Ты — смысл всех побед, всех битв, побегов, сломанных запретов, ты — солнцем коронованное лето, ты — небо разрумянивший рассвет. Пусть ничего не вечно под луной, пусть мы — одна лишь пыль в ладонях ветра, но нам идти дорогами бессмертных, пока ты будешь следовать за мной. Джио Россо
Гарри ступил в шатер, едва его купол позолотил первый луч солнца. Внутри было тихо и стыло — печь погасла, и даже угли не тлели. Он окинул взглядом всю комнату и поежился, было как-то пронзительно серо и зябко. Латиф спал, свернувшись клубочком на постели, что было необычно, ведь он всегда встречал Гарри на рассвете и лишь днем порой уединялся, чтобы вздремнуть. Гарри ощутил легкую тревогу, совсем почти неясное прикосновение внезапной странной паники. Он прикрыл глаза и внутренним взором стал искать ту неразрывную магическую нить, что связывала его с Фалко через родовой кулон. Теплая волна колдовской близости прошла по всему телу, и он почувствовал покой, холод степного ветра, легкий голод — его сокол парил где-то в небесах, невредим и покоен, немного голоден, но точно в порядке. Тревога тут же сменилась тоской. Он скучал, скучал даже по Фалко... Эта горячая связь между ним и его птицей составляла большую часть его жизни, делала ее терпимее. Его белоснежный охотник парит в своих небесах, не зная усталости и щемящей боли. Вольный пират, гроза полей, единственное его счастье. Гарри внимательно посмотрел на Латифа. Юноша крепко спал, обнимая во сне подушку. Смоляные кудри упали ему на лицо тугими кольцами, чуть обветрившиеся губы были приоткрыты — он был так молод, свеж, так хорош собой, что Гарри, нахмурившись, отвернулся, ища внутри себя природу собственных опасных ощущений. Что-то беспокоило его, он не мог понять что, но мог поклясться, что-то изменилось. Это было совершенно иррациональное предчувствие, но таких в его жизни было много, и Гарри никогда от них не отмахивался, доверяя насколько возможно внутреннему барометру жизни. Латиф пошевелился, меняя позу, одеяло немного сползло с него, открывая часть груди. Юноша спал обнаженным. «В такой-то промозглый холод?» — приподнял бровь Гарри, и вновь кольнуло внутри. Он, повинуясь неясному порыву, подошел ближе и приподнял край одеяла — Латиф лежал в брюках, но без рубахи. Верхнюю одежду его Гарри нашел у печи, она валялась неопрятной кучей на полу и стала еще одним поводом для неприятных мыслей. Следы на теле Латифа от той постыдной слабости Гарри еще не исчезли, они выразительно украшали его торс и шею, и мужчина с досадой отвернулся. Неприятная горечь застыла в горле. «Здесь что-то произошло», — подумал он и стал обходить шатер. Гарри нашел книгу, брошенную в кресле, батистовую рубашку Драко, свисающую со спинки, веточку снежеягодника на столе... и вдруг увидел письмо. Сердце глухо ударило в ребра — ОН не забыл! Гарри порывисто схватил лист пергамента и прижал к груди. «Счастье мое, радость моя...» — шептал он, прогоняя подозрительность и тревогу. Гарри затопил печь, скинул мантию и сел на полу возле огня, чтобы в тепле и бликах света прочитать письмо. «Любимый, прежде чем ты прочтешь все, что я скажу дальше, я хочу, чтобы ты знал, что никакие события, ничто на этом свете не изменит моей любви к тебе. Ты мое сердце, ты все для меня, и это никогда не изменится, пока я жив. Я понял это так ясно сегодня ночью, узнав о том, что произошло между тобой и нашим юным спутником. Прошу, не тревожься об этом, я узнал случайно, я почти вынудил его рассказать мне и не стану скрывать, что первая моя реакция была далека от спокойной. Я был поражен в самое сердце, на миг я думал, что умру от его слов и тех отметин, что ты оставил на нем. Твои пальцы! Боги, твои пальцы такие же сильные, как и прежде, так же неистово жадные. Я любил их в себе, я любил целовать их до беспамятства, и я мечтаю почувствовать их вновь. Мой дорогой, я был опустошен и разбит, но мне хватило пары предрассветных часов, чтобы понять себя, понять тебя и Латифа. Мы причиняем ему боль, Гарри. Мы оба. Но боль эта не идет ни в какое сравнение с той болью, которую он испытает, если мы покинем его, и потому прошу, не отсылай его, не сердись, не делай поспешных выводов. Он совсем еще мальчик и ему плохо, но будет хуже, оставь мы его теперь. Это бессердечно и зло! Позаботься о нем, ведь Латиф ни в чем не виноват, он столько пережил для своих лет. Я мечтаю, чтобы в мире больше не было таких историй и драм, но это все снова и снова повторяется из года в год, из одной семьи в другую. Мир и так жесток, так не будем ранить юное сердце еще сильнее. Когда Латиф уснул, я подлым ужом пролез в его воспоминания о тебе. Я старался быть аккуратным. Не суди меня, мой Гарри, но мне нужно было разобраться в себе, понять, что я чувствую. И я понял. Я увидел тебя его глазами! Какое же это счастье — увидеть тебя! Пусть и так, в тумане обрывков чужих воспоминаний, но я был счастлив эти секунды. Как же ты красив, мой любимый! Ты ослепителен! Ты невероятен! Ты весь мой. Я увидел это в твоих глазах, замутненных страстью, в твоем диком рычании и в твоей ужасной печали, что испытал ты позже. Родной мой, я обещаю, я клянусь, что больше не стану так делать, но в этот раз я не сожалею, что нарушил все мыслимые нравственные границы. Ты все для меня! Ты все! Как же я ошибся тогда, как корил себя за то, что подверг тебя такому испытанию. Мне не стоило делать глупостей, но я так хотел тебя, так хочу! Проклятая птица! Будь проклят весь род Малфоев — я не один из них! Я твой — я Поттер! Я ненавижу все, что связано с их семьей. Прости, я знаю, тебе неприятно, но я пишу в таком состоянии, что буквы сами падают на лист. Прости за этот почерк, хотя я уверен, что ты и не заметишь перемены, мой милый. Я видел твою печаль, твою боль, и это утешило меня. Я знаю, что ты мой, что ты весь-весь мой, как и я, мое сердце, как и я. То, что случилось, пошло мне на пользу. Эта дикая ревность, эта боль, этот нож, что я ощутил в себе — все это сделало меня живым. Меня, а не ненавистную птицу! Я живу, я люблю, я ревную. У меня есть тело и чувства, есть душа, что скорбит и рвется к тебе, есть не только память об ощущениях человеческих, но и сами ощущения. Я словно переродился через эту серую ревность. И я благодарен Латифу за это. Он подарил мне вновь себя самого. Сегодня я люблю тебя с новой силой, хотя и не думал, что это возможно. То, что терзает меня — прекрасно. Оно режет, жжет, но оно настоящее, живое. Люблю, я люблю тебя! Я снова чувствую это по-настоящему. Не смейся, не сердись, я сегодня слишком взволнован. Латиф стал подарком для нас, для наших чувств. Подарком и испытанием. Я не стану лгать тебе, ведь я тоже нынче ночью смотрел на него с вожделением. Он красив, он рядом... Но я никогда, никогда не позволю себе чужой руки. Я пишу тебе все это, чтобы ты знал правду, чтобы, возможно, испытал то же, что и я, но в правильном ракурсе, любимый. Я хочу твоей ревности, хочу, чтобы ты тоже запустил свое сердце, чтобы и в тебя ударила эта молния и зажгла остывшее пламя. Но клянись! Клянись мне, Гарри Поттер, клянись всем, что тебе дорого, что ты мой! Только мой. Всегда только мой! Потому что где ты покинешь меня хоть даже мыслью или словом, там моя смерть. Я люблю тебя так, как никто никогда на земле не любил. Обещай, что дождешься, что не сдашься, обещай, что обнимешь меня пусть даже через столетия...» На мгновение Гарри замер, пораженный прочитанным. Вот! Вот что случилось, вот что почувствовал он, едва вошел в шатер. Это остатки магии Драко, его всплеск, этот выброс из его сознания, его тревога и смятение. Темнота налилась густой пролитой тушью на глаза Гарри, его кулаки сжались. Он знал, хорошо помнил еще со времен своей юности, что тьма живет в нем, она, подавляемая светом любви и верой в добро, тлеет в нем, всегда спит, но всегда начеку. Подобно потревоженной кобре, подняла она сейчас свою ядовитую голову и зашипела. Его ангел, его хрупкий Икар... Он представил все, что произошло здесь минувшей ночью, так четко, словно видел это своими глазами. Жемчуг его слез, дрожь его рук, его стон и распахнутые глаза. Гарри метнул гневный взгляд в сторону мирно спящего Латифа. Он мог бы одним движением руки переломить ему шею, сделать это бесшумно и милосердно, во сне, тот даже не понял бы, что произошло. Тьма колыхнулась в сердце, обдавая его горячим пламенем ада. Ярость! Безумие ревности! Как посмел этот босяк даже дышать в сторону Драко?! Предатель! Мышь! Чертов падальщик! Тьма грохотала в ушах Гарри, звенела кладбищенским колоколом. Он не помнил, когда ощущал такое. Это горче полыни, острее клинка — ревность и ярость. Ржавым лезвием прошлись они по сердцу, по легким, по глазам, что подернулись почти кровавой пеленой. В груди клокотало сердце, так быстро, что затряслись колени, и тело сковала слабость. «Он так красив, и он рядом...» — шипела ревность, сочила свой яд с кончика языка, и он растекался по венам Гарри Поттера, вскипал в жилах, впервые за много лет разгоняя холодную кровь полуволка. Гарри сжал шерсть свитера на своей груди — боль, что он испытывал сейчас, была почти нестерпимой... боль... и... и… и вдруг он выдохнул, пальцы разжались, лицо расслабилось. Боль и любовь. Боль и любовь! Он жил, он чувствовал. Гарри улыбнулся. Он понял, о чем писал ему Драко: то, что произошло сейчас — это настоящее. Он чувствовал так много и разом, как уже давно не мог, не помнил, что так бывает. Так остро, так цепко, так до смерти сладко. И тьма свернулась своим ненавистным клубком, вновь отступая в далекий угол, а боль, что, казалось, прожгла в нем дыру, вспыхнула звездой, рассыпалась мириадами созвездий, имя которым — Дракон. — Я клянусь, — шепнул Гарри, — клянусь, мой единственный. Только ты. Всегда только ты! — улыбка скользнула по лицу Гарри, он бережно сложил письмо втрое и убрал в вещмешок. Латиф тревожно перевернулся, проморгался и сел в постели, томный со сна, румяный и заспанный. Темные вихры обрамляли его тонкое лицо, под смуглой кожей торчали узкие косточки, острые и хрупкие, следы на его теле, словно узор, осыпали шею и грудь. Он потянулся, и мышцы рук и живота чуть напряглись — он выглядел порочно и сладко. Гарри вглядывался в его юную красоту и кивал, кивал словам Драко, звучавшим внутри его головы: «Он подарок и испытание...» «О да, мой родной, испытание, и еще какое», — соглашался мысленно Гарри, разглядывая сонного юношу, что, сам того не подозревая, сблизил их еще сильнее, обновил их любовь, впрыснул в нее опий ревности и страсти даже с расстояния в вечность. Латиф Каде их подарок и судьба. Следующие сутки Латиф провел как в тумане. Проснувшись и перекусив вместе с Гарри, он не мог отбросить чувство, что тот как-то странно смотрит на него. Словно по-новому узнает. Латиф то и дело ловил этот изучающий взгляд на себе, он чувствовал его затылком и всем телом, и было не по себе. События прошлой ночи не давали покоя. Он признался Драко в любви! Он желал его, он предлагал себя как продажная девка, он сделал Драко больно, а потом слышал слова любви от него. И все это за несколько часов. Есть от чего потерять покой и сон. Его душа вся трепетала, весь, весь он дрожал от тех воспоминаний. От своей дерзости, от сладости тех касаний и желания, от слез, что увидел, от слов Драко и от его «Обещаю». Все это варилось в котле его сердца и бурлило, готовое перелиться через край. И взгляд Гарри — взгляд-знание. Латиф уговаривал себя, что ему мерещится, но чувствовал почти до полной убежденности, что тот знал, знал, что произошло. И было страшно. Кто он для Гарри Поттера? Насекомое! Он может раздавить его одним щелчком. Латиф блуждал в своих размышлениях и вяло реагировал на все остальное. На золотую зрелость леса, на бархатное тепло солнца, на ласковый шелест неубранной ржи, на слова Гарри, что мягко произносил что-то вслух, но суть ускользала от Латифа, он слышал только интонацию — тихую, добрую, и это успокаивало. Может, и зря он так испугался, может, Гарри и не знает обо всем случившемся, но мыслей в голове все равно было слишком много, и он не обращал внимания на мир вокруг, поглощенный своим собственным, внутренним миром. А там цвела любовь, красота, тревога, сострадание и робость, печаль и надежда, все вперемешку, все разом. У Латифа пропал даже всегда присущий ему аппетит. Он шел не глядя, ориентируясь лишь на контур спины Гарри, изредка спотыкаясь. Один раз он чуть не упал, и Гарри, резко развернувшись, поймал его, обхватил своими большими руками и, выравнивая прямо, легко улыбнулся. — Осторожнее, Латиф, — и чуть задержал взгляд на перепуганном лице. Латиф уже видел такой взгляд, так смотрел на него Драко тогда, на качелях. Забота, добрая ласка, поддержка, любовь, тихая и спокойная. Любовь, возможно, отеческая. Латиф смущенно отвернулся и дальше был осторожнее в пути, но чувство тепла не покидало его еще долго. Он ничего не понимал, но различал перемену в отношении Гарри. Тот был очень терпелив, предупредителен, мягок, даже ласков с ним, и это... было приятно. Кто вообще хоть раз проявлял в нем столько участия? А Гарри шел впереди и думал лишь о том, что он, возможно, скоро увидит Драко, сможет прикоснуться к нему, дотронуться, пусть на миг, но сможет. И всю эту радость, все чудо момента, весь этот каскад предвкушения подарил ему маленький мальчик, хрупкий юноша, семенивший следом. Он уже сделал для них так много. Спасал от одиночества и тоски, подарил им себя, свое сердце, вдохнул в них новую жизнь и надежду, подсветил словно факелом своей души их любовь. Все это он, малыш Латиф. И если судьбе будет угодно, и он правда приведет их в то место, туда, где пусть и на крохи секунд, но они смогут увидеться, можно смело считать его личным счастьем для них обоих, посланником небес, наградой за долгие дни ожидания чуда. И вот оно произошло. Чудо — Латиф Каде. Не в пример юноше, Гарри всю дорогу улыбался, улыбался всем телом. Мир вокруг по-новому восхищал его, он искрил и переливался надеждой. Ощущение счастья родится из его ожидания, и Гарри был счастлив сейчас, счастлив, как давно уже и не помнил. Он ждал свое чудо и трепетал пред ним. Он так хотел увидеть Драко, увидеть его, увидеть, увидеть!!! «Любимый мой, всего пара недель, — писал он, уединившись перед закатом в шатре, пока Латиф искал дрова в лесу. — Несколько жалких дней, и, возможно, я увижу твои глаза. Ты свет мой. Без тебя я всегда в темноте, в стуже. Все слова, что написал ты мне, все они упали зернами твоей мудрости в мое сердце. Ты знаешь меня, знаешь так хорошо, что даже страшно. Я вижу, как ты сейчас улыбаешься, наверняка немного ехидно. Кто бы сомневался, да? Я никогда не сомневаюсь, родной. Я понял все, что ты написал, я все это прочувствовал и прожил. И ты, как обычно, прав — Латиф наше чудо, наш дар и да (можешь еще раз лукаво улыбнуться), он испытание. Но я клянусь! Как ты и просил, клянусь тебе жизнью. Своей я не дорожу давно и потому клянусь твоей, потому что нет ничего важнее для меня и любимее. Я клянусь тебе тобой, что я никогда не взгляну на другого, не коснусь, не подумаю даже о ком-то, кроме тебя, моя радость. Я всегда был только твой и останусь твоим до последнего вздоха. Латиф ведет нас к границе Дорсета, любимый. И мы идем туда не просто так. Я не хотел говорить заранее, но не могу сдержаться. Любимый, любимый, есть место, где время останавливается на двенадцать секунд. Да это крохи, это малость, но я увижу тебя, я смогу видеть тебя в предрассветный час каждый день. Дотронуться до тебя, увидеть твои глаза, твои губы... Я так хочу тебя видеть, так хочу сказать... Сказать! Сердце мое, свет мой, ангел мой, я так жду этот день. Я хочу приделать к сапогам крылья, мне не терпится, сил нет ждать, и я постараюсь идти быстрее, как можно быстрее. Представь! Только представь, Драко. Мы увидим друг друга! Мы можем остаться в том месте и видеть друг друга каждое утро, солнце мое, жизнь моя. Я так счастлив. Я люблю тебя, люблю тебя так сильно, что мне кажется, меня разорвет на миллионы частей. Целую тебя, целую. Латиф сможет рассказать тебе подробнее об этом месте и о дороге туда, наш милый малыш. Я забочусь о нем, как ты и велел, не беспокойся. Любимый мой, до завтра. До завтра! Напиши мне, что думаешь обо всем этом, напиши, рад ли ты, так же ли ты в нетерпении? Обнимаю, целую, всего целую тебя, везде и особенно маленькую мою, сладкую, любимую родинку под лопаткой. Ее люблю больше жизни. Тебя люблю. Тебя, мой Драко, мой дорогой, мой прекрасный... Скоро.Твой Гарри»
Пальцы Драко дрогнули и чуть не выронили письмо. Он едва не упал, на мгновение потеряв равновесие. Гарри! Увидеть! Увидеть Гарри! Он хохотал как безумный, он кружил по шатру, прижимая к груди письмо, и смеялся, по щекам бежали слезы, волосы вразлет хлестали стылый воздух... Таким и застал его Латиф, вернувшийся из леса с вязанкой дров, кружащимся снежинкой в холодной россыпи своих невозможных волос, хрустальных слез и солнечного смеха. Заметив его, Драко подхватил Латифа и закружил вместе с ним. Хворост рассыпался у порога, а Драко громко и бархатно запел чистым баритоном во весь голос, перекатывая рубины нот, мелодию из балета Чайковского «Спящая красавица», именно ее он когда-то мурлыкал в ухо Гарри, медленно танцуя с ним в поле рапса тысячу жизней назад. И сейчас этот дивный вальс лился из него гармонией восторга, перебором любви, заполняя его до краев, почти так же, как тогда, в желтом море цветов. Он кружился и пел, смеялся и сжимал узкие плечи Латифа почти до боли, и тот, не понимая в чем дело, не зная причин этой безбрежной радости, смеялся в ответ и отдавался кружению и свету в любимых глазах — если счастлив он, то счастлив и Латиф. — Хочу вина! — смеялся Драко, не переставая кружиться. — И мяса! Хочу цветы, и давай почитаем сегодня стихи, Латиф, давай?! Я хочу, так хочу всего!.. И вечер был полон его голоса, тянущего серебро фраз из темного томика поэзии, хрусталя с кислым красным вином, он наколдовал охапку цветов — желтых и странно пахнущих, и все не мог усидеть на месте, ходил, летал по шатру, то и дело мурлыкая вальс себе под нос. А захмелев к середине ночи, он обнял Латифа, сидящего в кресле, за ноги, положил ему голову на колени и попросил: — Расскажи мне про то место, куда мы идем? Все расскажи. Про дорогу, про двенадцать секунд, про Гарри, расскажи, Латиф. И тот, запустив в растрепанные длинные волосы Драко свои пальцы, нежно перебирая их, будто расчесывая, стал рассказывать о пещере, о своих походах в нее, обо всем, что знал и помнил, о реакции Гарри на все это, о его надежде и радости. Он гладил шелковую реку волос и успокаивал взбудораженного Драко своими словами, и тот, не заметив, обмяк под его нежной рукой и уснул, неловко уткнувшись щекой в острое колено. Латиф, не смея шевелиться, ласково поглаживал его всю ночь напролет, млея от близости его дыхания, аромата, этого доверия и нежности. Разве можно было любить сильнее?