Сокола взмах крыла

я услышу тебя мне так нравится эта тишина нет никого, все далеко, я больше не слышу ни смеха, ни слёз ни угроз вскрыть себя, если я улечу, а я улечу и всегда здесь один, и всегда возвращаюсь только так могу говорить с тобой я услышу тебя только ты замолчи Андрей Ядвинский

      Латиф долго бродил по лесу. Он собирал стылый ломкий хворост, сосредоточенно искал сухой валежник, пытаясь думать только об этом, о насущном. Нужно развести огонь, нужно согреться, нужно поесть, нужно, нужно, нужно... Но мысли его все равно все время крутились возле скрюченной у входа в пещеру фигуры. Гарри так и не поднялся с земли, как ни просил, ни умолял его Латиф, лишь раз он безучастно взглянул на него пустыми, слепыми глазами и вытянулся вдоль линии порога пещеры. Словно неживой, он пролежал так несколько часов, остекленевшим взором глядя в каменный свод, и Латиф был уверен, что лежит так и по сей час.       Холод, влага и голод заставили юношу покинуть пещеру и заняться простыми обыденными делами. Он был в растерянности, не знал, что сказать Гарри, как вывести его из этого ужасающего транса. Набрав уже достаточную вязанку, Латиф медлил возвращаться. Его страшило это молчание и бездействие, он не знал как помочь, и более всего его угнетало то, что именно он, он сам стал косвенно причиной произошедшего слома. То, что казалось волшебным даром, стало чудовищной ошибкой, и он не знал, как ее исправить.       Чем ближе приближался Латиф к водопаду, чем громче бурлила вода, тем сильнее сжималось его сердце.       Он не ошибся в своих предположениях — Гарри не сдвинулся с места, лежал все так же на холодных камнях и смотрел вверх. Латифу стало жутко. Он бесшумно переступил порог пещеры и, робея, позвал Гарри, но тот будто и не слышал. Паникуя все сильнее, Латиф стал заниматься костром. Холод пробирал до костей, но не стоило и надеяться на помощь Гарри, на тепло его магии. Из-за сырости, окружавшей их, и гулкого ветра, что свободно гулял по гроту, возился Латиф с розжигом долго. Это тебе не палочкой махнуть, пришлось вспомнить все свои навыки, благо вросшие в него намертво. Он достал из вещмешка еду и бутылку вина. Юноша весь дрожал, пальцы не слушались, и чем больше он торопился, тем хуже выходило, все валилось из рук, продукты рассыпались, огонь теплился еле-еле. Латиф метался от костра к мешку, спотыкался и уже вслух поминал недобрыми словами всех небожителей, что мог вспомнить. Он старался не смотреть в сторону Гарри. Было ощущение, что он находится рядом с покойником, и от этой мысли все внутри Латифа холодело еще сильнее. Чертов склеп эта пещера! Чертов Поттер сдался!       Разогрев мясо, Латиф подошел к Гарри и позвал его вновь. Он просил того встать, просил съесть хоть кусочек, ладно, не есть, но хотя бы попить — ведь так нельзя!!! Голос его срывался, но все было без толку, с тем же успехом он мог сейчас говорить со стеной.       Поев в одиночестве и не зная, что делать дальше, Латиф хранил огонь в костре и ждал. А что еще ему оставалось? Он ждал Драко.       Фалко влетел в пещеру ровно за час до заката, и в тот же миг Гарри ожил. Он сел скрестив ноги по-турецки у линии, ровно напротив сокола, что приземлился на камни и, смежив крылья, замер возле своего хозяина. Все было точно так же, как и двенадцать часов назад. Неподвижно сидели они по разные стороны невидимой черты, почти не шевелясь, молча, глядя только друг на друга, и когда последний луч солнца скрылся за горизонтом, и из белой дымки перьев появился Драко, он сразу кинулся к остолбеневшему Гарри, вцепился в него яростно, словно желая удержать, запереть в своих объятиях, обмануть судьбу, магию, богов. Они сцепились на несколько секунд намертво, но спустя мгновение тело Гарри исказилось, и вот уже Драко сжимает в руках агонизирующую фигуру своего волка, а после Варга.       Латиф отвернулся к стене, вжался лицом в острые скалы — он знал, что будет дальше...       Крик был такой злой и страшный, такой скорбный, что, казалось, даже бездушные камни дрогнули и кровоточили, сотрясаясь от этих горестных звуков. Драко бился на камнях как безумный, как одержимый демоном, он рвал на себе волосы и выл, выл, выл без конца, срывая голос в пустоту водопада. Варг исчез в темноте скал, выбежал в полосу луны, и его звериный вой слился с воем человеческим.       Латиф потерял счет времени — эта ночь длилась вечно. В агонии корчился на земле Драко. Драко! Его Драко! Но Латиф знал, что ничем не может помочь.       Глубокой ночью, исчерпав все силы, Драко все еще трясся и поскуливал. Словно брошенный щенок, он подполз на животе к краю пещеры и принял ровно ту же позу, что до него Гарри, — вытянулся струной вдоль порога и закрыл глаза.       Никогда Латифу не было так жутко. Он вдруг ясно осознал, что если не придумает что-то, не докричится до одного из них, это будет конец. Конец! Конец всему! Они умрут оба. Здесь, в этой треклятой пещере. Заморят себя до смерти, высушат, развеются прахом на этом пороге. Но что? Что он мог поделать? Что сказать? Как достучаться?!       И вновь вошел, минуя толщу воды, волк в пещеру, вновь сели они друг против друга, дрожа и не замечая ничего вокруг. За миг до зари Драко встал и протянул вперед руки, бледные, исцарапанные, с поломанными об скалы ногтями. Он тянул их вперед, как слепец ощупывая воздух — весь ожидание, весь скорбное предвкушение секундного блаженства.       Рассеченная рассветом плоть волка выпустила Гарри на свет, и он порывисто вжался в Драко, запустил ладони ему в волосы и смотрел, смотрел в любимое лицо, разделенное на три части слезами...       Гарри больше не кричал, не скреб землю, не катался по ней в исступлении, нет. Как только Фалко раскрыл свои снежные крылья и покинул пещеру, тот лег у порога, уже привычно вытянулся на ледяных камнях и закрыл глаза.       Теперь выть хотелось Латифу. Выть, кричать, драться, звать на помощь, что угодно, что угодно, только не это!!! Раз за разом, от рассвета до заката медленное умирание.       Спустя пять дней Латиф понял, чётко осознал, что они прощались. Они все решили, они больше не ждали, не надеялись, они использовали это место как шанс увидеться перед смертью. За все эти дни-ночи они не сказали друг другу ни слова, оба не ели и не пили, почти не двигались в человеческом облике. Латиф жил как в бреду, он перестал ориентироваться во времени, перестал ощущать холод, он будто спал все время, но на самом деле едва ли забывался хоть на пару часов в бесконечных сутках, слившихся теперь в одно горестное пятно. Он предпринял не одну и не две, казалось, тысячи попыток растормошить Гарри и Драко, но все было тщетно. Он просил, скулил, умолял, кричал, он даже бил их, но не добился ничего. На шестой день кончилась еда, и Латиф вынужден был пойти в лес на охоту, но легко это было лишь на словах. Летом зверья много, а если и не зверья, то есть ягоды, грибы, есть дикие яблоки, есть тушканы наконец. Сейчас же стояла стужа, то и дело падал снег, еще пока редкий, но колючий, острый, ветер порой срывался в шторм, и гул морской доносился даже под сень деревьев, тоже голых и стылых, как и замершая душа Латифа. Безнадежность подступила так близко, как никогда раньше...       Вернувшись ни с чем из леса, Латиф развел костер и разогрел последнюю банку бобов — все, завтра ему нечем будет даже позавтракать. Его душила тоска и гнев, обида и разочарование. Как смели они сдаться?! Бросить все, бросить его! Бессильные слезы душили, он чувствовал себя преданным, разбитым, совершенно одиноким, еще больше одиноким, чем раньше, ведь теперь... Теперь ему было с чем сравнивать.       Латиф намеренно вышел из пещеры за десять минут до заката. Он больше не мог видеть эту раз за разом повторяющуюся муку, эту болезненную нежность, тут же сменяющуюся непереносимым отчаяньем. Это было невыносимо, невыносимо! Он пропитался чужой болью, он был весь в ней, он не знал, что делать теперь со своей жизнью.       — Драко, — тихо позвал Латиф, вернувшись в их скорбное пристанище, — Драко, прошу, ответь мне, — он сел рядом со скрюченной на земле фигурой Малфоя. Тот лежал на боку, поджав колени к животу, и мелко трясся, его губы были почти синие от холода, природная бледность стала казаться почти мертвецкой. Драко смотрел в одну точку, туда, где первым являлся миру рассвет, на тонкую полосу, откуда поднималось солнце, он смотрел только туда, иногда, до ужаса редко, моргая. Латиф, обессиленный голодом, стужей, страданиями, лег рядом, зеркально повторяя позу Драко. Он протянул к нему руку, но не посмел притронуться к искаженному болью лицу, губы его затряслись, и он расплакался, горько и громко, как в детстве — навзрыд. Отчаянно желал он почувствовать чужое тепло, услышать голос, прижаться лбом к острому плечу и забыть все последние дни как страшный, неправильный сон.       — Прошу тебя, прошу, — всхлипывал Латиф и тянул руку к Драко. — Ведь ты обещал мне, обещал, что не бросишь. Ты поклялся мне, что я не останусь один... — рыдания сдавили Латифу горло, из-за слез он не видел четко лица Драко, но ему почудилось, что тот будто очнулся на мгновение, словно его слова на секунду достигли воспаленного разума, заставили разжаться пальцы и нахмуриться брови, но та секунда, что мелькнула сознанием, исчезла как мираж, вновь явившись восковой маской на неподвижном лице.       — Ты предатель! — зло прошипел Латиф. — Ты врун! Ты поклялся, что будешь со мной всегда, а сам...— Латиф вцепился в изодранный камзол Драко и стал трясти его, то и дело прикладывая того затылком об камни. — Ты солгал, солгал мне! — кричал он. — Иди ты к чертям, к дьяволу, в преисподнюю!!! — он резко отпустил ткань, и безвольное тело распласталась по земле вновь.       Больше Латиф не подходил к нему в ту ночь. С клокочущей внутри яростью он снова стал свидетелем их встречи — Варг, пришедший в пещеру как всегда за час до рассвета, в этот раз не сидел неподвижно возле Драко, он лег рядом и долго, усердно вылизывал его сбитые костяшки на руках, пальцы, иссеченные скалами, словно пытаясь зализать эти раны, исцелить слюной и звериной преданностью. И обернувшись человеком, он не перестал делать это. Все те короткие секунды, отведенные им, Гарри, изогнувшись крючком, целовал руки Драко, целовал как безумный, больше похожий в этот момент все еще на голодного раненного зверя, чем на человека.       Латиф, закусив до крови губы, отвернулся. Сам ад выглядел бы сейчас милее ему, чем эта резня поцелуями. Сам ад!       Он сидел у ледяной мокрой стены и бездумно считал капли, что падали сверху на камни, образовывая небольшую лужицу в середине пещеры. Дров не было, сил тоже — Латиф впал в какое-то оцепенение, чувствуя, что засыпает, но все равно продолжает все слышать и видеть будто в тумане, в мороке.       — Ты должен уйти, — услышал он четкий, ровный голос Гарри и вынырнул из своего полузабытья.       Гарри лежал у линии, ничего не поменялось, но смотрел он теперь на него, на Латифа, смотрел разумно и прямо. По его впалым щекам бегали желваки, потрескавшиеся губы кривились, но голос был твердым, осознанным, таким, как был раньше.       — Возьми все деньги, что есть, там должно хватить на несколько месяцев. Возьми одежду и все, что может понадобиться и что можно потом продать. Бери и уходи, Латиф, — резкие слова впились в разум юноши, искромсав его тут же пониманием. Его прогоняют, его отсылают, вышвыривают. Опять! Они все решили — никто больше не покинет эту пещеру. Они не покинут ее, и Латиф должен уйти. Он не с ними, не часть... НИКТО!!! — Тебе нельзя здесь больше оставаться, — медленно продолжал Гарри. — Бери все и уходи.       Латиф, не шевелясь, сидел и не мог поверить. Остатки робкой, теплящейся надежды на чудо рассыпались золой. Все кончено. Он не нужен. Латиф Каде снова остался один, а эти двое... умрут. Умрут здесь, рядом друг с другом. Вот и все. Вот и все...       — Убирайся!!! — гаркнул Гарри, видя безумное оцепенение Латифа. — Проваливай отсюда! — зло скривил он рот и даже чуть приподнялся на локте. — Тебе здесь не место!       Латиф подскочил как ошпаренный. Обида, гнев, слезы душили его, не давали думать, дышать, кричать. Он схватил вещмешок и выбежал из пещеры в холодный, мокрый снег, под колкую крупку, вмиг облепившую щеки. Он бежал, бежал как проклятый, бежал не видя дороги и не чувствуя ног, бежал так долго, пока легкие не стали гореть внутри, мешая двигаться и едва не покидая одеревенелое тело.       Уже сгустилась чернота вокруг, луна заняла свое царское место на небосводе, когда он будто в амоке влетел в городские ворота какого-то поселения. Хозяин таверны, куда словно призрак скользнул Латиф, видно подумал, что тот немой и блаженный, но деньги взял без вопросов и сам проводил в небольшую комнату, пообещав теплый ужин через час, если господин спустится вниз.       Латиф двигался как в бреду, тело жило отдельно от него самого, от разума, от сердца, от души. Он слушал, кивал, понимал, но все будто не с ним, будто не ему, будто это не он, не он сейчас снимает с себя мокрую насквозь одежду, не он смывает с себя грязь и холод, не он чувствует жжение на коже в тех местах, где были царапины и ссадины. Это не он роется в вещмешке, не он достает оттуда сухую одежду — серый свитер, белый батист, шерстяные брюки — все велико, все пахнет ранней резедой и весенним лесом. Это не он высыпает на постель все монеты из двух увесистых кошельков, таких разных — один зеленый с серебром, его он уже видел и знал хорошо. И другой — алый с золотом и вышитым львом на бархате. Денег много. Так много, что впору рыдать от счастья. Здесь не на несколько месяцев, нет. При бережном расходе хватит на год, не меньше. Но Латифу было все равно, впервые он не был рад звону монет. Для него эти желтые кругляшки были лишь платой Харону. Это откуп двух мертвецов. Убрав все обратно, Латиф лег на мягкую постель, уткнулся в подушку и, глядя на огонь в камине, видел только холодную пещеру, где, он знал, лежит его сердце, его счастье, его возлюбленный сокол, его брат, лежит на ледяной земле и ждет смерти.