежали друг другу так, как не смели и мечтать. Освободившись от оков долга, Гарри больше не хотел скрывать ни от себя, ни от других свою любовь. Он испытал на себе все существующие формы страха и отчаянья, ну, в те дни он так считал, и более ничего уже не боялся. Он просто пришел тогда в камеру и через прутья решетки обжег взглядом, руками, словами: — Я люблю тебя. Всегда любил тебя одного. Я вытащу тебя отсюда. Он не ждал ответа, не ждал поощрения или обнадеживающих слов, но... Длинные пальцы вцепились в холодное железо, разделяющее их, гибкое усталое тело вжалось в ограждение по ту сторону, и глаза, глаза такие! Что не надо было ничего говорить, ничего подтверждать. Это был их первый поцелуй — поцелуй со вкусом металла через небольшую прорезь тюремной решетки. Гарри помнил терпкость губ Драко как сейчас. Сухие губы прижались к его с такой силой, что Гарри тогда всерьез подумал, что чертова казематная преграда падет, прогнется под силой этой страсти. Они не сказали друг другу в тот день больше ни слова, но вышел тогда в шум улицы Гарри с солнцем в груди, опьяненный и совершенно уверенный в том, что теперь все будет иначе, что теперь впереди их ждет только счастье. Ему это сказали жаркий вздох, пламя глаз, дрожь тела и сильные пальцы, сжимающие до боли железные прутья. Его любили! И о большем он и не мечтал, ничего сверх этого не хотел. Так началось их общее безумие. Их эйфория, их запредельная близость и счастье. В такие секунды, как теперь, он допускал эту слабость, такую непозволительную в нынешней его жизни роскошь, как воспоминания. Он сам разжигал этот огонь, сжигающий изнутри, он изредка причинял себе эту боль, позволяя помнить... Песок, струящийся сквозь пальцы и налипающий на влажные ступни, жар палящего солнца, жар поцелуев, соль кожи и нега, такая расплавленная томность во всем теле, нарушаемая лишь ледяными касаниями. Мурашки, шепот, горячее выдохшееся вино, зрачки Драко, узкие, кошачьи, нагретые камни под рукой, гладкие-гладкие, как плечи его любимого — сталь под бархатом. Он был невозможен! Гарри порой сомневался, что он настоящий, живой, из плоти и крови. Резкий, злой и надменный на людях, чудовищно чванливый сноб и гордец наедине становился кротким котенком, ласкушкой, нежнейшей сладостью. Гарри алчно грел в себе упоительную мысль, что только он, он один знает, какой Драко на самом деле, как прекрасен фруктовый сад его души, как он хрупок и ласков, как добры его помыслы и поступки, как огромно его сердце, как храбро оно и безгранично распахнуто для него, для Гарри. — Ты один, один знаешь меня, видишь. Ты один всегда смотрел на Меня, а не на то, чем я должен был быть! — он говорил и целовал яростно, всегда как в последний раз, самозабвенно. Любил, кричал, ласкал — Драко! Мечта, осуществленная мечта Гарри Поттера, целых четыре роковых месяца он был его реальностью, его жизнью, его миром. Их дом, оживший и смеющийся, светлый, несмотря на тон обшивки стен и обивки кресел, светлый от их счастья, от тишины и вздохов, от шелеста страниц и легчайших занавесок, от скрипа половиц и кровати, от шелка волос и мягкости простыней. Тонкие запахи дома, они полны их общей историей. Цветы, строгий парфюм, сочное манго, лосьон для тела, пыльная книга и свежая хрустящая газета, орешки в сиропе — гармония ароматов, объединенных в один, единственный в своем роде, в тот, что узнаешь сразу же и не забудешь никогда — запах их дома, запах их безграничной любви. Эти воспоминания хаотичными нарезанными кадрами пролетели в памяти Гарри, унося его на краткий сладостный миг туда, в то лето, в то беззащитное счастье, с которого минуло уже семнадцать лет... Но он помнил, чувствовал, слышал все так же ярко, как если б это было вчера. Ничто не изменилось для него с тех пор. Он не утратил ни крупицы любви, ни грана боли. Дверь таверны протяжно скрипнула, и Гарри вошел в утренний полумрак безлюдного зала. Капюшон привычно скрывал его лицо. Широким жестом Гарри махнул в сторону дремлющего за стойкой хозяина постоялого двора и стал подниматься по лестнице. В эти рассветные часы, в те минуты, что он вот так каждый день возвращался на место их побывки, сердце его особенно сжимала тоска. Эти несколько минут между теплотой воспоминаний о прошлом и жестокой реальностью нынешнего, эта тоска, которую невозможно было описать, нельзя было к ней привыкнуть, тяжесть и темнота, когда хотелось разбить голову о стену, о выступающий камень, чтобы прервать эти страдания, перестать это чувствовать, освободиться от цепей. Но каждый раз те же воспоминания, что дарили эту отчаянную боль, они же и не давали Гарри прервать эту агонию. Он все еще надеялся, все еще пытался дышать, все еще любил больше жизни и даже сильнее, чем смерть. В комнате было тихо, но уже серо-светло, хмурое утро просочилось в спальню, рассеивая робкими лучами полумрак. Свечи погасли, камин тоже. Холод и белый пронзительный свет перьев. — Фалко, мой малыш, мое сердце, Фалко… — эти слова каждый раз Гарри произносил как любимый псалом, почти беззвучно, одними губами, душой своей истерзанной говорил он их и знал, точно знал, что Он слышит их, знает, чувствует трепет и нежность. Гарри говорил свою ласку и щурился, видя в белоснежной мягкости оперения снежный блеск рек-волос. Он бережно раскрыл левое крыло сокола и пытливо разглядел его хрупкую струнную вязь. — Ты в порядке, любимый, в порядке, — тепло омыло сердце истовым облегчением. Он рвался из жил каждый раз, случись Фалко получить малейшую травму. Сокол гордо вращал головой, но совсем трогательно, по-птичьему трепетала его грудка, и трепыхалось там внутри горячее горькое сердце. Гарри окинул комнату быстрым взглядом — вещмешок был стянут, стол пустовал — письма не было. Из-за стены доносился молодецкий храп, и Гарри с благодарностью улыбнулся. Мальчишка его не подвел, хвала Мерлину, он в нем не ошибся. Босёвка, но с честью и доброй душой. Гарри скинул мантию и сбросил одежду, обнажая торс. Он нырнул в мятые простыни и, обхватив подушку, шумно глубоко вдохнул. Голова закружилась. Это был Его запах, тонкий аромат тела. На подушке ямкой угадывалось очертание головы, что покоилась тут еще недавно. Несколько длинных жемчужных волос волшебным даром обнаружил Гарри на наволочке, и в горле встал ком. Он погладил их так, как гладят рану, боясь, но не имея сил не коснуться. Гарри вытянулся на постели, стараясь повторить по контуру складок воображаемую позу того, кто лежал в этой постели пару часов назад. Он тоже чувствовал эту хлопковую простынь, слышал этот запах стирки, видел трещину в потолке над головой. «О чем ты думал, лежа здесь, в этой простой, недостойной тебя комнате. Так же ли ты томился невозможным?» Гарри пошарил рукой под подушкой, еще раз внимательно окинул комнату взглядом — письма не было. Их единственная радость, единственная возможность говорить друг с другом. Сегодня ничего не было. Гарри готов был выть от разочарования. Каждое утро он так ждал этих слов, этих смешинок между строк, он слышал в них его голос, он купался в искрах изящных букв и умирал от любви, что обрушивал на него ненаглядный задира, с годами отточивший искусство цианистого словца, но все равно перемежал свое злое остроумие безбрежной нежностью и признаниями, песней любви и верности, надеждой и верой в него, в Гарри. Только это и держало, только это и отводило обоих от края совершенного безнадежного отчаяния. Память и эти письма — это все, что у них осталось. Гарри понимал, что нынче ночью Драко было не до писем, что рана нарушила привычный ход вещей. Разум подбрасывал страшные картинки, полные человеческой боли, хруста костей и стонов, но сердце сжималось без порции ласковых слов, без возможности коснуться губами желтого пергамента, целуя его края в тех местах, где к нему прикасались дивные пальцы. Гарри прикрыл глаза, представляя бледные руки, их жадность и дрожь. Его тело уже много лет не знало человеческого тепла, порой казалось, что он и вовсе утратил представление о том волнительном ощущении, когда твоей кожи касается кожа любимого. Это сладкое нетерпение, волна за волной укрывающее от всего прочего. Их дикие ночи, их томные пробуждения, следы по всему телу — отметины вожделения. Выгнутая спина под его ладонью и стон, вначале тихий, едва слышный, зарождающийся между приоткрытых губ и выталкиваемый наружу юрким языком. Пальцы в волосах, пальцы на ребрах, пальцы на бедрах, извивающееся тело, жаждущее, зовущее, его узкий жар и потом настоящий салют под веками, фейерверк в животе, соль на загривке, рывок — и Гарри седлают как жеребца. Он знает, как любит его любимый, знает, как хочет подчинить даже так, даже в этом, и Гарри не мешает, он убирает руки с крепких бедер и вцепляется в прутья кроватной спинки, отдаваясь на волю безумию, подчиняясь желанию его сладострастного карателя. Волосы струятся по плечам, и Гарри смотрит и смотрит, как льются они драгоценным серебром по матовой белизне безупречной кожи, как игриво касаются сладко-розовых сосков, извиваясь причудливыми колечками. Хлесткие руки не знают пощады, тело берет его, его всего, берет собой, убивает своей красотой, своим совершенством. Драко запрокидывает голову, изгибая свой стан почти полуаркой, и Гарри не может больше терпеть, это слишком, слишком, слишком. Этому нет названия, этих слов не существует, их не придумали! Он рвется вперед, обнимает, вжимает в себя, одним-единственным стоном прекращая эту скачку... и три секунды он мертв. Сердце одно на двоих. Они одно целое — руки, губы, животы, все слилось, въелось, впиталось. Гарри мертв, он в этот миг часть страсти, часть чего-то большего, чем плоть и удовольствие, он часть Драко, а Драко часть его. Сколько было этих ночей? Сколько раз они вот так умирали в объятиях друг друга? Слишком мало. Слишком мало для той расплаты, что настигла потом. Гарри выгнулся и застонал, от оргазма его отделяли считанные секунды — перед глазами мелькнула шелковая прядь и алые, искривленные спазмом губы, кричащие: «Гарри...» и «Люблю». Бедра сильно сжались, пропуская конвульсию разрядки, и Гарри, рухнув на подушку, выдохнул: — Драко... Распахнувшиеся глаза вернули серое утро правды. Пустота дорожной постели, пустота комнаты, пустота чресел, пустота в круглых желтых глазах сокола, переминающего лапами спинку стула... Пустота.***
Звуки стали появляться постепенно и издалека. Он все еще спит, и во сне что-то теплое и мягкое окутывает его. Он слышит звон посуды с первого этажа — мама собирает к завтраку. Уже доносится аромат кукурузных лепешек и какао. Сейчас, сейчас мама громко позовет его... — Латиф! Латиф, проснись. Проснись, дружище. Нам пора. Крепкая рука аккуратно потрясла его плечо, и Латиф открыл глаза, тут же вспоминая, где он и что делал. Проморгавшись, он сонно уставился на Гарри. Тот исполином возвышался над кроватью. Свежий, умытый, волосы приглажены назад и все еще чуть влажные, теплый свитер облеплял широкие плечи, на одном из которых сидел сокол. — Доброе утро, — улыбнулся Латиф, глядя на птицу и потягиваясь. — Ты молодец, — без предисловий начал говорить Гарри, пока Латиф быстро, как говорят, пока спичка горит, одевался. — Вчера ты нам очень помог. Я так понимаю, что ты полон сюрпризов и смог ночью оказать врачебную помощь. Я очень тебе благодарен, — говоря все это, Гарри то и дело поглядывал на птицу. — Да-а-а-а, — широко зевнул Латиф и принялся застилать постель. — Я вправил Драко плечо и наложил компресс... — Драко?! — Гарри странно дернулся и исподлобья посмотрел на скачущего вокруг кровати мальчишку. — Он говорил с тобой? — в тоне Гарри было неподдельное удивление и недоверие. Латиф оставил свое занятие и вытянулся будто по струнке, робея от этого гневного тона. — Да... — неуверенно проблеял он. — Он говорил... немного. — Что? — Гарри подошел к Латифу вплотную. — Ну, говори же, что?! Что он сказал? Все говори. Все подробно. Латиф отшатнулся, втягивая голову в плечи, словно боясь, что его сейчас ударят. — Он спросил, кто я такой и почему здесь. Я рассказал. Он смеялся. — Смеялся? — вытаращил на него глаза Гарри и тряхнул Латифа за куртку. — Да, сэр, смеялся надо мной. Потом представился и разрешил мне оказать помощь, — Латиф сглотнул. — Я вправил ему плечо и оставил отдыхать, а сам ушел за травами, — он шумно выдохнул и вновь попятился. — Я набрал трав, потом бежал от волка. Чудом ноги унес, — спокойствие возвращалось к Латифу, он вспомнил свой страх ночью, а теперь-то чего бояться? Утро, он жив, здоров, а Гарри... Гарри скорее обескуражен, чем сердит, а еще... Еще в его глазах так много печали. — Когда я вернулся, — Латиф отряхнул куртку и заговорил уже уверенней, — когда я вернулся, Драко спал. Я приготовил мазь и наложил компресс, тогда он проснулся и... — Латиф от чего-то засмущался. Он вдруг понял, что слова, те самые, что доверил ему передать Драко, они очень личные и важные. Он был уверен, что это было так. — Ну?! — нетерпеливо рыкнул Гарри. — Проснулся и что? — он уже почти шипел ему в лицо. — Он просил передать. Вам передать, что не успел. Я не знаю, что это значит, но он сказал: «Передай ему, что сегодня я не успел, и еще, что я тоже». Что он тоже. Вот. Пальцы Гарри разжались, взгляд потеплел, а на лице на секунду мелькнула улыбка. — Это все? — уже мягко спросил он и повернул голову к соколу, едва касаясь губами его кривого опасного клюва. Латиф брезгливо приподнял бровь, глядя на эти телячьи нежности с глупой птицей. — Да, это все. Ему было больно, и он отослал меня и, видимо, после уснул, — Латиф пожал плечами. — Как он? — решился все-таки он спросить, зная, что навряд ли дождется объяснений. Гарри, перестав миловаться с птицей, улыбаясь посмотрел на Латифа. — Все хорошо, спасибо. Ты все сделал правильно. У Драко все в порядке. Латиф потупился. — Я твой должник, — потрепал его по волосам Гарри. — Чего ты хочешь? — Я... — Латиф замер. Разум кричал, что надо брать деньги и рвать когти, но вдруг появившееся в нем неуместное томление, то яркое чувство, что он испытал ночью, вновь охватило горячими тисками его неподготовленное сердце. — Я хотел бы остаться подле вас, — сказал Латиф, и щеки его покрылись красными пятнами. Он испугался сам себя, своей наглости, но более всего того, что Гарри поймет, почему он хочет остаться, и интуиция подсказывала, что он этому не обрадуется. Гарри удивленно вскинул бровь. — Остаться? — переспросил. — Хочешь стать моим оруженосцем? — рассмеялся он и покачал головой. — Времена неспокойные, а вы за меня вступились. Деньжата у вас водятся, а я — это лишние руки и быстрые ноги, к тому же я многое умею да... и... ну... Вдруг что-то опять. Я мог бы и лечить, и готовить, если надо, и вообще… — пока он все это говорил, краснота со щек опустилась к его шее, и теперь Латиф уже целиком был пурпурного цвета, что, конечно, не осталось незамеченным. — Ясно, — хмыкнул Гарри. Он испытующе посмотрел на пунцового Латифа и вдруг широко улыбнулся. Лучики, добрые и светлые, расчертили его лицо у глаз, озаряя пониманием, от чего Латиф отчаянно захотел провалиться сквозь землю. — Хорошо, Латиф Каде. Я беру тебя с собой. Думаю, ты и впрямь можешь быть полезен. Но ты должен держать язык за зубами, малыш, — лицо Гарри вновь приняло серьезно-тревожное выражение. — А сейчас на-ка, — Гарри достал несколько монет, — сходи вниз, купи что-нибудь на завтрак и с запасом с собой. Не скупись. Поедим и выдвигаемся, так что поспеши, быстрые ноги, — он вновь улыбнулся. Латиф выхватил монеты, и через мгновение его простыл и след. Гарри снял сокола с плеча и переместил его привычно себе на руку. Он вглядывался, все еще улыбаясь, но теперь уже с нежностью и озорством, в равнодушные глаза сокола. — Ну, что, Фалко? Кажется, у тебя появился компаньон. Ох, и несносный ты тип, мой соблазнитель. — Гарри уткнулся лбом в твердый клюв и тут же получил ощутимый тычок и громогласное: «Кья-я-я!» — Знаю, знаю, — прошептал Гарри, а сокол трепыхнул широкими крыльями, обдавая улыбающееся лицо щекоткой оперения.