Сокола взмах крыла

Рассказать тебе, как одевается тело в шерсть, как хрустит каждой костью растрескавшийся скелет? Как Геката меня поцелует промеж ушей и шепнёт: спой мне песню и голоса не жалей. Это стало привычкой: отращивать волчий хвост, петь о том, как с луной и тоскливо, и хорошо. Но привычное как-то по шовчикам разошлось: я пою о тебе и не знаю, о чём ещё... Элиот

      Алые полосы рассвета коснулись верхушек леса. Лениво выплывало багряное солнце из-за горизонта, ярое, умытое долгой грозой, спешило оно согреть стылую землю. Дрожащие его лучики коснулись мокрых листьев, стройных стволов, они искрились в остывших каплях на траве и на гладких серых камнях. Один из веселых лучиков полоснул по черной когтистой лапе, по темной густой шерсти, все выше и выше, мигая, подбирался он к заостренной морде... и тут же удивленно дрогнул, оставив солнечный поцелуй рассвета уже на искаженном мукой человеческом лице.       — Кья-я-я! — громкий крик птицы, хлопки крыльев. Маленькое белое закругленное перышко упало на обнаженное плечо человека.       Латиф проснулся от едва слышного шороха и скрипа печной заслонки. В шатре было по-утреннему зябко, и изо рта у него вырвалось белое облачко пара. Латиф поежился и посильнее укутался в одеяло, сладко зевая и мысленно давая себе разрешение еще немного поваляться. Звуки извне сквозь одеяло были неразборчиво-приглушенные, но уже совсем проснувшийся разум Латифа различил характерный треск поленьев в огне — кто-то растопил печь, лязг какой-то посуды и аромат кофейных зерен — кто-то уже завтракал, шелест листьев бумаги...       Латиф все же раскрыл глаза и высунул голову из-под одеяла. Было светло, где-то вдали, вне шатра, слышался лес и новый день. Внутри же было тихо и уютно от оранжевых бликов огня из печки, тепло озарявших все пространство. Он увидел, что в кресле сгорбившись сидит Гарри. На нем тот же черный свитер, что был надет минувшей ночью на Драко, и те же светлые брюки, он почти в точности повторял чуть устало-вальяжную позу Драко. В руках Гарри держал лист пергамента и внимательно вглядывался в него.       Латиф потер глаза кулаком, думая, что, может, еще не совсем проснулся. Он точно помнил, что видел во сне или перед сном, как Драко вот точно так же чуть ссутулившись сидел, вытянув босые ноги к огню, и осыпал поцелуями шершавый лист пергамента, он помнил это очень четко и теперь видел то же самое, с той лишь разницей, что сейчас в том же самом месте, в той же одежде, с похожим листом сидел Гарри и так же исступленно целовал бездушную желтоватую бумагу.       Латиф проморгался, и что-то до ужаса тоскливое сжало его сердце, что-то печальное, что-то, чему он не мог дать названия, отголосок какого-то понимания, горький росток чужой боли, что он вновь воровато подглядел.       — Доброе утро, Гарри, — подал он голос, садясь в постели, интуитивно понимая, что не стоит тайком наблюдать за этим не понятным ему, но точно не предназначенным для посторонних глаз действом.       Гарри мигом отложил письмо и обернулся.       — Доброе утро, Латиф. На столе кофе и завтрак, — он кивнул на прикрытые платком кофейник и тарелку с сэндвичами.       Пока Латиф одевался, умывался и бодро насвистывая шебуршал по шатру, Гарри молчаливо сидел в кресле. Он промок этой ночью до костей и теперь чувствовал, как болезненная ломота и озноб завладевают его телом. Первым делом войдя с утра в шатер, он принял укрепляющее зелье и, желая прогреться, затопил печь. Латиф мирно спал, одеяло съехало к ногам, и Гарри укрыл его, чтобы мальчишка не зяб. С нетерпеливой радостью нашел он заветный лист бумаги на столе, нежно укрытый одним тонким васильком из букета, что стоял тут же в большой вазе. В кресле Гарри увидел стопку своей одежды — свитер и голубые джинсы. От шерсти водолазки исходил тонкий аромат Драко, и Гарри уткнулся в нее лицом, жадно вдыхая. Он натянул одежду на себя, и сладкими мурашками побежал по телу едва уловимый фон знакомой магии — его любимый оставил ему свое тепло, свою заботу. Латиф по-прежнему похрапывал, и Гарри решил подарить себе пару минут тихой радости. Заварив сладкий кофе и намазав себе тост мягким сыром, он уселся возле печки и раскрыл письмо, погружаясь в бойкую вязь бесценных букв.       «Гарри, мой Гарри, сегодняшняя ночь была необычной. Я так отвык от человеческого присутствия рядом, так истосковался по простым, обычным вещам — беседа, легкий смех, шутки. Я учил Латифа делать оригами и на пару этих часов забылся, как давно уже не бывало. Так приятно было почувствовать себя вновь простым и нормальным. Спасибо тебе за эти минуты, я ведь знаю, что именно тебе обязан присутствием Латифа. Он очень милый парень. Смешной...       Смех. Наверное, этого мне не хватает более всего. Твоего смеха, твоей беспечной болтовни. Ты один всегда мог рассмешить меня. Эти твои разговорчики! Я так скучаю, скучаю по твоему голосу, я боюсь проснуться однажды и не вспомнить его уже... Это мой самый большой, самый отчаянный страх.       Кстати в своей любви потрещать вы очень схожи с моим новым пажом, он тоже болтает без умолку, но я думаю, это от страха или смущения.       Спасибо за цветы, любимый. Они прекрасны. Такие бархатные лепестки... Они напомнили мне твою кожу у сгиба локтя, нежная и тонкая, я мечтаю когда-нибудь вновь коснуться этого места губами. Любимый...       Латиф сказал мне, что ты суров и мрачен. Прошу, прошу тебя хоть иногда улыбайся миру. Улыбайся мне оттуда. Я хочу знать, что ты не отчаялся, что ты все еще веришь и находишь повод для радости.       Я так благодарен тебе за Латифа. Признаться, порой я думал, что схожу с ума в этом безмолвии и бесконечной ночи. Он, конечно, несносен, но так напоминает мне тебя. Смышленый, смешной, искренний и, как и ты, весь как на ладони. Я рад, что у меня есть теперь компания, хоть на пару часов, и что у тебя есть рядом тот, кому можно доверять, а я уверен, что Латиф честный и преданный парень. Как и все, кто был однажды предан сам, он знает цену доброте, и мне отрадно, что ты теперь не так одинок.       Я люблю тебя ни каплей меньше, чем тысячи ночей назад. Все мысли мои о тебе, все мое сердце. Я поцеловал каждый лепесток цветов, что ты оставил для меня, все они мною любимы и обласканы, лишь за то, что были в твоих руках».       Гарри перечитал письмо несколько раз. Нежная плеть слов хлестала его душу и болью, и радостью. Он не мог жить без этих писем, без звука родного голоса в своей голове, но сердце крошилось каждый раз, измельчалось в погребальный пепел от невозможности, невозможности слышать его, видеть, коснуться...       — И я, мой милый, и я, — шептал Гарри и целовал бумагу. — И я, и я люблю, так люблю. Каждую секунду каждого дня.       — Сэр. Сэр? — Гарри почувствовал деликатное касание к плечу, но все равно вздрогнул. Он успел задремать, пока грелся и ждал Латифа, а тот, бодр и свеж, стоял теперь подле него — одетый, умытый и, судя по молочной полоске на безусом лице, успевший позавтракать тем, что Гарри оставил для него на столе. — Сэр, простите, я не хотел вас тревожить. Я готов. Я подумал, вы ждете меня, — из угла шатра взлетел сокол и, вцепившись когтями в спинку кресла, захлопал крыльями.       — Привет, Фалко, — протянул к нему руку Латиф, будто собираясь погладить, но тот хищно клацнул клювом в воздухе, буквально в миллиметре от опрометчивых пальцев юноши. — Оу, вредина! — скривился Латиф, а Гарри, проморгавшись, рассмеялся.       — Да-а-а. Фалко не любит чужих рук, — он запрокинул голову и посмотрел на топчущуюся над ним птицу. Перья искрились словно первый снег, в бликах огня они переливались почти перламутром. Грозный клюв, глаза словно с поволокой и рябью на дне радужки, блестящее золотое сердечко, что заприметил еще на ярмарке Латиф, нежно обвивало гордую шею сокола.       Мысли вдруг замельтешили в голове Латифа, что-то вот прямо сейчас, сию секунду промелькнуло в его разуме молнией, но он не успел додумать, додуматься, ухватить проворную бестию за хвост, и от этого даже виски заболели. Но это внезапное сосредоточение вдруг подкинуло ему воспоминание о словах Драко этой ночью и, посмотрев на Гарри, он спросил:       — Сэр, как ваше полное имя?       Гарри тут же перестал смотреть на сокола и будто напряженно сгруппировался, брови его сошлись к переносице, а губы сомкнулись в нить.       — С чего вдруг такие вопросы, Латиф? — сощурив глаза, спросил он.       — Ну, вы же знаете мое полное имя, — смутившись, выпалил Латиф. — Этой ночью я сказал Драко, что ваше лицо мне словно знакомо, и он... Он посоветовал мне спросить ваше полное имя, сэр, — Латиф совсем стушевался и стал разглядывать носки своих видавших виды ботинок. Он уже жалел, что завел этот разговор. Сердить Гарри не хотелось, кто его знает, что тот мог подумать. В конце концов, что давало Латифу имя этого человека, навряд ли он что-либо прояснит для себя, даже обладая этой информацией.       — Ну что ж... — Гарри встал из кресла.       Латиф впервые видел его в простой одежде. Свитер плотно облегал торс, проявляя мышцы груди и рук, волосы, спадавшие небрежными завитками, укрывали лицо, зеленые печальные глаза, густые ресницы, резкая линия челюсти, узкие крепкие бедра, стройные ноги — он был красив. Не такой ошеломительной красотой, как Драко, чарующей и томной, словно смотришь на лебедя, замершего в капле хрусталя, нет, Гарри был красив по-другому. То была мужская красота, животная притягательность, воздух вокруг него был будто гуще, а давление ниже. Эффект, производимый его внешностью, был похож на медленное распирание изнутри, постепенное наполнение этой яркостью, этой силой, этой ярой самостью, и конечный взрыв — когда понимаешь, что стоящий напротив тебя человек невероятно хорош собой исключительной, древней красотой полубога-гладиатора. А дальше страх и трепет, желание преклонить колени, не прекословить, отдать свою жизнь ему или за него.       Латиф почувствовал, как по всему телу побежали мурашки, что-то языческое, темное было в маге, стоящем возле него, и в то же время Латиф был уверен, абсолютно убежден в том, что Гарри светел душой и сердцем. Этот контраст одурманивал, заставлял сердце биться чаще, рваться наружу к нему, к нему в надежные, сильные руки.       — Что ж, Латиф Каде, раз вы с Драко так решили… Позволь представиться, — он склонил голову и приложил руку к груди. — Гарри Поттер. Гарри Джеймс Поттер.       В ушах Латифа загудело. Гул этот нарастал и нарастал, он гремел в голове обрывками фраз, голосов, выкриков, песен, шепотков, пока не слился в единый поток и высек брызгами буквы перед внутренним взором Латифа: «Гарри Поттер — Великий маг и Спаситель мира»       Гарри видел, как медленно, постепенно, словно из среза ствола березовым соком наполняются сосуды памяти Латифа. Глаза его округлились, зрачки расширились, светлея пониманием.       — Вы... Но как же?.. Вы... Гарри Поттер! Конечно! Ну конечно же!!! Я кретин. Я видел, видел ваш портрет в национальной библиотеке в Лондоне. Я теперь только вспомнил. И подпись... Ну конечно! Но вы... Вы же великий человек, легенда. Вы… О, Мерлин, я кусок идиота! Да как же так?! Вы Гарри Поттер. Вы! — его глаза бегали по лицу Гарри, по всей его фигуре, и казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит от благоговейного ужаса и восторга одновременно. — Я думал, я всегда полагал, слушая сказки о вас... Боже, простите! — он осекся, краснея и стесняясь своего косноязычия. — Конечно, не сказки, я знаю, сэр. Мерлин! Я знаю, что вы сделали для всех, для всех нас. Я, когда слушал эти рассказы, всегда представлял вас чуть ли не старцем, могучим магом с бородой и... Я дурак! — поморщился Латиф, жадно разглядывая, словно впервые, точеное лицо Гарри Поттера.       — Брось, Латиф. В твоем возрасте все, кто старше двадцати, кажутся стариками, это обычное дело. Тем более, ведь ты нигде не учился, я так понимаю, — Гарри улыбнулся очень мягко, и Латифу показалось, что даже смущенно.       Это не укладывалось в голове. Неужели?! Неужели этот человек, этот величайший из волшебников может смущаться? Смущаться от того, что его узнали.       — Сэр, мне так стыдно. Вы правы, я неуч. С десяти лет я на улице и едва могу читать и считать, но это не оправдывает меня. Я должен был узнать вас. Ведь вы...       — Я обычный человек, — перебил его Гарри. — И поверь, я предпочел бы быть неузнанным.       Гарри снова сел в кресло и, чуть склонив голову вбок, посмотрел на сокола, что по-прежнему топтался на спинке. — Доволен? — обратился он к Фалко и легонько почесал того по пернатой груди.       — А Драко... — замер Латиф. — Гарри Поттер — маг и Спаситель мира. Я слышал, что вы исчезли. Покинули магический мир, — продолжал вспоминать слышанное когда-то Латиф.       — Ну, как видишь, я все еще здесь, хоть и предпочел бы, возможно, иное место, — улыбнулся Гарри и подкинул в печь полешко.       — Гарри Поттер, Гарри Поттер, — как заведенный тихо повторял Латиф, — Гарри Поттер и Драко Малфой! — память все четче и четче рисовала ему образы и подкидывала старые слухи. — Пожиратель, — камнем упало горькое и ядовитое слово.       Гарри резко захлопнул створку печи и нахмурился.       — Не стоит произносить это слово, Латиф Каде. Ты слишком мало знаешь, — тон его не был сердитым, но серьезным и не терпящим отговорок. — Драко не пожиратель и никогда им не был, запомни это навсегда, — Гарри вновь повернул голову к соколу, он уткнулся лбом в когтистые скрюченные лапы и, к удивлению Латифа, несколько раз поцеловал бурые коготки. Птица склонила голову и словно потерлась клювом о темные кудри Гарри. Маленькое золотое сердечко с шеи Фалко нырнуло на миг в густые волосы великого волшебника, блеснув драгоценным огоньком.       Этот момент всегда неуловим, его нельзя просчитать и впоследствии осознать, точно вымерить тот миг, когда произошло озарение. Позже Латиф ни за что не смог бы рассказать, поведать, объяснить, как, почему, после чего на него обрушилась эта лавина. Это случилось мгновенно, разом, словно по волшебству, все кусочки мозаики сложились в единое полотно. Виной ли тому маленькое золотое сердечко, что узнал наконец-то Латиф, вспомнил, где видел его раз за разом — на ком видел! — или теплая открытая нежность в словах и взгляде Гарри послужила детонатором, но взрыв в голове Латифа случился резко и без предупреждения. Вереницей картинок, хороводом событий — брошенные фразы Гарри, небрежные ответы Драко, белоснежные крылья Фалко, темная шерсть Варга, что всегда незримо был где-то поблизости... Все запульсировало в висках Латифа, ожесточенно требуя выхода, всплеска, долгожданного, неосознанного облегчения. Ясности! Четкой прозрачности уверенного знания, будто наконец-то все знаменатели были подведены в итоговую формулу. Чистота. Озарение. Латиф выдохнул и приложил ко рту руку, сдерживая немой крик.       — Вы... — шепотом выдавил он из себя, глядя на то, как Гарри заботливо пересаживает Фалко с кресла себе на руку. — Вы Варг! — слова были такие короткие, простые, но в них было столько жара для Латифа, словно он опалил ими свои губы. — А Драко... Драко это Фалко, — обреченно добавил он, вспоминая слова самого Драко: «Я дух сверхъестественной плоти. Я сама печаль...»       Гарри молчал. Он не смотрел на Латифа, но по тому, как бегали желваки на его лице, было ясно, что он очень взволнован и напряжен. Его пальцы чуть подрагивали и раз за разом ласково проходились по нежному крылу сокола.       Птица была безучастна и спокойна, а в душе Латифа разливалась огненная лава, жгла, жгла его изнутри, потому что он понял, что скрывалось за этой заботой и неприкрытой ласковостью.       Фалко и Варг. Гарри и Драко. Они были не просто магами, не просто тайной, не путниками, не приятелями и не друзьями. Латиф видел, видел сердцем, что эти двое были влюблены...