Так выпьем же еще, мой молодой король, Лихая доля нам отведена. Не счастье, не любовь, не жалость и не боль — Одна луна, метель одна, и вьется впереди Дорога Сна. По Дороге Сна — мимо мира людей, Что нам до Адама и Евы, Что нам до того, как живет земля?.. Мельница
До рассвета оставалась пара часов, когда стараниями расторопного, почти до смешного всемогущего в вопросах добывания пищи эльфа Драко и Латиф сели поесть. Даже среди ночи и в совершенно незнакомом месте Типси сумел раздобыть для них теплый бульон, сочные отбивные, апельсины и мягкий, ароматный хлеб и с особым трепетом выложил на стол последним шоколадное печенье. — Помните, мастер Драко, как вы просили меня чуть ли не каждую ночь тайком приносить вам в постель почти такое же вот печенье, а потом с утра горничная недоумевала, отчего вся ваша кровать в крошках, — с умилением, вспоминал Типси. — Никогда не мог я устоять перед вашим просящим взглядом. — Помню, Перезвончик, помню, — улыбнувшись, дотронулся Драко до головы эльфа и легонько погладил его. — Ну что, перекусим? — галантно отодвинул он стул перед Латифом. Тот все это время, все несколько прошедших часов, никак не мог избавиться от внутренней дрожи, от желания вцепиться в Драко намертво и не выпускать из рук. Страх не оставил его, хоть разумом он и понимал, что Драко здесь, рядом, и после недолгой, но пылкой беседы, совсем чуть-чуть объясняющей и тому, и другому, что произошло, Латиф поверил, что его больше не покинут, не собираются уходить, прощаться, опускать гибельно руки. Разум понимал, сердце и тело — нет. Сердце еще боялось, еще тревожно сжималось и замирало на краткий миг, стоило лишь отвернуться, а тело тянулось к Драко, тянулось само собою, не внемля рассудку. Взять его за руку, коснуться плеча, сесть ближе, сесть так, чтобы и видеть, и слышать, и чувствовать — он здесь! Он здесь! Он действительно здесь! Это не сон, не мираж, не морок. Его Драко пришел, пришел за ним, к нему, ради него. Латиф в порыве радости и поглотившего его счастья даже не расслышал толком, что тот несколько раз сказал об опасности, о нависшей угрозе, о том, что им предстоит, возможно, долго прятаться и выжидать. Что-то изменилось, что-то произошло — это Латиф осознал, но что бы это ни было, как бы страшна ни была гроза и риск, он был счастлив, что она грянула, свершилась. Для него это было благо из всех благ, раз именно это вернуло ему любимого — вернуло к жизни и к нему самому. Это была счастливейшая для Латифа ночь. Несмотря ни на что, благословенная. Латиф сел на предложенный стул и уже было взял в руку вилку, но увидев, что Драко садится чуть поодаль, встал и передвинул свой стул ближе к нему. Передвинул не только стул, но и свои приборы, и чашку, и свечу. Он не стесняясь сел совсем рядом, почти впритык к Драко, так, что, если б тот стал пользовать столовый нож правой рукой, ему было бы некуда отвести локоть. Латиф прижался ногой к ноге Драко и, вновь ощутив сквозь слои одежды ее тепло, умиротворенно прикрыл глаза, а через мгновение набросился на еду — он не ел досыта несколько дней, а последние сутки не ел вообще ничего. Молодая плоть просила своё, и Латиф с жадностью впился зубами в мясо, но то и дело слегка шевелил ногой под столом, словно нащупывая там близость Драко, проверяя, правда ли всё это, не чудится ли ему это твердое тепло. Драко не повел и бровью на это нервное, почти лихорадочное желание Латифа так впаяться в него, напротив, он так же охотно и нежно сжимал его руку, касался его волос, когда сбивчиво рассказывал о предстоящих невзгодах, поглаживал его плечи, горячо уверяя, что больше не покинет его по своей воле, что никогда не причинит ему боли. Построй стену из камня — моя будет крепче! И за столом он не сдвинулся ни на йоту, не дрогнул, не отвел рук и не отстранил ноги, он даже несколько раз бегло, задумчиво погладил Латифа по колену, так же, как его самого когда-то гладил Типси — успокаивая, утешая, на краткий миг даря передышку и отраду. — Поешь с нами, Перезвончик, — обратился он к эльфу, видя, как тот встал в уголок, но недалеко от стола, так, как обычно стоят те, кто прислуживает за обедом. — Что вы, мастер Драко, что вы! Я никогда и не подумал бы о таком... — задрожал всем телом Типси и опустил уши. — Идем, Перезвончик, идем... — манил его рукой Драко. — Кто знает, свидимся ли мы еще? Я хочу разделить с тобой хлеб, — мягко уговаривал он и был почти уверен, что эта нежданная их встреча, этот добрый привет из далекого его детства, это последний их раз. Типси был невольником злосчастного дома Малфоев, а он... Он невольник ночи и проклятья. Его судьба — небо, а после — камень, так нужны ли эти никчемные условности, в этом мире и без того довольно несправедливостей. Словно прочитав все это во взгляде Драко, эльф смущенно сел за стол и робея взял вилку. Его тонкие пальчики, не привыкшие держать столовый прибор, немного дрожали, но он справился с волнением и аккуратно наколол кусочек мяса на зубцы. — За тебя, Перезвончик! — поднял вверх кружку с вином Драко, и эльф улыбнулся и довольно сощурился. Латиф, поспешно вытерев руки об свои брючины, тоже поднял свою кружку. — Рога Морганы! — воскликнул Драко смеясь. — Ты снова ешь как босота! — с укором глянул он на Латифа. — Пара дней моего отсутствия, и вот он регресс, лень и полное пренебрежение манерами. Стыдись, Латиф Каде! Даже Перезвончик ест благородней тебя, а ведь он эльфенок, — сверкнул Драко глазами в сторону домовенка, и тот тоже рассмеялся. — Вы несправедливы, мастер, — лукаво заметил он. — Я годами прислуживал высочайшим персонам и кое-чему научился у них, а наш юный друг не имел такой возможности, — показательно выверено отрезал он малюсенький кусочек от отбивной и утер губы салфеткой, косясь в сторону Латифа, и тот мгновенно полыхнул щеками, закашлялся и опустил локти со стола. — Вы смеетесь надо мной, — фыркнул он. — А я, между прочим, последние дни ел руками бобы из консервной банки и корешки из земли, как-то не до этикета было. — Извини, малыш, — все еще улыбаясь, но уже мягко сказал Драко. — Мы больше не будем дразнить тебя. Ешь как тебе удобно, — и он снова легко коснулся колена Латифа под столом. Остаток ужина прошел в приятных, простых разговорах между Драко и Типси, в основном об их прошлом, о шалостях маленького Драко и проделках Типси. Латиф после шуточного замечания все же старался есть аккуратно, но то и дело заслушивался их беседой и пропускал мимо рта вилку, фыркал сам на себя, извинялся, но снова отвлекался и безбожно крошил и чавкал. Ему было интересно, приятно слушать эти небывалые, совсем почти невообразимые для него истории о малыше Драко. О том, как тот капризно не переносил отчего-то запах настурций и специально вытаптывал их со всей своей неосознанной детской жестокостью, а потом прятался часами в укромном углу замка, боясь гнева садовника. Как носил до десяти лет корсет, который тоже люто ненавидел, но не смел снимать и ослаблять, опасаясь родительского недовольства, — ведь осанка Малфоя должна быть безупречной! Как делал шалаши в саду и, занозив палец и стерев колени, бежал, пока не заметили его неподобающий вид, жаловаться к Типси. А тот отмывал чумазое личико, доставал занозы из нежной кожи, тер мочалкой острые коленки и смазывал их бальзамом, а под конец угощал маленького строителя карамелькой, липкой, в простецком мятом фантике, пахнущей едким лимоном. Но для Драко это нехитрое запретное лакомство было дороже и вкуснее всех нежнейших бисквитов и кремовых роз на свете — ведь эту кисленькую конфетку можно было делить с другом, причмокивать вместе сахарную слюну, гонять этот гладко обсосанный шарик меж зубов и смеяться до икоты. Латиф слушал затаив дыхание и смотрел, словно на живые картинки, на жизнь Драко в детстве. Обычный ребенок, вечно недовольный своим возрастом и ограничениями, непонятными и ненужными, простой паренек... разве что уже тогда очень одинокий в своем навязанном родовом величии, в этом голубокровом заточении, а так... Латиф легко мог представить, как они могли бы вместе играть в плюй-камни, в резиночку, собирать блестящих жуков и привязывать к ним ниточки, строить дома на дереве и бегать, бегать, бегать до ломоты в ногах, до обожженных ветром легких. Но у них обоих, у каждого в свое время, ничего этого не было. Не было настоящих друзей, не было безвредных секретиков и ссор, и конфетных примирений. У Драко был хотя бы Типси, его преданный слуга и дружок, приставленный к нему почти с первого вздоха. У Латифа не было никого. Первый друг появился в жизни Латифа Каде, когда ему только исполнилось тринадцать. Это была зима, и тогда он прибрел в деревушку, которой, может, и ни на одной карте-то нет — пять-шесть домов — совершенная глушь, и на окраине поселения монастырь, тоже совсем небольшой и позабытый всем миром. Старые все как одна, совсем дряхлые и сморщенные под гнетом лет и тяжелого труда монахини приняли Латифа на постой ничего не расспрашивая. Обогрели, кормили, обучали нехитрым наукам сбора и заготовки трав по большой книге с иллюстрациями, тоже ветхой и пахнущей вековой пылью запустения. Там в монастыре жила наравне с Латифом, так же прибившись пичужкой к радушным стенам, девочка. Первое время Латиф даже не подозревал о ее присутствии и встретил только несколько недель спустя своего пребывания среди святых матрон. Девочка была маленькая и хрупкая, будто прозрачная, с сильными синяками под глазами и вечно сухим, потрескавшимся ртом. Монашки рассказали Латифу, что это Аурелия, что она немая и сильно больна легкими, больна необратимо, но не заразно, и что если он хочет, то может гулять с ней в саду и деревне — ей полезен воздух, но одна Аурелия не хочет ходить, боится людей. Так Латиф узнал первую тихую, преданную дружбу, так он почувствовал первое жгучее желание заботиться о ком-то, дарить свое тепло и греться в ответ от чужих, благодарных этой малостью глаз. Укутанные в связанные монахинями платки и проеденные молью меховые тужурки, они обычно подолгу бродили вдоль кромки леса, в хорошие для Аурелии дни даже играли в снежки, если ей доставало сил. Строили драконов из снега, и Латиф сражал их всех палками во имя прекрасной царевны Аурелии и ради ее улыбки, едва-едва появляющейся каждый этот благословенный раз. Латиф часто и увлеченно рассказывал обретенной подруге о дивных полях, что расцветают весной, о мягком мхе, что чудесней любой перины, о ярких рассветах и густых пряных ночах на клеверных пастбищах, где поутру волоокие коровы щедро делились с нежданным путником жирнейшим молоком, и где можно было прямо тут набрать полный рот земляники и сытым купаться в лучах солнца, не зная печали. — Я тебе покажу, — мечтательно говорил тогда Латиф. — Отведу, как отойдет снег, в самые красивые места, что знаю. Ты поправишься, и мы будем вместе смотреть на огромное небо. Я знаю имена всех облаков... Аурелия всегда молчала, но та робкая нежность, с которой она укладывала свою маленькую голову Латифу на плечо, говорила стократ больше слов и пронзительных взглядов. Аурелия заболела сильнее обычного за две недели до весны, как раз когда Латиф уже стал собирать потихоньку вещи в путь — запасать орехи и вяленое мясо, сушеные яблоки и помидоры, мешочки лекарственных трав, немного теплого белья — всё, что было не стыдно принять из рук добросердечных нищих старух. Аурелия без конца кашляла, отказывалась есть, плохо и мало спала и лишь из рук Латифа, чтобы его не расстраивать, через силу пила бульон и немного воды, но почти сразу исторгала это всё из себя вместе со страшными, бурыми сгустками нездоровой крови... Аурелия умерла, не дожив до их долгожданной весны двух ночей. А Латиф в тот же день покинул монастырь и, давясь осколками слез, решил, что чудес не бывает, что его любви ничтожно мало и что любить кого-то больше нельзя — слишком неправильно, слишком больно, слишком опасно. Как смешно было так полагать тогда... Теперь он знал точно, что сердцу не прикажешь! Не родился еще человек, который смог бы повелеть самому себе не любить... даже вот так безнадежно, как он. — Мне надо написать Гарри, — вставая из-за стола, сказал Драко. — А тебе пока Типси подробнее расскажет эпиграф нашей с ним нынешней встречи, а то я боюсь, что ты мало что услышал от меня. Латиф, покраснев, кивнул, соглашаясь — как всегда Драко понимал и чувствовал его лучше его самого. — А Гарри? Как же он... — встрепенулся Латиф, вдруг так остро представив себе страх и недоумение Гарри, когда тот на заре никого не найдет в злосчастной пещере. — Не беспокойся, — перебил его Драко, — Варг всегда знает где меня искать. Вот увидишь, к рассвету он будет здесь, — он отсел к подоконнику и в мерцании свечи разложил пергамент, тут же, словно даже зримо, пропадая для всех в комнате. Латиф хорошо знал эти моменты. Когда Драко писал Гарри, он оставался будто один на один с этим письмом, с письмом и с Гарри, со своими мыслями о нем и легкой улыбкой на расцветающих любовью губах. Именно в эти мгновения Латиф как никогда остро понимал всю тщетность своей болезненной одержимости. Пока Драко бойко водил пером по бумаге, Типси и правда подсел к Латифу и негромко, вкрадчиво, но подробно рассказал ему всё, что до того поведал своему бывшему господину. Латиф не почувствовал страха, не смутился погоней и даже подробное описание сути личностей и рода занятий егерей не напугали его. Он видел и испытал на себе силы Гарри и Драко, он видел ярый оскал Варга и смертельное пике Фалко, он знал, как могущественны его любимые маги и как кровожадны порой звери внутри них. Страха не было, лишь вопрос, что делать и куда отправиться? Но и ответ на это был будто бы уже известен. Латиф чувствовал, знал, словно кто вложил ему это знание в голову главнейшим заветом — им надо еще дальше на Север. Он хотел привести их на маяк, он чувствовал, что это необходимо. — Типси, сколько у нас времени? — вдруг оторвавшись от письма, спросил Драко. — Думаю, не больше двух дней, — тут же отозвался тот. — Вам надо спешить и уйти как можно дальше отсюда, затерять след, держаться подальше от тракта. И предупредите волка, — тревожно добавил эльф. — Он в наибольшей опасности. Его егеря не пощадят. Латиф увидел, как на мгновение всё лицо Драко словно заточилось, он мог бы поклясться, что услышал в замершем воздухе лязг мечей и гневный клич воинов в бою. Драко готов был уничтожить любого, кто посягнет на дорогих ему людей, эта готовность читалась во всем его облике, во всей мимолетной позе, во взгляде горящих кровавым пожаром глаз... И снова Латиф, в отличие от Типси, не испытал страха и трепета перед этим взглядом-клинком, перед этим рассекающим плоть прищуром хищника. Нет, Латиф почувствовал умиротворение, уверенность и покой. Что бы ни случилось, он верил, что для него нет надежнее места, чем быть подле Гарри Поттера и Драко Малфоя — великих колдунов скорби, сбывшихся легенд из книг и баллад... его братьев. Заметив его блуждающую улыбку, Драко вскинул бровь. — То, что сказал Типси — это угроза. Угроза для нас всех, — строго произнес он. — Теперь мы в опасности как никогда. Своим поступком, тем, что я принял тебя кровью, я нехотя разбередил старые злые раны. Нам нужно убираться отсюда и поскорее... — Дорсет! — перебил его Латиф и подошел ближе. — Пожалуйста, Драко, пойдем в Дорсет. Тут совсем рядом уже... Маяк! И... Перри, — его глаза горели огнем веры, убежденности, жаром предчувствия, и Драко, склонив голову набок, словно окунулся в этот водоворот предопределения и чужого истового упрямства. Он кивнул и, развернувшись обратно к свече, снова стал бегло писать. Решение было принято. За несколько минут до рассвета Типси, ласково простившись с Драко, исчез, бросив напоследок в Латифа полный тревоги взгляд. Спустя пару мгновений первый луч солнца лизнул подоконник... и под потолок комнаты вспорхнул Фалко, а десятью минутами позже дверь распахнулась, и на пороге замер Гарри Поттер. Латиф не очень хорошо умел определять состояние по мимике человека, но даже его интуиции в этот раз хватило, чтобы легко считать всю переменную гамму чувств на лице Гарри — растерянность, усталость, привычная тревога и... мгновенно заполняющее каждый мускул облегчение при взгляде на сидящего на подоконнике Фалко и немного ехидно улыбающегося рядом Латифа. Нет, Латиф больше не хранил обиду, не винил Гарри за свое такое внезапное и грубое изгнание, он понимал, отчего тот поступил так, понимал ход его мыслей и желание оградить от того, что могло последовать, неминуемо случилось бы, не явись так вовремя Типси. Латиф это все хорошо осознавал, но... не хотел сдаваться сразу, ему было интересно, что скажет великий маг Гарри Поттер, приняв свою ошибку. Что сделает этот человек-легенда, признав, что поступил неверно? Латиф демонстративно повернулся к Гарри спиной и сложил на груди руки, словно незаслуженно обиженный воспитателем ребенок. Спина его затвердела под почти осязаемым взглядом строгих глаз. И вдруг все тело Латифа будто обволокло теплом, горячим потоком оставшихся сил, забирающих дыхание волн нежности, ярких, яростных, таких, какие только и бывают у этого чародея, таких, что и стерпеть-то почти невозможно. Гарри обнял его со спины и уткнулся лбом в выпирающий острый позвонок под самой шеей, обдав его горячим дыханием. — Прости меня... — прошептал он и прижался к Латифу всем телом. — Прости... — и тот развернулся к нему лицом, обхватил руками склоненную голову и уперся лбом в лоб. — Я сейчас скажу тебе не как Гарри Поттеру, — тихо зашипел Латиф, — не как победителю и герою баллад. И даже не как тому, кого я побаиваюсь и порой дурею от твоей силы, — он вцепился Гарри в плечи и сжал их, чуть тряхнув, совсем непочтительно, как пацана какого с ярмарки. — Я скажу тебе это... как брату, — голос Латифа дрогнул. — Ты сделал мне больно. — Я хотел... — попытался вставить Гарри, ничуть не сопротивляясь. — Я знаю, что ты хотел, — перебил его Латиф. — Я понимаю тебя. Но ты ошибся. Ты решил, что я вот так просто смогу жить, зная... Что я вообще СМОГУ жить! — горячо шипел Латиф и стукнул лбом об лоб Гарри так, что тот поморщился от удара. — Ты кретин, Гарри... Гарри наконец вскинул голову и обнял Латифа, прижал его к себе до скрипа, стиснул, уткнувшись небритой щекой в его висок, и тот повис в этих медвежьих объятиях как тряпичная кукла, в момент обмякая и сдаваясь грубой ласке. — Я тоже скучал, — так же шепотом сказал ему в висок Гарри и поцеловал в краешек глаз. — Волчара... — буркнул Латиф, но уже сам потерся лицом об лицо Гарри и обнял в ответ, отпуская вспышку обиды — быть в объятиях Гарри что вернуться домой, он чувствовал золото в венах, добро, покой, шелест лип и надежду, одно его присутствие вселяло уверенность — все будет хорошо, обязательно, непременно, ведь ОН рядом, и с ним никто не сравнится в силе и сердечности. — Ты, наверно, голоден, зубастый? — рассмеялся Латиф, все нежась в крепких руках. — Я еле сдерживаюсь, чтоб не кусить тебя, — улыбнулся Гарри. — И хочу напиться, — легко приподнял он Латифа над полом. — Расскажешь мне, что произошло? — Там есть письмо, — вкрадчиво ответил Латиф и увидел, как Гарри просиял и забегал глазами по комнате. Письмо лежало возле Фалко на подоконнике, но, к удивлению Латифа, Гарри не поспешил открывать его. — Я прочту позже. А пока ем, хочу послушать тебя, — сказал он, на ходу откупоривая плетеную бутыль вина, что стояла на столе, и накалывая на нож холодный кусок мяса. Латиф усмехнулся, представляя, что бы сказал Драко, увидь он это, хотя... возможно, тот и сам не раз поступал так. С каждым глотком румянец возвращался на впалые щеки Гарри, глаза заблестели, а губы, перепачканные вином и мясным соком, заалели, волосы его растрепались, и весь он был так взбудоражен и даже весел. Никто бы ни за что не заподозрил в этом человеке сейчас того, кто еще сутки назад собирался добровольно проститься с опостылевшей жизнью, медленно, мучительно покинуть ее в темной, мокрой пещере. «Никто не хочет умирать, — подумал Латиф. — Никто не хочет сдаваться!» — Выпьешь со мной? — спросил Гарри и, не дожидаясь ответа, плеснул вина в кружку Латифа, и тот кивнул, охотно принимая чашу и усаживаясь за столом напротив. Они громко чокнулись, смешивая между собой вино — красные капли заскользили по стенкам кружек, а потом и по столу несколькими тонкими ручейками — такого бы Драко точно не стерпел… «А может, и стерпел бы», — подумал Латиф, выпивая, как и Гарри, чашу залпом. Весь нынешний день Латиф размышлял о том, как мало он в сущности знал о Драко. После всех историй Типси, из их такого удивительного общения Латиф вынес просто напрашивающуюся мысль о том, что Драко всегда, с рождения был не от мира сего для своего круга. Затесавшейся паршивой овцой. А также Латиф интуитивно догадывался, что те, кто так близок душой и телом, как близки Гарри и Драко, волей-неволей перенимают повадки друг друга. Тому служило доказательством манера Гарри говорить иногда так излишне велеречиво или, например, то, как он придирчиво выбирал комнаты на постой, вглядываясь в обстановку и цвет стен. Да, в целом Гарри Поттер был неприхотлив, умен, молчалив зачастую, прост в обращении, но... то и дело проскальзывали в нем совершенно другие черты, и в них-то и видел Латиф влияние Драко, видел так чётко, как если б на один снимок колдо наложили другой, и они неясно слились — одна фигура, два лица. То же самое в полной мере относилось и к Драко. Даже слепой угадал бы в нем родословную, берущую свое начало много веков назад, и с ползунков вышколенную манеру вести себя достойно королевского двора — держать лицо, держать спину, не повышать голос, задавать почти светский тон любой, даже самой простецкой беседе. Но при этом Латиф не раз слышал, как Драко ругается похлеще привокзального сторожа, как мог он в дороге не заботиться о своем комфорте — спать на земле и пить из горла. Однажды он даже, к изумлению Латифа, самолично потрошил куропатку, попавшую в чужие расставленные силки и дерзко «изъятую» из них опять же самим Драко. Он смеялся, хоть и морщась, над деревенскими шуточками Латифа, за которые тому самому-то порой было неловко, да и сам мог срубить перечным словцом, доводя Латифа до икоты. Мог подпеть старой застольной песне, мог вдруг неожиданно рассвирепеть от незначительной мелочи и в досаде пнуть дерево, мог много такого, от чего, Латиф был уверен, волосы его высокородных предков повставали бы дыбом и при жизни, и на портретах. Это все тоже было приобретенное — проблесками норова Гарри, его такой простой, но очаровательной в этой простоте удали. И всё это, все эти контрасты уживались в Гарри и Драко легко и гармонично, незаметно непосвященному взгляду, может, даже незаметно для них самих, но Латиф видел эти мелочи и детали, видел эту их схожесть и разность, это, в итоге, слияние. Он был рядом, был наблюдательным и... был влюблен, и, как каждый влюбленный, просеивал через сито своих чувств многие-многие черты характера и слова, и жесты объекта своей любви. Ведь когда мы любим, мы всегда хотим знать больше, как можно больше, хотим знать всё, любую мелочь и глупость. Мы врастаем, слушаем, меняемся, часто желая примерить на себя всё, что успели увидеть и узнать о возлюбленном. И Латиф ловил в себе желание держать спину невыносимо прямо, вдумчиво тянуть иногда слова, изящно поправлять манжеты, даже если их и не было. Но также он порой срывался на широкий шаг, на ярый смех, почти что гогот. Он ерошил пятерней волосы подхваченным знакомым жестом и завел привычку говорить с другими людьми той же манерой, что и Гарри — просто, кратко и отчасти повелительно. Латиф много раз наблюдал, как тот сговаривается о ночлеге или провизии, как бегло порой болтает на городской площади, узнавая путь, и перебрасывается парами фраз с уличными мальчишками. И каждый раз это было так по-доброму, по-свойски, но в то же время неуловимо понятно, что перед собеседником достойнейший человек, воин, сильнейший! Как это выходило?.. Латиф лишь смутно догадывался. Природная харизма, душевность, искренний интерес и вечно юное сердце Гарри, но его голос, тембр, взгляд, твердость руки выдавали в нем величие, которое было не спрятать за капюшоном, мантией, в полумраке, оно рвалось из него само по себе, и стоило кому-то оказаться в поле этой природной силы, как он замирал как мышь в кошачьих лапах и был готов если не на все, то на многое, с радостью. И это была никакая не магия, а сила личности... попросту Гарри! Просто Гарри. Пока Латиф размышлял обо всем этом, Гарри успел поесть и переодеться, и оба они изрядно напились — вино оказалось крепким и веселым. По мере их возлияний Латиф, стараясь не упустить ни одной детали, рассказал Гарри всё, что произошло. Он поведал ему и рассказ Типси, и то, что говорил ему сам Драко, даже смеясь пересказал ностальгическую беседу эльфа и Драко — эти обрывки детства стали небольшим лирическим отступлением, приятным им обоим, перед тем, как Латиф, на глазах мрачнея, озвучил итог всех событий и разговоров. За ними, за их головами гонятся, Драко полон гнева и неприкрытого желания при случае дать самый яростный отпор, самая желанная цель егерей — волк, и, конечно, то, что они решили наконец-то идти в Дорсет. Это Латиф произнес с особым, почти фанатичным трепетом, внутри опасаясь возражений Гарри, ведь они приняли решение без него... — Что ж! В Дорсет — так в Дорсет, — сверкнул глазами тот и в два глотка допил остатки вина. Эта неожиданная сговорчивость и блеск его глаз насторожили Латифа. Всё то время, что он посвящал Гарри в дела и планы, тот слишком спокойно реагировал, почти ничего не спрашивал и не уточнял, но Латиф чувствовал какое-то брожение в воздухе. Видел напряжение мышц Гарри, его пугающе онемевшее лицо, словно жуткая маска с легкой улыбкой. Это сбивало с толку. Гарри не выглядел встревоженным, не выглядел гневным и готовым дать бой, как это было с Драко, нет, он... он был словно доволен, рад, нежданно совершенно спокоен, и это изумляло. Латиф не мог понять, что кроется за этой абсолютной безмятежностью. А ответ был прост, хоть и укрыт вуалью отчужденности Гарри. Азарт! Адреналин! Жажда жизни! Гарри испытывал настоящий ураган эмоций внутри. Воспоминания против воли буйным селем нахлынули на него — лес, страх, крики, оскал, бой, кровь, ужас ночи и спасение, пульс, биение... Да, тогда всё было иначе. Он! Он был другим, был почти ребенком, потерянным, слабым, но теперь! Столько лет бездействия, блуждания, почти бесконечной одинокой безнадеги. Да, он хотел мира — но мир отверг его. Он хотел покоя — но покой обернулся чистилищем. Он мечтал о счастье — но получил лишь его крохи... Но ведь он все еще был молод, силен, могуч, в его жилах бурлила горячая, вольная кровь, магия рвалась из него порой как пробка из браги. И столько лет тишины, вынужденных скитаний, печали, неопределенности. Конечно, цель была, смысл, суть бытия — он и Драко! Но была еще и простая каждодневная жизнь. Жизнь, скупая на события и огонь, не дарившая резвой удали, не играющая всеми красками. Однообразная, тоскливая, исполненная такой странной, безумной, но повседневностью. Латиф стал проблеском. Радостью, легкостью и отдушиной. И вот теперь... Погоня, опасность, борьба, возможность чувствовать свою нужность и силу, так долго тлевшую в закоулках, лабиринтах времени. Гарри Поттер снова должен был спасти, уберечь, победить, окунуться в самое жерло жизни, где любовь фехтует на краю вселенной со смертью, и только он, он один может переломить исход этой извечной битвы. Да, Гарри был рад, рад и спокоен. Если и было что-то, ради чего стоило еще жить — так это любовь, его горячее чувство, вечное и не знающее границ. Драко... а теперь еще и Латиф. Его странное счастье. И пусть разрывается небо, и воздух пылает гарью — они не получат ни волоска с прекрасных голов его любимых! Качнувшись, Гарри встал из-за стола. — Уфф… — тряхнул он головой. — Забористое винцо, — и, усмехнувшись, шепнул заклинание, которое Латиф не расслышал, но вмиг почувствовал себя совершенно трезвым, бодрым, будто после десятичасового сна, не меньше. Он вскинул на Гарри удивленный взгляд, отмечая, что и тот стал выглядеть собранней и свежее. — Какой полезный навык, — хмыкнул Латиф, тут же понимая суть этого колдовства. — Это точно, — рассмеялся Гарри. — Но не стоит увлекаться. Для тебя такие перепады могут быть вредны, — заметил он и подошел к Фалко, что безучастно сидел на спинке стула. Секундная ласка, пронзающая сердце... — Сходи освежись, — не оборачиваясь сказал Гарри. — Я пока прочту письмо, и выдвигаемся. Латиф согласно кивнул ему в спину и скрылся в ванной. Он был доволен — Гарри не возражает идти в Дорсет, Гарри спокоен и будто бы даже весел, и главное... ни Гарри, ни Драко ни слова больше не сказали про проклятую пещеру. Гроза миновала, но впереди их ждал новый шторм. Гарри раскрыл письмо, и рука его задрожала. Он даже на миг отвел глаза от пергамента и посмотрел в сторону Фалко, сглотнув режущий ком в горле. Столько дней молчания... И вот он снова слышит в голове ЕГО голос! Драко! Драко! Драко! Драко! Он готов был кричать его имя, так сильна была сейчас его тоска по любимому. Стоило лишь увидеть заглавный вензель, эти быстрые стрижи букв, это обращение. Словно в пустое тело снова вложили душу, и она запела в бестолковом этом сосуде, запела голосом единственной нежности на земле. Голосом Драко. «Сердце мое, мой огненный лев и душа степей, как я счастлив вопреки всему снова писать тебе эти строки. После всех этих дней сейчас я осознал, как скучал по этой безмолвной нашей беседе длиною в года. Видеть тебя, касаться... Это было счастье, на которое я уже и не надеялся, но это была и бесконечная боль. Боль такая, о которой я и не подозревал — нестерпимая! Я познал все Прометеевы муки и уверен, что и ты испытал то же. Всё равно что умирать каждую ночь и возрождаться на миг, на кратчайший взмах ресниц, озаренный твоим любящим взглядом, а потом снова гореть в аду, крошиться в этих бесконечных страданиях. И лишь одно утешает меня теперь... Я видел тебя, я держал твои руки в своих, сжимал твои плечи. Как же ты красив, Гарри! Как силен! Как любим мною! Даже если бы я никогда не знал тебя, то, увидев теперь, вот так, краешком судьбы, на пару мгновений, я точно влюбился бы, сошел с ума, изнемог бы от страсти. Мой яхонт, мой неукротимый Тион. Ты чувствуешь? Чувствуешь, как я люблю тебя, как желаю? Твои плечи, твои губы... Это было бы зло во плоти — позволить тебе сгинуть вот так, и я рад, что судьба распорядилась иначе, и мы не остались в том страшном месте, где я испытал столько мимолетного счастья и чернейшего горя. В который раз уже незримая рука отводит нас от края. Значит, еще не время, мой чародей, не время. Чаша цела — лишь краешек отбит. Да и оставить вот так Латифа, оставить на растерзание сил, о которых он и не подозревает, было преступно с нашей стороны. Мы не можем покинуть его теперь, не можем отречь. Это тоже судьба. ОН наша судьба. Я чувствую это. Я принял решение много лет назад более никогда не отмахиваться от своих фатальных ощущений. И рядом с малышом Фи-Фи я чувствую зов судьбы. Куда бы он ни завел нас, я знаю, нам следует идти за ним. Усмехаешься ли ты сейчас, подумав, что я как мадам Трелони? Надеюсь, что да. Нет для меня радости большей, чем думать о твоей улыбке. Я уверен, что Латиф уже посвятил тебя в события прошедшей ночи, сообщил о нашем невероятном визитере и о том предупреждении, что он так добросердечно поведал. Милый, милый Типси! Пусть озарит светом его путь великий Мерлин! Самое страшное несчастье моей жизни — родиться в той семье. Чертов коршун! Ему все неймется. Плевать он хотел на Латифа, я уверен, что это лишь повод. Ему невыносима сама мысль, что мы несмотря ни на что живы и даже живем, что у нас есть свои радости и мы не опустили рук. Признаться, я всегда, все эти годы много думал о матери. Я надеялся на нее, на ее свет и помощь. Ведь она всегда была иной, всегда была гибче и умела отстоять свое право и слово. Я не говорил тебе... Не знаю даже почему. Хотя нет, знаю, конечно. Не говорил, потому что мне было горько. Я писал ей несколько раз. Просил поддержки, помощи, просил хотя бы просто известий или теплого слова. Ведь я все еще был ее сыном. Я глупец, Гарри! Я не получил ни одного ответа. Ничего. Ни строчки. Теперь-то я понимаю почему... Она заменила меня, Гарри. Просто вычеркнула. Так же легко, как мое имя было выжжено с фамильного гобелена, так же и она. ОНА! Моя мать выжгла меня из сердца. Если я вообще там был. Теперь я не уверен даже в этом. У меня есть брат, Гарри. Типси сказал мне. Его зовут Эридан*, и ему сейчас пятнадцать. Пятнадцать, Гарри!!! Знаешь, что это значит? Всего год моя мать, возможно, скорбела обо мне. Год, не более... А потом на небосводе рода Малфоев взошла новая звезда. Как патетично, правда? Я зол, мой нежный волк, как же я зол. Казалось бы, я должен был уже смириться с тем, что я даже хуже чем сирота... Но теперь я понимаю Латифа еще лучше — с таким невозможно свыкнуться до конца, нельзя принять эту мысль, нельзя с ней ужиться. Мы отбракованы чревом, что нас породило, мы прокляты чреслами, создавшими нас. Я эгоист. Я должен думать о тревоге, постигшей нас всех, о чертовых егерях... А я полон любви и нелюбви. Я люблю тебя как безумец, мой темный принц, мой огненный ангел, и я исполнен гнева, я тяжел и скуп, я весь словно из железных скоб. Как все это может уживаться в одном человеке и одновременно? Можно полжизни изучать Сенеку и Корнелия Тацита и все равно ничего не понимать в клубке собственных чувств. Но ты моя вода живая и мертвая, ты один держишь меня в рассудке и доброте. Ты сам и есть доброта. Я знаю это, Гарри, знаю, что бы ты сам о себе ни думал, а я как никто другой посвящен в то, как ты строг к себе. Сердце мое, я люблю тебя. Мне кажется, что мы на пороге событий, меняющих все. Я не надеюсь, я не уповаю, я не жду ничего. Я просто люблю тебя, и любовь эта сильнее любой магии и молитвы. Она шепчет мне, говорит, кричит... Идем в Дорсет, мой невероятный волк. Идем на север.Твой Д.»