Люди-звери ли мы, люди-птицы ли Слышу волчий вой, соколиный крик. Миллион ночей и рассветов тьма Лето жжет лицо, косит нас зима. Я с тобой иду, только поступь-боль. Ты летишь во тьме, я дневной король. Для тебя рассвет - пропасть для меня. И в твоей ночи не хватает дня. Знаешь, мы тобой встретимся ещё. Будут ландыши нежить сладость щёк. Будет запах твой надо мной кружить. Ты мне скажешь: жить. И начну я жить... lanah
Октябрь подступил на мягких серых лапах. Шла уже вторая неделя самого дождливого месяца в году. Утром привычный туман с полей сменила поземка, хрустнула на жухлой влажной траве под ногой Латифа, что, потягиваясь, вышел из шатра. Прошедшую ночь он плохо спал, ворочался, прислушиваясь к звукам снаружи, и качал свое болезненное сострадание как в колыбели, привязанной к серпу месяца. Драко так и не вошел внутрь шатра этой ночью, и Латиф чувствовал опустошение, словно он был лишен важнейшей, жизненно необходимой дозы личного наркотика. Но даже это, даже эту неумолимую тягу перекрыла терзающая Латифа изнутри сцена у полуночного костра. Варг под утро долго и протяжно выл, судя по удаленности звука, где-то недалеко, но и не рядом с шатром, и этот вой резал не только притихшую после шторма сень леса, но и сердце Латифа. Он и сам беззвучно выл в тон волку, выл о его судьбе, о судьбе Драко, о себе самом, о своей нерешительности и страхе, что оставили его на ночь в шатре, вместо того, чтобы выйти к костру не робея и обнять чудесные, одинокие, остроконечные плечи зачарованного принца неба. Нет, он не решился, хотел, очень хотел утешить, молчать и гладить жидкий шелк его волос, но глупое малодушие, жалкая боязнь быть отвергнутым даже в этом останавливали его, и он маялся на узкой постели и слушал этот плач-вой гордого Варга, а душа его делилась надвое, рвалась к луноликому Драко и тянулась к тоске волка... а себе ничего не осталось, только вой крохотной душонки и жажда ее до незапятнанной ревностью и похотью доброты. Когда вернулся Гарри, Латиф пропустил, но, проснувшись, застал того спящим на постели, укрытым не одеялом, а меховой накидкой Драко. Блестящий белый мех переливался перламутром и серебром. Латиф, затаив дыхание, подошел ближе и дотронулся до спущенного края — мягкий невесомый ворс. Склонившись, он вдохнул исходящий от меха запах — резеда, дикие травы и что-то живое, пряное. Этот запах словно схватил его за горло мускусной лапой и сдавил хрупкую шею, едва не ломая позвонки. Плотная сладость аромата осела жгучим желанием внизу живота юноши, и он, зажмурившись, поспешно выбежал на улицу. Дышать! Дышать! Воздух, морозец, хруст инея под ногами, хвоя, сосна — все спокойное, почти праведное. Если монашки правы, и где-то там, наверху, был всемогущий творец, то он явно сейчас испытывал Латифа, показывал ему разницу сущего даже в таких простых вещах, как запах. Вот благоухание земли, влажной листвы, побитой первой коркой мороза — свежесть и обновление, и вот запах страсти, животного желания, густой, теплый, парной аромат всего самого темного в Латифе. И, святые небеса, если б можно было выбирать, то маленький земной раб Латиф Каде не просил бы об ином, кроме как до смерти надышаться ароматом мехов с плеч Драко Малфоя. Латиф потряс головой как щенок и пошел по узкой тропе на звук журчания. Полузаледенелый ручей. Тонкая, еще только взявшаяся пленка льда, и под ней обжигающе холодная, кристально чистая вода. Он зачерпнул ее ладонью и вначале выпил полную плошку, а потом и умылся, обтер лицо и шею, опустил руки по локоть, покрываясь мурашками и усмиряя свою юную плоть. Вериги холода мгновенно привели его в чувство, и жадные когти желания ослабили хватку, мышцы расслабились, сознание прояснилось, краски леса наполнились строгостью. Латиф взглянул на окружавшую его природу словно впервые. Он сел на краю ручья и запрокинув голову разглядывал спешные облака, подгоняемые северным ветром, смотрел на полуголые уже кроны деревьев. Медленно все это время кралась осень следом, и вот она во всей красе предстала перед ним, а он и не заметил. «Осень, — подумал Латиф. — Время бежит, и его не остановить. Скоро мой день рождения, — мысли текли неспешно, сливаясь с потоком юркого ручья. — Мне будет восемнадцать через две недели. Время идет, и его не обманешь и не остановишь... — Он вдруг вздрогнул, словно его кусило жалящее насекомое, вскинулся, глаза его забегали по поверхности воды, не всматриваясь ни во что конкретно. — Время... Время не обманешь... — вертелась мысль в голове, как на повторе, его словно заклинило. — Время, время не... Время обманешь! Обмануть время! — жало озаряющей мысли остро вонзилось в Латифа, он подскочил, сердце забилось часто-часто, и паренек даже подпрыгнул на месте. — Время обманешь, магию нет. Магию не обманешь, но время можно!» — Ну конечно!!! — запальчиво хлопнул он себя по лбу и рассмеялся. — Конечно! Магию не обманешь! — прокричал он вслух. — О нет, магию нет, но время, время можно! — Латиф крутанулся на месте и стремглав побежал обратно к шатру. Сердце его было переполнено радостью и надеждой. «Чертовы монашки! — обрывчато думал он на бегу. — Не иначе, эти бочонки праведности были правы, и на него сейчас снизошла благодать небес». Гарри стоял у стола и нарезал длинные ломтики тонкого бекона. На его плече сидел Фалко, которому то и дело перепадал розовый сочный ломтик из рук Гарри. Латиф влетел в шатер задыхаясь, от быстрого бега и переживаний у него прихватило правый бок, и он, согнувшись, замер, едва переступив порог. Гарри, улыбаясь, протягивал соколу ленту бекона и с нежностью смотрел, как тот, запрокинув клюв, заглатывает угощение и тут же тычет головой Гарри в висок. — Мой хищник, — смеялся тот и целовал птицу в костяной клюв. Латиф исподлобья, все еще согнувшись, смотрел на них двоих и думал о том, что если действительно нужно, то обязательно сбывается. Ведь вот уже больше суток он почти беспрерывно думал о том, что это его самое горячее, искреннее желание — их встреча. Латиф желал всем своим пылким юным мечущимся сердцем, чтобы Гарри и Драко увиделись! И будто в награду за все его терзания, за несчастную первую любовь, за борьбу со своей же темнотой провидение сделало ему подарок. Там, у ручья, он вспомнил, вспомнил случайно, как это часто и бывает, наведенный одной мыслью на совсем другую, но вспомнил то, что могло стать бесценным даром этим двоим. — Гарри! — позвал Латиф, отдышавшись, и только теперь, зайдя в прогретый печью шатер, заметил, что замерз и почти стучит зубами. — Доброе утро, Латиф, — улыбнулся Гарри, глаза его лучились зеленым солнцем, теплой россыпью золотой нежности. Он был явно в хорошем расположении духа. Видимо ночь рядом с Драко все же давала о себе знать, и даже не осознавая, Варг передавал Гарри то тепло и любовь, что получил от Драко. Это было странно, но они оба выглядели довольными, хотя как вообще птица может выглядеть довольной, но тем не менее, по тому, как склонена была голова сокола, как мирно были смежены его крылья и бестревожны глаза, Латиф понял, что и Фалко в хорошем настроении. Эта связь, связь, которую невозможно объяснить и помыслить, это то, о чем говорил ему Гарри, то, что никто не сможет понять, но они... Да, они были едины, как один организм, одно дыхание, одно сердце. Жизнь и любовь подобно донорской крови перетекала из одного в другого, и только это, возможно, и держало их в рассудке и мире все эти годы. Так странно... Казалось, такая нелепая, простая картина — Гарри кормит сокола. Латиф видел и более тесные их контакты, но почему-то именно сейчас со всей четкостью он понял, о чем говорил ему Гарри накануне, что вкладывал в свои слова, говоря банальное: «Я люблю его, а он меня, и это неизменно». Почему-то именно теперь, в этот почти бытовой, домашний момент Латиф понял, что да — это неизменно. Эти двое вместе навсегда. Даже будучи в разлуке многие, многие годы, они не потеряли ни крупицы своих чувств, а может, и усилили их стократ. — Гарри, я знаю способ, как вам увидеться с Драко, — выпалил Латиф и сел за стол, ладонями обнимая кофейник, чтобы согреть озябшие пальцы. Гарри замер и метнул на него просто убийственный взгляд. — Если это такая фигура речи или твой непонятный юмор, то замечу, что это неудачный повод... — Нет, нет, сэр, Гарри, нет! Это правда. Послушайте меня. Я не придумываю, — Латиф придвинул к себе чашку и плеснул в нее кофе, ему нужно было согреться и перестать клацать зубами. — В детстве... — продолжил он, отпив большой глоток горячего напитка и утерев губы рукавом камзола, — в детстве, когда я еще жил в Дорсете, когда... когда еще не покинул его, мы часто с соседскими ребятами и с кем-то из отцов ходили в небольшие походы. Совсем ненадолго, на день, не больше, но тогда это казалось целым приключением. Мы брали еду и рюкзаки и шли с ночевкой в скалы, иногда далеко, иногда не очень. Так вот, мы огибали берег и всегда шли к краю предместья, а потом возвращались назад по насыпи. В один из таких походов, почти на границе, мы как-то нашли одно место, оно скрыто в скалах — небурный водопад и рядом расщелина, а в ней грот. Вглубь мы не ходили, но в саму пещеру зашли. В тот день в первый раз мы остались возле нее ночевать, а после еще несколько раз возвращались другим летом, — Латиф перевел дыхание, а Гарри присел напротив него на стул. Он выглядел очень напряженным, и, видимо, его волнение и тревога передались Фалко, тот захлопал крыльями и взметнулся под конус шатра, покружил под ним и спикировал обратно на спинку стула, переминаясь когтистыми лапами. — Мы называли ее «Пещера Тик-так». В ней, сэр, замедляется время, останавливается на двенадцать секунд. Мы поняли это случайно. Я поранился о камень, входя внутрь скалы, а когда оказался под ее сводом, царапины не было, она исчезла, но появилась снова спустя короткое время. Нам показалось это забавным, и мы стали экспериментировать. С огнем, с сигаретами, с порезами и прочим, и выяснили, что время там будто отставало на двенадцать секунд. Двенадцать секунд, сэр, но это шанс. Вы сможете увидеть Драко, а он увидит вас. — Латиф захлебывался словами, радость и воодушевление переполняли его. Гарри сидел неподвижно и смотрел в одну точку, куда-то чуть выше плеча Латифа, и тот, поерзав на стуле, умолк. Он ждал, ждал реакции, хоть одного слова одобрения, хоть чего-то на лице Гарри. — Ты уверен? — выдал наконец тот сухо и сдавленно, но по тому, как дрожали его пальцы, как забегали желваки по его лицу, Латиф понял, что Гарри очень взволнован и пока просто не верит ему, не смеет поверить. — Уверен, сэр, — твердо сказал Латиф. — Я был в этом месте четыре раза на протяжении трех лет, и все было всегда неизменно. Водопад, пещера, двенадцать секунд в прошлое. Я знаю, это крохи, но... Гарри вдруг изменился в лице, он горько усмехнулся, вцепившись в столешницу. — Двенадцать секунд? — тихо произнес он. — Двенадцать? Двенадцать секунд?! — голос его дрогнул, он поднял на Латифа блестящие влагой глаза. — Это больше, чем я мечтал, — выдохнул он, и Латиф вдруг почувствовал, словно его разжали тиски. Он улыбнулся так широко, как только мог, и, подскочив с своего места, порывисто приблизился к Гарри и неловко, резко, по-детски обнял его за плечи, прижался на долю секунды и торопливо крикнул, едва сдерживая счастливый смех: — Фалко! Собирайся, пернатый, мы идем на север, в Дорсет! Сборы были лихорадочными и спешными. У Гарри то и дело что-то валилось из рук, он дергано кидал вещи в мешок, постоянно лохматил свои волосы и выглядел всклокоченным и лет на десять помолодевшим. Он постоянно спрашивал Латифа что-нибудь. — А сколько туда идти? Латиф, прикинув мысленно расстояние, пожал плечами: — Думаю, недели две, дней десять, может быть. — А ты уверен, что оно сохранилось? — пылко, в четвертый уже раз, переспрашивал Гарри, и Латиф терпеливо кивал головой. Признаться, он не ожидал такой реакции, такого бурного подъема. Гарри словно подменили, он двигался резко, неловко, был рассеян и взбудоражен, он даже пахнуть стал будто иначе, промчавшись мимо Латифа как вихрь по шатру. От него оставался шлейф горького запаха шалфея, дерзкий и сладкий аромат решительности, истинно мужской, терпкий, будто всплеск адреналина открыл все шлюзы, и волна этой бесконтрольной силы сшибала с ног. Теперь Латиф знал, как пахнет нетерпение! Он понял, что Гарри окрылен, что он, будь его воля, сиюсекундно помчался бы в ту пещеру, наплевав на законы мира и осторожность. Промедление для него было невозможно, и оно, это чувство рвения, это дрожание всех поджилок, это предвкушение было заразительным. Латиф заметался вместе с Гарри по палатке и после так же резво и неутомимо шел с ним, впервые вровень, рядом, плечом к плечу, через лес и поле, и всю дорогу до следующего места стоянки он не переставал благодарить небеса за то озарение, что снизошло на него этим утром. Видеть Гарри таким... почти счастливым, горящим — было неописуемо. Латиф и не предполагал, что тот такой. Всю дорогу его обычно сдержанный и в чем-то даже грозный спутник болтал без умолку, шутил, делился своим прошлым, он то и дело подзывал лихим посвистом Фалко и радостно вскидывал руки вверх, ловя почти налету драгоценного сокола. Латиф видел, сколько нежности лилось из глаз Гарри, сколько пьяной надежды и восторга. И Фалко, будто чувствуя это бурное брожение внутри своего хозяина, парил над ним кругами, спускался низко, почти к самой земле, словно красуясь в свете тусклого солнца, и белизной, светом своим затмевал его, загораживал широким крылом и громко орошал поля своим криком. Сокол летел стрелой навстречу Гарри, касался кончиками крыльев его лица, и тот смеялся, раскинув руки для него, для ветра, для бескрайнего поля ржи, для любви и наконец-то появившейся надежды. Пусть всего двенадцать секунд! Всего миг! Песчинка в океане времени, но для них эти двенадцать ударов сердца были ценнее всех сокровищ мира. — Не говори ему пока, — попросил Гарри, уходя на закате и оставляя Латифа одного в шатре. — Вдруг... — он опустил глаза, и Латиф кивнул. — Я не скажу. Конечно. А спустя десять минут, вглядываясь в лицо Драко, Латиф думал о том, что понимает Гарри: видеть ЕГО, даже двенадцать секунд видеть ЕГО — это счастье!Двенадцать — это много или мало? Если на двоих, то по шесть — ничтожно. Успеть допеть истошно, резко, Три слова главных Вместить в двенадцать ударов сердца. Из-под венца вырванные, пустые, гулкие. Перышко мое, веточка ивовая, печаль моя неиспитая, любовь невыжженная, жаркая, жгучая, первая и последняя. По-снежному белая, по-осеннему пьяная, пряная. Душит, режет, течет из меня луною, слезками, растет из меня березками. А на ней двенадцать зарубок, двенадцать отверстий, двенадцать стрел в упор, до крови. Для березки двенадцать много, а для жизни моей? Мне бы только успеть сказать тебе...