Правда или девственность

Арсений приезжает так рано, что, поднимаясь на лестнице к крылу фирмы, заранее достает из кармана ключи — но с удивлением обнаруживает, что дверь открыта. До начала рабочего дня еще полчаса, и либо дурочка Оксана забыла закрыть офис вечером в пятницу, либо кому-то не спалось, либо у уборщицы внезапно поменялся график. Помимо Арсения и Оксаны, ключи есть только у Паши, который в такое время обычно отвозит детей в сад, и у Антона — последний вовремя никогда не приходит, но порой задерживается и уходит последним, так что ему тоже сделали дубликат. Сомнительно, что после вчерашней ночи тот решил явиться на работу ни свет ни заря, но никакой Оксаны за стойкой Арсений не обнаруживает, и ведра уборщицы не видно. Перед тем как зайти в кабинет, Арсений задерживает руку на дверной ручке — сердце ускоряет ход, замутненный недосыпом разум колет волнением. За последние недели он настолько привык не высыпаться, что это кажется ему нормальным, но всё равно видеть в таком состоянии Антона — идея поганая. Однако думать об этом надо было раньше, желательно до того, как рванул на работу. А ведь мог бы притвориться больным, Паша бы поверил и отпустил без всяких врачей и справок: Арсений за два года ни разу больничный не брал. Антон и правда на рабочем месте: сидит за своим захламленным столом, весь помятый, бледно-сиреневые волосы лежат как попало, а челка вообще торчит под прямым углом, как бумеранг. Судя по красным, больным слизистым, он если и пытался поспать, то так же безуспешно, как и Арсений. — Доброе утро, — вяло улыбается он, поднимая взгляд от монитора. — Ты всегда так рано приходишь? Так и тянет завернуть его в плед и отправить на диванчик в приемной, предварительно напоив какао, чтобы лучше спалось. Почему-то видеть его не больно и не тоскливо — Арсений даже рад, и сбежать уже не хочется. — Периодически. А тебя какой петух в жопу клюнул? — Да всё равно, — Антон широко зевает, не прикрывая рта, — не спалось. Полночи пытался уснуть, и вроде чувствую, что вот-вот — и никак. Как посрать иногда пытаешься и сидишь на унитазе три часа, а ни хера, и ты такой: «Бля, больше не буду жрать в Макдаке». — Не знаю, чему я сочувствую больше: твоему режиму или твоему кишечнику, — вздыхает Арсений, садясь за свой стол, и обнаруживает, что прямо перед клавиатурой стоит маленький бумажный стаканчик. Нет никаких сомнений, что в нем крепкий горький эспрессо: после череды неудач с выбором кофе Антон решил больше не экспериментировать. — Спасибо за кофе. — Да не за что… Ты знаешь, что мы с Ариной расстались? Этот переход к теме такой резкий и нелепый, что Арсений чуть по-киношному не давится кофе — к счастью, умудряется проглотить без единого покашливания. — Да, она мне рассказала, — сообщает он осторожно. — Как она? Я писал ей, но она не отвечает. Арсений всё утро получал в мессенджер: «Как ты?», «Удалось поспать?» и «Нам лучше пока не общаться?» на разный лад, всё в вопросительных интонациях. Сообщения пока висят непрочитанными, потому что Арсений не дурак, чтобы просматривать их и тем самым дать понять Антону, что всё увидено — нет, он читал их в выпадающих уведомлениях, как трус. — Она спит, у нее же выходной сегодня. Мы только утром столкнулись на кухне, и она была расстроена, но в петлю лезть точно не собиралась, если ты об этом. Антон морщится, как если бы ему в лицо прилетел лимон. — Не об этом, — с таким же выражением поясняет он. — Она в порядке, не переживай. А как ты? Сам в петлю лезть не собираешься? — шутит Арсений, хотя волнуется искренне: не то чтобы Антон давал повод переживать, но всё же. — Нет, не собираюсь. И давай без этого твоего черного юмора, это иногда капец как пугает… Ты же сам не думаешь ни о чем таком? Кстати, помнишь, я как-то упоминал друга, который к психологу ходит… — У меня нет депрессии, — отрезает Арсений, пока Антон не продолжил: он уже четвертый раз заводит разговор про этого друга, который ходит к отличному специалисту. Информация о друге постоянно разнится: то он менеджер проекта, как Арсений, то с детьми работает. — И психолог мне не нужен. — А давай я тебе дам его контакты, а ты подумаешь — и если захочешь, то напишешь ему. Мой друг его хвалил: у него работа нервная, он тоже продакт и постоянно… — Ты ведь говорил, что он с детьми работает. — Ну… — по лицу видно, как судорожно соображает Антон, — да. Он продакт на проекте дошкольного образования, с детьми часто приходится сталкиваться, сам понимаешь. Поэтому… — Шаст, — устало тормозит его Арсений, — я же знаю, что нет никакого друга. Недолгая зрительная дуэль заканчивается победой Арсения: Антон виновато отводит взгляд. — Чей-то друг к нему точно ходит, — бубнит он. — Просто не мой. Слушай, я отзывов кучу прочитал: его все хвалят. И берет недорого — ну, относительно. Почку продавать не придется. — Мне не нужен психолог, — повторяет Арсений строго: в душе он растроган таким вниманием, но не дурак и понимает, чем оно вызвано. — И тебе больше не нужно так стараться: ты уже не встречаешься с моей сестрой. — Думаешь, я из-за этого? — А из-за чего? — хмыкает Арсений, мимолетно вспоминая, сколько раз за последний месяц Антон предлагал провести время вместе. То в кино звал, то на картинг, то перекусить после работы, будто совместных обедов им мало — на что только не пойдешь, чтобы быть на хорошем счету у брата любимой девушки. Антон вдруг как-то сникает, а затем начинает нервно жевать губу — он всегда так делает, когда не может на что-то решиться. Обычно за этим следует какое-нибудь тупорылое предложение вроде сгонять на тот же картинг или залепить на сайт дурацкую анимацию на весь экран. — Слушай, — начинает он с аккуратностью слона в посудной лавке, — ты же изначально был против наших с Ариной отношений. Отговаривал меня, говорил, что я ей не подхожу… — Я не мог сказать тебе о ее ориентации, это не мой секрет. — Я не про это, — откликается Антон, явно раздраженный тем, что его сбили с темы. — Я про… В общем, ты же так плохо на наши отношения реагировал, ну и вообще странно себя вел… И я тут подумал… вспомнил, типа, как ты ревновал, и я думал, что ты сестру ревнуешь, а потом… Может, это бред, и мне просто поспать надо… У Арсения заходится сердце и пересыхает во рту — и проблема определенно не в горячем кофе. Надо быть совсем идиотом, чтобы не понять, куда Антон клонит: а ведь и тот совсем не идиот, догадался всё-таки. Как тут не догадаться, когда над Арсением разве что вывески «ты мне нравишься» не висит. Насмешливо приподняв бровь, он, уже готовый броситься в отрицания, смиренно дожидается, пока Антон закончит свою мысль. — Короче, у тебя случайно нет ко мне чувств? — выпаливает наконец тот, последние несколько слов слив в скороговорку, и спешно добавляет: — Просто это бы всё объяснило. И ты на меня так смотришь иногда, как будто… — Ты ебнулся? — так резко и грубо реагирует Арсений, что Антон, до этого смотрящий в столешницу, поднимает охуевший взгляд. Арсений и сам не ожидал от себя такой грубости — от волнения перегнул палку. — Как я смотрю? Каких еще чувств? — Да я же предположил, — хмурится Антон. — Че психуешь сразу? Нет так нет, так и скажи. — Я что, на педика похож? Взгляд Антона меняется, как картинка в калейдоскопе: из удивления и злости переливается в такое отвращение пополам с разочарованием, что Арсению и самому хочется отвернуться — но он упорно держит зрительный контакт. — На педика? — неверяще переспрашивает Антон. — Пиздец, ты даже, блядь, не представляешь, как ты щас всё заговнил. Мое уважение к тебе вылетело, как торпеда из жопы, ебаный ты гомофоб. — Не гомофоб, — пренебрежительно фыркает Арсений, хотя внутри его трясет — но, начав гнать пургу, остановиться уже невозможно. Пусть лучше Антон считает его гомофобом, чем влюбленным. — Но геи — это же мерзко, это против природы. — Ты че несешь? — Антон аж со стула вскакивает: он весь мгновенно покрывается красными пятнами, раздувает от злости ноздри. — У тебя сестра лесбиянка, как ты можешь такую хуйню говорить? — Лесбиянки и геи — это всё-таки разное. — «Разное»? — уточняет Антон — он не кричит, но его голос дребезжит где-то на грани крика. — Что у тебя за труха в башке? Арсений кривит губы. — Почему тебя это волнует? Ты что, из этих? — он вкладывает в последнее слово всё пренебрежение, на которое способен — и сразу после фразы понимает, что это было лишнее. Лицо Антона перекашивает от гнева, он со звоном браслетов взмахивает рукой, но так ничего и не говорит — просто выходит из кабинета в три широких шага и хлопает дверью так сильно, что Оксана, будь она на месте, обосралась бы. У Арсения и самого от этого грохота гремит в ушах. Но даже этот шум не отвлекает от лихорадочно складывающихся звеньев логической цепочки. Антон вспылил из-за гомофобии. Несколько раз он говорил, что с девушками у него складывается плохо. Ира бросила его, потому что «не мужик». Антон переехал из родного города с другом, с которым после и жил. «Я это понимаю». «Если однополые браки разрешат». Это и многое другое кажется по отдельности легко объяснимым, но в стройном ряду приобретает совсем иной вид. Вчера ночью Антон сказал, что запутался: что если запутался он в том, нравятся ли ему парни или девушки? Или запутался между двумя конкретными людьми? И не Арсений ли один из этих людей? Арсений допивает подостывший горький кофе с привкусом сломавшейся кофемашины и думает, стоит ли идти за Антоном или лучше дать ему успокоиться. Тот наверняка сидит в ближайшем сквере и курит — Арсений даже знает, на какой конкретно лавке. В коридоре раздаются шаги, но это не Антон, потому что тот вечно топает, и не Оксана, потому что та мельтешит и шаркает — скорее всего, это Паша. И правда, спустя несколько мгновений в открытый дверной проем заходит Паша — с таким видом, словно только что пережил нечто странное, но в то же время весьма забавное. Например, увидел, как совокупляются две собаки в праздничных колпаках с помпонами. — У меня два вопроса, — без предисловий говорит он, опираясь плечом о косяк и складывая руки на груди. — Первый: почему Шастун назвал тебя гомофобным хуилой, второй: почему цветочный горшок разбит и всё в земле. И, пожалуй, есть еще третий: связаны ли эти события. — Одна ситуация немного вышла из-под контроля. — Это ты то, как мутил с Шастуном в своем женском теле, называешь «ситуация немного вышла из-под контроля»? — хмыкает Паша. — Да уж, Арсений. Почему-то Арсений не удивлен. — Давно ты знаешь? — А как тут не знать, когда Шастун при каждой встрече мне распинается о том, какая у него девушка классная. Если бы я не был женат на Лясе, уже бы обзавидовался, что же там за красавица, спортсменка и комсомолка. — Почему ты мне не сказал? — А ты почему мне не сказал? — Паша пожимает плечами. — Это же не мое дело. Ты взрослый мальчик вроде как, захочешь — сам расскажешь, не захочешь — сам справишься. Справишься же? — Справлюсь, — кивает Арсений. — Осуждаешь? Паша качает головой. — Если бы я осуждал всех, кто дебильно поступает, Арсений, у меня бы уже осуждалка сломалась. К тому же, уверен, тебе и своего осуждения хватает. — Так и есть. — Арсений смотрит на бумажное дно стаканчика, видя в этом какую-то убогую метафору собственной жизни, и кидает его в мусорку. — Я прогуляюсь, ты не против? — Разумеется, я всегда за то, чтобы мои сотрудники прогуливали работу. Арсений закатывает глаза и указывает пальцем на часы: без двадцати минут десять, а значит до начала рабочего дня есть время. Паша в ответ точно так же, зеркально, закатывает глаза и машет рукой, мол, вали уже, но не забывает добавить что-то обвинительное про горшок. Приемная действительно усыпана землей: цветок стоял ровно за дверью, большой и пузатый, но керамика не выдержала удара дверью — и всё, фикусу хана. Арсений задерживается около него на мгновение, но решает, что с этим разберется любительница цветов Оксана, к тому же этот цветок переживал и не такое: однажды в него вылили целую бутылку водки. На улице по-майски солнечно, вокруг всё зелено — и в этой зелени легко рассмотреть сиреневую макушку даже издалека. Антон действительно на той самой лавке у вечно неработающего фонтана, наверняка курит сигарету за сигаретой и пытается перебеситься. Арсений, щурясь от яркого света, идет к нему по пустой, не считая одного собачника с бульдогом на поводке, аллее. — Я не гомофоб, — признается Арсений, подойдя к лавке — Антон скользит по нему усталым взглядом и выдыхает дым носом. На тонкой рейке скамьи уже аккуратно лежат два коротких бычка. — Но? — Что «но»? — Так всегда говорят. «Я не гомофоб, но…» — и дальше любая гомофобная хуйня на выбор. «Я не гомофоб, но геи могли бы тихо сидеть дома, а не сосаться на людях». «Я не гомофоб, но геи это мерзко». «Я не гомофоб, у меня столько друзей геев, но они нормальные мужики, а не эти писклявые мальчики в лосинах». Арсению стыдно, хотя он ничего такого не планировал сказать — стыдно не за себя, наверно, а в принципе. Эту форму можно применить к чему угодно: «я не расист, но Ариэль в фильме должна быть белой», «я не сексист, но женщинам лучше держаться от политики подальше», «это, конечно, меня не касается, но небритые подмышки это фу». — Без «но», — поясняет Арсений, присаживаясь на край лавки — нагретое неожиданно активным солнцем дерево печет задницу даже через джинсы. — Я всё это сказал, потому что зассал. Испугался, что ты подумаешь, что я по тебе сохну. — А ты сохнешь? — Антон косится на него, в очередной раз затягиваясь сигаретой. — Да сохну, конечно. — Сука! — рявкает Антон и кулаком бьет его по колену: совсем не по-дружески и очень больно — Арсений морщится и трет место удара, но не жалуется, потому что заслужил. Помимо ругательства, Антон не выдает ничего — только затягивается сигаретой так сильно, что она прогорает аж до фильтра, затем стряхивает пепел и тушит бычок о металлические перила. — Всё сложнее, чем ты думаешь, — осторожно произносит Арсений, когда Антон, уложив бычок к остальным, чересчур долго смотрит в одну точку на противоположной стороне улицы и как-то не спешит вступать в диалог. — Сам знаю, — отзывается тот недовольно. — У меня последний месяц чуть мозг не вспух, — добавляет он спокойнее и вытаскивает из кармана сигаретную пачку, механически достает сигарету, но в рот не сует и просто крутит ее меж пальцев. — Ты не думай, что мне Арина не нравилась. Нравилась. Да и нравится. Но, знаешь… — он вздыхает и, пихнув сигарету обратно в пачку, убирает ту в карман, — я в какой-то момент перестал понимать, то ли я вижу ее в тебе, то ли тебя в ней. Вы так похожи пиздецки: не только внешне, по характеру тоже. По речи, по движениям. Иногда ощущение, что вы один человек, типа, как когда персонажа в «Симсе» создаешь и тупо пол переключаешь. Антон и не представляет, насколько прав. Хотя, наверно, такое впечатление составить проще простого, если пообщаться и с Ариной, и с Арсением без понимания, что это один и тот же человек. — И когда ты понял? — Про тебя? — уточняет Антон, и так поняв смысл вопроса, потому что не дожидается ответа и продолжает: — Да хер знает. Не было такого, чтобы я проснулся и понял: «Ебать, я втрескался в Арсения». Я когда только устроился на эту работу, посмотрел на тебя и подумал: «Ни хуя себе, вот это секс», но сразу забил. Ты себя так вел, что понятно было, что ловить нечего. — А потом? — Что-то изменилось — уже после того, как я с Ариной познакомился. Ты смотреть на меня стал иначе, вести себя по-другому. И я поплыл, как девка. — Это сексизм. — О том и речь, — хмыкает Антон, — у вас даже интонации один в один, в темноте перепутать можно, наверно. У Арсения есть некоторые подозрения, что если они вдруг начнут встречаться, вряд ли ночью достаточно будет выключить свет, чтобы ничего не объяснять. А как было бы легко! Темнота, как говорится, друг молодежи, а Арсений всё еще попадает под верхнюю молодежную границу. — А Арина? — В какой-то момент, — Антон откидывается спиной на лавку и задирает голову, рассматривая проглядывающее между пышных веток небо, — я правда думал, что так проявляется любовь к ней. Говорил себе: «Ты же с ней близко общаешься, а с Арсением нет, это всё перенос, как в психологии». Но это не помогало. И вчера, когда мы расстались… когда она меня бросила… я сначала расстроился пиздец, начал убеждать ее, что всё может получиться, а потом… отпустило как будто. И я всё понял. — Понял, что сохнешь по мне? — подсказывает Арсений на всякий случай, и улыбка пробивается сама собой. Вообще-то он понимает, что радоваться этому факту не стоит, потому что одна симпатия не означает, что они будут жить долго и счастливо и умрут в один день, но сдержать радость не получается. Подумать только, он нравится Антону. Не как коллега, не как друг, не как прикольный брат любимой девушки, а как парень, как мужчина, в самом прямом смысле. Прямее лишь линия, проходящая через две точки. — Если будешь таким самодовольным, то перестану, — ворчит Антон, но затем тоже улыбается — кидает на него полный нежности взгляд. — А я с самого начала так и подумал, что ты гей. Знаю, что звучит тупо, будто у геев есть какие-то свои фишки, типа виляния жопой или джинсы, — он смешно морщит нос, — с дырками, но на самом деле есть что-то. Бывает, смотришь на кого-то — и прям понимаешь, что он по мужикам. Мой бывший называл это гей-радаром. — Я не гей, — цокает Арсений. — Не уверен насчет ориентации… Я встречался с женщинами, любил их, хотел их. Но, наверное, меня всегда влекло к парням, просто я отрицал в себе это. По многим причинам. — Помню, что у вас родители жесткие, — понимающе кивает Антон, даже и не подозревая, что это лишь полбеды. — Знаешь, я и сам до конца не разобрался. Но одно я понял: когда я с девушкой, то, как бы я ее ни любил, всё равно заглядываюсь на парней. А когда я с парнем, то в обратную сторону такого нет. — К членам тянет, как магнитом? — Да уж. — Антон посмеивается. — А у тебя как? Ты же… — он как-то неопределенно болтает рукой, и браслеты на его запястье звенят, — с парнем сейчас? — С чего ты взял? — Потому что так уж сложилось, что я не дебил. Ты же постоянно зависаешь у своей якобы девушки, но никто о ней не знает. И я столько раз Арине двойное свидание предлагал, а она каждый раз увиливала, типа ты будешь против. А с хуя ты против? Вот я и сделал вывод, что ты мутишь с мужиком. — Если бы всё было так просто. — Арсений усмехается. — Поверь, всё намного сложнее. Но это не разговор для сквера перед рабочим днем. Я в принципе не уверен, что хочу об этом говорить. — Где-то я похожее уже слышал… Тоже скрываешь, что на самом деле лесбиянка? — шутит Антон, но выражение лица у него совсем не веселое. — Господи, блядь, да почему всё не может быть просто? Почему у всех всегда всё сложно? Нет, я предполагал, что после муток с твоей сестрой мы не возьмемся за руки и не побежим в закат, но бля-я-я-я-я-я, — тянет он, закрывая глаза, — сука. — Ты веришь в проклятья? — А? — Антон открывает один глаз. — Типа заговоры, привороты, порчи? «Верну любимого»? «Зарабатываю по семьдесят тыщ с малышом в декрете»? — Нет, скорее «в жабу превратишься», «детей не будет», «замуж не выйдешь». По-театральному горько вздохнув, Антон протягивает руку и сочувствующе похлопывает его по бедру — наверно, хотел по колену, но не дотянулся бы. — Замуж ты не выйдешь, — с карикатурным сожалением сообщает он, так и оставляя ладонь на бедре, — у нас в стране запрещены однополые браки. К тому же мы слишком мало встречаемся, чтобы я делал тебе предложение. Ноль дней, ноль часов, ноль минут — такой себе срок отношений, да? — Антон посмеивается, но из-за того, что Арсений сохраняет серьезное выражение лица, напряженно произносит: — Ты же стебешься. В глазах его так и читается: «Или ты реально ебнутый». — Я же сказал, что это не разговор для, — Арсений краем глаза замечает неподалеку всё того же собачника, который теперь вместе со своим любимцем идет обратно по аллее, — этого места. Тут люди, и нам работать надо, между прочим. Давай лучше ты приедешь ко мне вечером, ближе к полуночи? И мы поговорим. — И что будет? Ты превратишься в тыкву? Или в чайник? — Антон играет бровями и выразительно гладит Арсения по бедру: как бы в шутку, но от одного этого прикосновения хочется сесть ближе и продлить ласку — и плевать на всяких там собачников. — Можно будет приподнять твою крышечку, подуть в твой носик? — Разрешу максимум подержать за ручку. — Арсений накрывает его руку своей и коротко сжимает, а затем сразу встает. — Просто я хотел после работы вздремнуть, чтобы носом не клевать, и тебе не помешает. А сейчас пойдем, пока Паша не выдал нам пиздюлей. Ты в пятницу все задачи закончил? — Не-а. — Антон пожимает плечами так, словно ему ни капельки не стыдно за проебы — хотя ему, наверно, и не стыдно. Он из тех людей, кто первую неделю на новой работе переживает и трясется, не смея и на секундочку отвлечься на соцсети, а потом расслабляется до такой степени, что смотрит ситкомы прямо на рабочем месте. — Слушай, может, лучше ты ко мне приедешь? А то я не уверен, что Арина будет рада меня видеть. И я сам не очень готов, если честно. — Не переживай, ее не будет дома. Антон на мгновение прищуривается, будто с подозрением хочет спросить, а где это она, но так и не решается — и просто встает со скамейки, отряхивает пыльную задницу. Он улыбается, из-за солнца его волосы светятся, и Арсений пользуется моментом и любуется, даже не обращая внимания на близкое хрюканье бульдога. *** Арсений даже перед первым свиданием с Антоном так не нервничал — сейчас его потряхивает, как от шоковой терапии, и влитые в организм пятьдесят грамм водки не успокаивают. Хочется выпить еще, но такими темпами легко всерьез опьянеть и встретить Антона на грани блева. Он ходит по квартире кругами и крутит в руках телефон: за последние полчаса он уже несколько раз пытался написать Антону, что приходить сегодня не нужно, и один раз таки написал. Тот ответил, что отступать поздно и он в дороге, так что поговорить им всё равно придется — а если других вариантов нет, то Антон будет сидеть под входной дверью. До полуночи всего пятнадцать минут, и физически Арсений готов к обращению: специально надел свободную одежду, чтобы ничего нигде не перетянуло и не свалилось. Морально же он не готов вообще: неизвестно, как отреагирует Антон — лишь бы от удивления не упал в обморок и не ударился виском о какой-нибудь угол стола. Арсений представляет, как заворачивает мертвое тело в ковер и пытается уложить его в багажник под покровом ночи, и ему становится тошно: определенно, недосып и увлечение триллерами играют с ним злую шутку. К тому же ковра у него нет. Трель звонка вырывает из фантазий о сокрытии непреднамеренного убийства, и Арсений медленно идет к двери. На мгновение он замирает, смотрит в глазок, за которым предсказуемо стоит Антон и кусает губы, и думает, а не притвориться ли спящим. Можно же тихонько, как мышенька, вернуться в комнату и игнорировать звонки — телефон пусть будет жужжать на столе, типа Арсений ждал и незаметно для себя крепко уснул. Соблазн сделать это так велик, что он всерьез кидает тоскливый взгляд на освещенную одним лишь торшером комнату, но всё-таки берет себя в руки и открывает дверь. — Привет, — здоровается Антон как-то удивленно, словно сам не ожидал, что дверь ему откроют. — Привет. — Привет, — повторяет Антон рассеяно и, кажется, сам себе не отдает в этом отчет — только протягивает пухлый, звенящий стеклом пакет. — Привет, — насмешливо повторяет Арсений вслед за ним и, приняв пакет, заглядывает внутрь: бутылки пива обложены пакетами с чипсами и шоколадными батончиками. — Ты как будто к пижамной вечеринке готовился. Бигуди и лаки для ногтей взял? — Ага, — Антон фыркает, — и «Грязные танцы» на диске. Домой пустишь или мы в падике пивка бахнем? Арсений кивает и отступает от двери, пропуская Антона внутрь — тот опасливо оглядывается, словно его бывшая девушка может неожиданно выпрыгнуть на него из шкафа с верхней одеждой. А она не может, она как бы перед ним стоит, просто тот пока не знает. — Арины нет, — на всякий случай поясняет Арсений, а после вздыхает и поясняет еще прямее: — Ее в принципе нет. — А где она? — Ты не понял, ее нет вообще, не существует. Антон следит за ним вопросительным взглядом, явно ожидая объяснений, а Арсений чувствует, как соскальзывает вмиг вспотевшая от волнения рука с дверной ручки. Зря он начал вот так, из огня да в полымя, но лучше сразу сказать. Иначе они бы прошли на кухню, сели за стол, выпили по бутылочке пива, поговорили о какой-нибудь ерунде — и Арсений бы сочинил очередную несуразную историю, не имеющую ничего общего с реальностью. — Мне ждать, пока ты объяснишь, или нужно посветить лампой тебе в лицо, как на допросе? — предлагает Антон без тени улыбки. — Что значит «ее не существует»? На самом деле ее зовут Наташа Романофф, она работала в России под прикрытием, а теперь возвращается в Америку, обратно в штаб Мстителей? — Не поверишь, но этот вариант более правдоподобен, чем то, что я расскажу. — Арсений проворачивает задвижку, запирая дверь — уже после думает, что это выглядит как-то пугающе. — Но лучше ты сам всё увидишь. — Что именно? Если я пройду в комнату, не увижу там труп Арины в полиэтилене? — Антон наконец слабо улыбается, но в глазах остается блеск подозрения — вряд ли он всерьез думает про убийство, но волнуется определенно. Удивительно, что оба они думают примерно в одном ключе: кто-то кого-то убьет. — Нет, — Арсений хмыкает, — но не советую заглядывать в морозилку. — Ха-ха. Иногда твоя таинственность, Сеня, реально пугает. Он приседает и развязывает шнурки, снимает кроссовки и ставит их в уголочек, аккуратно придвигая одну кроссовку к другой — Арсений в который раз удивляется такой щепетильности к обуви. Только после он вспоминает, что при внешней безалаберности к вещам относится Антон бережно, а его хобби — это как раз коллекционирование кроссовок. Кроссовки и «Форсажи» — такой вот завидный жених. Они проходят на кухню, где Арсений принимается разбирать пакет, а Антон всё время продолжает оглядываться, задерживаясь взглядом на разных вещах. Порой он щурится, словно что-то понимает, но вслух не комментирует. Арсений задумывается, насколько реально по квартире определить, что живет здесь всего один человек, и приходит к выводу: легко. В ванной одна зубная щетка, в мойке одна кружка, в комнате один ноутбук. По отдельности это ни о чем не говорит, но вместе складывается в очевидную картину. — Как ты? — отвлеченно спрашивает Арсений, вынимая из холодильника две бутылки, которые сам же только что и положил туда. — Имею в виду, и морально, и физически. Удалось поспать? — Да, часа два поспал, так что бодрячком. Сам как? — Выпил водки, так что трясусь от волнения не так сильно, как мог бы, — признается Арсений, хотя успокаивающий эффект алкоголя не то чтобы ощущается. Он ставит бутылки на кухонную тумбу и выдвигает ящик в поисках открывашки — но Антон над ухом что-то бубнит и, зацепив крышку одним из колец, легко снимает ее. Так он уже делал не раз, но всё это было при Арине. — В школе научился, — объясняет Антон. — Ты бы знал, как это восхищало девчонок. Если бы я еще умел играть «Батарейку» на губной гармошке, отвечаю, стал бы королем школы. Арсений делает первый глоток: после обжигающей водки прохладное горьковатое пиво приятно щекочет пузырьками язык. Он представляет Антона школьником — внешне вообразить легко, вряд ли тот серьезно изменился за последние лет десять, а вот внутренне — сложнее. Что-то подсказывает, что морально повзрослел тот сильно. — А парни на это велись? — Первый парень у меня появился только на первом курсе, — неожиданно легко рассказывает Антон, тоже прихлебывая пиво. — Макс, мы в одном универе учились, я в футбол играл, он — в теннис, познакомились в раздевалке. И у нас как-то сразу пошло: на посвящении в сортире пососались, подрочили друг другу — и начали встречаться. Я тогда даже загнаться не успел, накрыло позже. — Когда? — Месяца два спустя, когда стало понятно, что это не просто дрочево от того, что у нас тёлок… — он строит виноватую мордашку, — извини, девушек нет. Тут до меня и дошло, что рано или поздно кто-то узнает и даст нам пизды. Что родителям придется рассказывать, друзьям. И вот тогда страшно стало. — И как ты справился? — Постепенно — одно время скрывались, потом рассказывали потихоньку, но всё гладко проходило: родители приняли, друзья даже не поморщились, всем вокруг было пофиг, ебемся мы или нет. Из-за этого мы постепенно расслабились, потеряли бдительность и не переживали, что кто-то узнает. Вот так на третьем курсе, на одной вечеринке, Макс бухой меня засосал, и нас отпиздили. У меня ребро сломанное вылезло, — Антон поднимает футболку и показывает небольшой рваный шрам, — у Макса сотряс и ушиб почки. В больнице неделю валялся. — Шаст, — сочувствующе выдыхает Арсений, касаясь его плеча. — Мне очень жаль. Антон ставит бутылку на тумбу и накрывает его руку своей ладонью, ласково смотрит в глаза, улыбается. — Это давно было, Арс. Всё быстро зажило, но тогда мы с Максом поняли, что нельзя там оставаться. Понятно, что отпиздить за гейство везде могут, но в столице всё-таки риски меньше. Универ нас особо не держал, так что мы собрали вещи и рванули. — А потом Макс начал тебе изменять, — вспоминает Арсений, в мыслях складывая все прошлые слова Антона воедино. — Да не начал, — хмыкает Антон, — он мне чуть ли не с первого дня изменял, просто я не знал. Самый отврат, что он не видел в этом проблемы и после, типа, а че ты против, я же с тобой, ты мой братан, я тебя люблю, а это всё так. По пьяни. И он мне не врал, понимаешь, а тупо не рассказывал, потому что не видел смысла. — Вот почему у тебя такой пунктик на честности и откровенности? — Да. Хотя я сам Арине не рассказывал об этом всем — боялся, что она оттолкнет меня, как Ира. Какая ирония: я не рассказывал ей, что би, а она мне — что лесбиянка. Наверно, если бы я решился, она бы тоже мне открылась, и всё не затянулось бы так… — Не вини себя. Если бы ты мог, ты бы рассказал. К тому же знаешь, как говорят: всё, что ни делается, к лучшему. — Понял. — Антон улыбается шире, а потом делает к Арсению шаг и уже наклоняет голову, чтобы поцеловать — но Арсений отступает и убирает руку, по-прежнему лежавшую на плече. — Не понял, — добавляет Антон как-то обиженно. — Подожди, сначала ты должен узнать кое-что, я же тебя не пиво попить позвал и не пососаться. — И что ты хочешь мне сказать? — Не сказать, — Арсений кидает взгляд на настенные часы: без пяти минут полночь, — а показать. — Еще хуже. Чем ты меня хочешь напугать опять? Не трупом же? Или у тебя микропенис? Если ты хочешь показать свой маленький страшненький член, то с этим я смирюсь. У Макса там тоже не агрегат размером с дом был, знаешь ли. Молчу о тех, с кем я просто спал… Арсений никак не комментирует фразу про «маленький страшненький член» — не потому что его совсем не обижает такое подозрение, он волнуется о другом. На фоне этих переживаний у него с самого утра дергается уголок глаза, но Арсений старается быть фаталистом: если Антон испугается и убежит, значит так суждено. Арсений и надеяться не смеет, что между ними в самом деле может что-то быть — ладно, самую капельку всё же надеется. Он переходит в гостиную и садится на диван, стараясь принять максимально расслабленную позу — чем меньше напряжение, тем меньше боль, а значит в процессе превращения он не будет похож на рожающую свинью. Арсений как-то попросил Ксюшу снять себя на видео — и потом чуть не блеванул. Запись он сразу же удалил, конечно. — И? — недоумевает Антон, крутя головой. — Я думал, тут коллекция человеческих глаз в банках или чучело бобра с искусственной вагиной. Дело все-таки в твоем писюне? — Ты никогда не угадываешь, — вздыхает Арсений. — Присядь и подожди немного, сам всё поймешь. Антон прижимает задницу к дивану и закидывает руку на спинку — всем своим видом выражает насмешливое ожидание, не хватает засвистеть. Однако чем дольше тянется пауза, тем серьезнее он выглядит, а в последнюю минуту перед превращением буквально весь обращается в напряжение. Арсений не смотрит на часы, но ему это и не нужно: его организм сам как часы, и по заветам Золушки превращение начинается ровно в полночь. Кости ломает, мышцы рвет, кожу растягивает — он честно старается сохранять безмятежное выражение лица, но его наверняка прорезает гримаса боли. В процессе он всегда зажмуривается — и после, когда трансформация заканчивается, какое-то время не решается открыть глаза. У Антона приоткрыт рот, как в мультиках, глаза такие же по-мультяшному большие, и он не двигается — совсем. Глубокий шок пропитывает всю его позу, будто его шарахнуло электричеством, и он так и замер, удивленный случившимся и неспособный пошевелиться. — Арина? — очень тонким, непохожим на себя голосом спрашивает он наконец, когда Арсений уже сам собирался начать. — Не Арина, — хрипит Арсений и прокашливается: после превращения в горле ком, хотя, возможно, сейчас превращение и ни при чем. — Это по-прежнему я. — Но… как? — Проклятье. — Арсений пожимает плечами, словно это обычное дело, пусть внутри его и продолжает трясти от волнения. — Смотрел «Золушку»? Или «Красавицу и Чудовище»? «Белоснежку»? Все сказки основаны на реальных событиях. Конечно, в мультиках всё не так, но суть — магия, проклятия — верная. — Это всё какой-то прикол? — Антон медленно поворачивает голову сначала в одну сторону, затем в другую, как если бы ожидал звонкого «Сюрприз!» и взрывов хлопушек. — Если бы. — Но этого не может быть, — он косится на дверь кухни, — ты мне в пиво что-то подсыпал? Это наркота какая-то? — Ты же сам принес эту бутылку и сам же ее открыл. Антон крепко зажмуривается, затем резко открывает глаза — очевидно, что это ему не помогает, поэтому он трет лицо руками. Люди по-разному реагируют в подобной ситуации: кто-то верещит, кто-то замирает статуей минут на двадцать, другие молча уходят — но Антон выглядит так, будто пересмотрел мистических ромкомов. — Арсений? — доходит до него наконец. — Это ты? Почему ты выглядишь как Арина? Не доходит. — Антон, нет никакой Арины. У меня одна сестра, старшая, и зовут ее Юля. — А Арина? — Ее никогда не существовало. Арина — это просто легенда, чтобы объяснять, — он указывает на себя, — всё это. Пришлось придумать сестру-близнеца на случай, если кто-то увидит эту мою форму, понимаешь? Антон медленно качает головой. — Хочешь водки? — вздыхает Арсений. Антон быстро кивает. Какие же всё-таки русские мудрые люди, а их традиция всегда держать дома водку заслуживает отдельного уважения: и дезинфектор хороший, и успокоительное отличное. А тот факт, что эту водку Арсений даже не покупал, а получил бесплатно после Пашиного дня рождения, особенно греет душу. Арсений возвращается на кухню, на ходу подтягивая сползающие штаны, достает из холодильника водку, щедро плещет в стакан и идет обратно в комнату — по дороге забирает горсть рафаэлок прямо из коробки на полке. Антон морщится от вида водки, а когда он берет стакан и в два глотка приканчивает содержимое, то его совсем кривит — Арсений буквально запихивает ему в рот распечатанную конфету. Прожевав, Антон делает пару глубоких вдохов-выдохов и сипло просит: — Продолжай. — С какого места? — Я пока вообще хреново понимаю, че происходит. Как это работает? — Антон по-прежнему сидит нахмуренный. — Давно ты так умеешь? — Это не какая-то способность — я это не контролирую. Это проклятье, и превращение происходит вне зависимости от моего желания уже очень долго. Каждую ночь, ровно в полночь, избежать этого нельзя. — Но как? — Это долгая история. — Не поверишь, но у меня как-то ваще до хуя времени. — Антон с сожалением смотрит на пустой стакан, а затем, поставив его на пол, забирается на диван с ногами. — Я просто… Ты правда не подмешал мне ничего? Я не под наркотой? Не свихнулся? Не лежу сейчас в психушке рядом с Наполеонами и Гитлерами? — Если верить теории параллельных вселенных, то в какой-то версии ты наверняка лежишь в психушке… — задумчиво говорит Арсений, но натыкается на суровый требовательный взгляд. — Ладно, я расскажу. Он привстает, подтягивает штаны и плотным узлом завязывает шнурки на талии, а после зеркалит позу Антона — только локтем опирается на спинку дивана. Взгляд Антона скользит по груди, притормаживая на виднеющихся сквозь тонкую белую ткань сосках, и возвращается обратно к лицу. — Ну? — Ты реагируешь спокойнее, чем я ожидал. — Я в ахуе и не соображаю. Ощущение, знаешь, как если бы я в фильм попал и такой типа… «Ебать, че происходит». — Антон трет рукой лоб, сам разглаживая хмурую морщинку. — Аж голова заболела… Подожди, — он округляет глаза, — если Арины нет… получается… всё это время… я встречался с тобой? Бинго. Арсений молча кивает. — А какого хера? — недоумевает Антон. — Че ты раньше не рассказал? А что… сука, да быть не может. А как… а где… да блядь. Очевидно, его словарный запас слишком мал, чтобы им можно выразить весь спектр эмоций, поэтому, когда слова заканчиваются, Антон просто по-рыбьи открывает и закрывает рот. Арсению одновременно смешно и грустно, а еще ему очень хочется Антона поцеловать — но в таком состоянии неизвестно, как тот отреагирует: может ответить, а может и врезать в челюсть. — Итак, начнем с самого начала… Для начала ты должен знать, — медленно начинает Арсений, облизывая губы, — что я был очень неприятным ребенком. Я был злым, грубым, обиженным на весь мир, постоянно на всех срывался… — И что изменилось? Арсений показывает ему средний палец. — Представь меня, какой я сейчас, но хуже раз в десять — вот таким ребенком я был. О своих родителях я рассказывал: они были требовательными, давили на меня, контролировали… Пойти против них я не мог, и мне оставалось бессильно злиться, зарываться в книги и рявкать на сверстников. Из-за этого друзей у меня не было, и я был тем самым мальчиком-зубрилой, над которым издевались. — Это ужасно… — Антон сочувственно касается плеча, но не успевает утешающе погладить и раз, как отдергивает руку. — Но я всё еще не понимаю, где тут связь. — Я же сказал, история долгая. — Арсений механически дотрагивается до своего плеча, до сих пор чувствуя на нем теплое касание. — В общем… Я не то чтобы был совсем изгоем, но со мной особенно не общались. За трусы на баскетбольное кольцо не подвешивали, конечно, но дразнили заучкой, ботаником, дрочилой… В то время я пытался понять, нравятся ли мне парни или девушки. Знаешь, я вроде и на девчонок дрочил, а вроде и был у нас в школе один парень… — Весь такой охуенный, капитан футбольной команды, у которого пресс как упаковка булок для бургеров? — Антон неожиданно тепло улыбается — и снова кажется собой, тем самым смешным дураком, с которым Арсений работает вот уже который месяц. — И пиздец какой смешной, даже полную хрень рассказывает так, что от смеха подыхаешь. — Баскетбольной, — поправляет Арсений, — но в целом всё верно. Никита. — А моего звали Даня. У всех такой был, только мой еще и пел — правда, хуйню какую-то, но тогда я перся. И что, ты с этим Никитой… — Нет! Ты что, он бы на меня даже не посмотрел. Я и сам на него лишний раз посмотреть боялся, как будто по моему взгляду всё можно было прочитать. Так что я пялился на него исподтишка и по ночам писал стихи. — Ты писал стихи? — Антон поднимает брови. — Да, очень плохие, у меня этот блокнот даже остался где-то. В основном я писал о том, как невыносимо жесток этот мир и какой я несчастный, но о любви там тоже было. — Ты его прям любил? — Нет, конечно. Но я же был подростком, а в этом возрасте всё до крайностей. Если влюбился — то навсегда, если грустно — значит вся жизнь будет сплошной мрак. Хотя тогда я и в мыслях не говорил себе: «Я его люблю». Но ощущения были примерно такие. — И как Никита связан с тем, что ты становишься бабой? — Я не становлюсь бабой, — Арсений морщит нос, — меняется только мое тело. Я по-прежнему мужчина, просто в другом обличии, даже если ты не видишь разницу. — Я охуеть как вижу разницу. Можно побыстрее к сути, пока у меня мозг не взорвался? — Я стараюсь, но ты меня отвлекаешь, — ворчит Арсений. — Никита никак с этим не связан, это было лирическое отступление, просто чтобы ты понимал, в каких смешанных чувствах я находился в тот момент. — Так, и что ты натворил? — с подозрением интересуется Антон. — Слишком долгая подводка, и как-то прям уже говной воняет. После такого обычно говорят «вот так я и убил Валеру». — Я никого не убивал, я даже не знаю никакого Валеры. Но я… Ладно, по порядку. У нас в школе училась девочка Надья, из цыганской семьи. Она была странной, знаешь, такой пугающе странной, и с ней никто не общался — ее все боялись, но втихую смеялись. Она была олимпиадницей, как и я, ее на все предметы пихали, и на какой-то из олимпиад мы с ней познакомились. Она подошла ко мне первой, а я так перепугался, что с места сдвинуться не мог. — Страшная была? — с любопытством спрашивает Антон, но тут же исправляется: — Я имею в виду, не очень привлекательная… Бля, да я ничего не имею против страшных девушек. Красота внутри, и всё такое, я и сам не модель. — Она не была страшной. Внешне — нет. Но она словно излучала темную ауру — рядом с ней кровь стыла в жилах. В школе ходили слухи, что она ведьма, и когда я рядом с ней находился, я это буквально ощущал. — Я как-то не сильно верю в ведьм… — беззаботно выдает Антон, но окидывает Арсения долгим взглядом и добавляет: — Но теперь сомневаюсь. И что дальше было с этой Надей? — Надьей. Сам не понял, как это произошло, но мы начали общаться. На самом деле она была хорошей: милая, добрая, искренняя, наивная. Она в меня влюбилась, а я… Я же говорил, что я был моральным уродом? — Антон на это лишь кивает. — И я на ней отыгрывался. Унижал, словно желаю лучшего. «С этими косичками ты выглядишь тупо, смени прическу», «как жаль, что ты не такая красивая, как Хилькевич, но не всем быть красотками, зато ты милая», «ничего удивительного, что у тебя второе место по русскому». Антон цокает так осуждающе, что этот звук еще несколько мгновений отдается эхом в голове Арсения. — Ну ты и мудло, Ар… сений. Тьфу, чуть Ариной тебя не назвал. Но мудло ты, как тебя ни назови. — Я знаю, что вел себя ужасно, и сейчас мне стыдно. Но я же сказал, что был обиженным на весь мир ребенком. Это меня не оправдывает, но представь, что ты на всё злишься, и вот появляется идеальная жертва… Я не хотел ее обижать, это всё было бесконтрольно. В тот момент я даже не осознавал, что говорю что-то обидное. — И поэтому она тебя прокляла? — Нет, там всё… хуже. Я же говорил, что она в меня влюбилась? — Антон снова кивает. — А я не знал, что чувствую к ней. Она мне вроде бы нравилась, и мне с ней было хорошо, но я так боялся, что кто-то про нас узнает. Я же надеялся, что однажды смогу стать крутым, войти в эту классную компанию, где был Никита. А если бы я встречался с ней, меня бы еще сильнее дразнили. — И? — Ты точно перестанешь меня уважать, если я скажу. Арсений говорит это искренне, хотя в душе и надеется, что Антон ответит: «Нет, что ты, ничто не заставит меня перестать тебя уважать». Однако тот пожимает плечами, мол, вполне возможно, но всё равно продолжай. — А если не расскажешь, я либо психану, либо ебнусь. Отвечаю, мне вот столько, — он почти соединяет указательный и большой пальцы, — осталось до нервного срыва. — Я буду носить тебе передачки в психушку. — Арсений. — Ладно, — вздыхает Арсений. — У нас с Надьей был секс. Я чувствовал, что она еще не готова, я сам был не готов, но зачем-то ее к этому склонил. Наверно, хотел почувствовать себя мужиком, доказать себе, что вот такой я крутой, никакой не ботан, я трахаю девчонок… А на следующий день, в школе… Клянусь, я ненавижу себя за это, — он прикладывает ладонь к лицу, — но я стоял у класса… И в коридоре была компания парней, та самая компания Никиты, но самого Никиты там не было. Они обсуждали Надью, шутили жестко, уже не помню точно, но что-то вроде «если ее трахнуть, из нее дохлые пауки посыпятся». И один парень сказал, что он бы трахнул ее ради прикола, а я всё это слышал. И вместо того, чтобы заступиться за нее, я подошел к ним и начал в красках рассказывать про наш с ней секс. — Ты урод. — Я знаю. — Я серьезно, Арс, ты конченый. Все поступали дебильно, когда были детьми, но это просто вышка, мне врезать тебе захотелось. — Знаю, я сам себе хотел врезать. Я пожалел об этом в тот же момент, уже тогда понимал, что поступаю ужасно, но остановиться не мог: всё говорил и говорил, а парни смеялись над моими шутками, это меня раззадорило еще сильнее. А потом я обернулся — и увидел Надью, она смотрела на меня… Никогда не забуду этот ее взгляд. Она смотрела на меня так, как будто разочарована, но не удивлена. И я сразу понял, что она ожидала чего-то подобного: надеялась, что не случится, но всё равно ожидала. — И что было потом? — судя по недовольному тону Антона, тот надеется на продолжение в духе «а потом огромный питбуль откусил мне жопу» — и на самом деле лучше бы оно так и было. — Потом я хотел перед ней извиниться, но мне было так стыдно, я боялся, слов не мог найти. Раз пять к ней подходил, но натыкался на этот ее взгляд и уходил. А через неделю впервые стал, — он ненавязчиво проводит рукой по груди, — таким. Сначала думал, что это сон или галлюцинации, тоже думал, что сошел с ума… Скрывал, наверное, недели две, а затем не выдержал и рассказал родителям. После были сплошные ссоры: мои родители ссорились с ее родителями, со мной, между собой, даже с Надьей, угрозы были. Потом помирились как-то, пытались с меня это проклятье снять — бесполезно. — Почему? И как его снять тогда? — Никак, — усмехается Арсений. — Я за свою жизнь обходил так много всяких шаманов, знахарей, колдунов и гадалок, что понял главное: чтобы снять заклятье, нужно вложить в него столько же, сколько при наложении. — То есть? — Антон скребет щетинистый подбородок — не брился со вчера. — Что значит столько же сил? — Сил, эмоций, энергии, желания — называй как хочешь. Вот почему все эти порчи за пять тысяч рублей у районных гадалок действуют еле-еле: это же заказ, в него не хочется вкладываться, делаешь как попало — и это при условии, что у тебя вообще есть какая-то сила. — Подожди, а много… ну, этих всяких колдунов? Которые реально что-то могут? — Больше, чем ты думаешь. Я разное видел: как мальчика на коляске исцелили, как у человека вырастали рога, каких-то непонятных тварей. Это удивляет только сначала, а потом смотришь и думаешь: «Ну, кот с двумя головами, ничего необычного». Антон всем своим видом выражает, что кот с двумя головами — это пиздец как необычно, но с таким лицом он сидит еще с полуночи. — Так уж сложилось, — продолжает Арсений, — что никто не может снять это проклятье, даже сама Надья. Спустя время она простила меня и искренне хотела мне помочь, но не смогла. Потому что в тот момент, в момент самого проклятья, она так сильно меня ненавидела, всеми фибрами своей души хотела, чтобы я страдал, что вложила энергию… не знаю, равной по силе атомному взрыву, наверное. Такое ничто не перебьет. — Но в сказках же всегда есть этот, ритуал, что ли. Белоснежку надо было засосать, Спящую Красавицу тоже, и в «Шреке»… подожди, там везде был поцелуй. — Не поцелуй сам по себе, а выражение любви, — объясняет Арсений: он так часто это объяснял за свою жизнь, что у него есть готовые ответы на все вопросы. — Как и любое чувство, любовь обладает силой. Она может этой силой наделять, может противодействовать другой силе. Но в моем случае Надья не закладывала никакого спасения вроде обретения истинной любви или искупления. Это было стихийно, как шторм. — И его никак не снять? — Антон, кажется, расстроен. — А если провести какой-нибудь супер-ритуал? Глаз крысы, струна арфы, пусть вода превратится в ром? Кстати, а Гарри Поттер существует? — Вряд ли, но это не точно, — посмеивается Арсений. — Антон, если бы этот ритуал существовал, я бы уже его провел. Я перепробовал всё, а теперь… смирился. Иногда ничего не остается. — Но нельзя же сдаваться! — Это не сражение. Порой надо просто принять действительность, чтобы жить. Да, я могу посвятить всю жизнь попыткам снять проклятье, думать «вот сейчас сниму и заживу по-человечески», но это может не случиться никогда. И в старости я оглянусь на свое прошлое и пойму, что у меня только это в жизни и было. Понимаешь, о чем я? — Понимаю, — сдувается Антон. — И это в каком-то смысле справедливо: ты поступил как последний уебок, оставил девочке отпечаток навсегда. Но вечное проклятье… Хотя это ведь даже прикольно в каком-то смысле? Ну, типа, я бы не отказался от возможности побыть бабой… женщиной, прости. — Это было бы прикольно на день или по своему желанию. А так это мешает вести нормальную жизнь. Мне нельзя задерживаться где-то на ночь, все вечеринки мимо, сложно куда-то выбраться надолго, отношения строить невозможно… — Да уж, — Антон фыркает, — а я думал, что это за работа такая пиздецовая, что Арина только по ночам может встречаться, еще немного — и я бы от недосыпа ебнулся. Сука, Арс, ну почему ты мне не рассказал? — Потому что думал, что ты натурал. — И на что ты тогда рассчитывал? Что я потом махну рукой и такой «да похуй, будем ебаться ток по ночам»? — Ни на что я не рассчитывал, поэтому мы и расстались. Хотел сделать это раньше, но не мог решиться. Я и изначально ничего не планировал, всё вышло случайно. — Случайно — это когда чай наливал и кипяток мимо кружки ебнул. А ты… — Он издает какой-то непонятный звук, будто захлебывается в желе. — Ладно, хуй с тобой. Расскажи, что было правдой. Как много ты врал? — Не врал, а лукавил, — бубнит Арсений, отводя взгляд, но затем смотрит Антону в лицо и признается: — Шаст, я не врал. О себе я говорил правду. О своих интересах, своем прошлом, своих отношениях, родителях. Когда мы что-то обсуждали, я высказывал свое мнение. Клянусь, я был честным с тобой настолько, насколько мог. — Почему ты ушел вчера? — вспоминает Антон — неожиданно и возмущенно, как если бы его до сих пор мучила обида. — Почему не раньше, не позже, а именно тогда? То есть ты только что стояла… бля, стоял передо мной на коленях и собирался мне отсосать, а тут «нам надо расстаться, пока». Тебя отсос так напугал? Арсению становится смешно от версии, что он так испугался члена, что пошел на попятный, но сжимает губы и стойко пережидает этот приступ веселья, а уже после рассказывает: — Отсос тут ни при чем. Ты в тот момент назвал меня своей девушкой, и это стало последней каплей. Я и так переживал, что обманываю тебя, а в ту секунду почувствовал, что дальше так нельзя. — А… Это много объясняет… — бормочет Антон, кажется, не ожидавший такого ответа. Он задумчиво поднимает глаза, рассматривает не слишком привлекательный кривоватый потолок — денег на красивый натяжной было жалко — и возвращается лукавым взглядом к Арсению: — А до этого как было? — До этого как было что? — уточняет Арсений, и без ответа понимая всё по этой хитрой роже. — Серьезно, из всех возможных вопросов ты хочешь задать именно этот? — Ага-а-а, — растягивает Антон улыбку, — считай, водка в голову ебнула. И вообще, имею право, у меня стресс. На памяти Арсения еще никто так быстро не отходил от известия «днем я мужчина, а ночью превращаюсь в женщину». Даже Паша с его крепкой психикой минут двадцать смотрел в стенку, мелкими глоточками высасывая из стакана виски — а Антон уже переключился на разговоры про секс. — Было хорошо, — сухо отвечает Арсений. — И всё? — Антон обиженно выкатывает нижнюю губу. — А что ты хочешь услышать? «Потрясающе, восхитительно, невероятно, ты был великолепен, я словно умер и родился заново»? — Антон на это активно кивает, так что Арсений выдыхает: — Хорошо было, очень. Потешу твое эго: лучше мне никогда не было. Словами не описать, это отличается от того, что чувствуешь в мужском теле. Вроде похоже, а вроде и совсем иначе, но… — Но? — Но я не думаю, что дело только в вагине. Антон улыбается шире, блестя в оранжевом полумраке торшера своими крошечными кошачьими зубками, и двигается ближе, кладет ладонь Арсению на шею, мягко гладит большим пальцем место, где у мужского тела выступает кадык, и явно намеревается поцеловать — Арсений даже тянется навстречу, — как вдруг замирает на полпути и прищуривается: — Так, уточним пару моментов. Парня у тебя нет? — Нет. — Девушки? — Нет. — И ты не лесбиянка? — Только если ты лес, — шутит Арсений. — Я брился аж вчера, — в тон ему парирует Антон. — Ты обо всём мне рассказал? — Я не могу тебе рассказать обо всем, что знаю, потому что ты заснешь уже где-то на Екатерине Говард. — Че? Кто такая Екатерина Говард? — Пятая жена Генриха Восьмого. — Какой, в жопу, Генрих Восьмой? — Король Англии шестнадцатого века, сын, ты не поверишь, Генриха Седьмого, а также отец Марии Тюдор, первой коронованной королевы Англии… Ладно, это шутка. Обо всем важном я тебе рассказал… — произносит Арсений и лишь после осознает: не обо всем, поэтому отстраняется. — Кроме одной вещи. — Ты превращаешься в дракона, — незамедлительно выдает Антон. — Что? — Арсений смеется. — Нет! Но было бы здорово. — Однажды я попаду в цель… Так что тогда? По цыганским обычаям ты должен жениться на этой Надье? В противном случае тебе отрежут хуй? Или у тебя вообще нет хуя? — Он переводит взгляд на пах Арсения. — Или яйчишек? — Есть у меня яйчишки, побольше твоих будут. И женитьба мне не грозит. Надья замужем, у нее двое детей, а я — последний человек, который ей нужен. — Тогда что? — Это покажется довольно абсурдным. — Арсений строит виноватую мордашку, но Антон поджимает губы, как мальчик в желтой пижаме из мема, и это сам по себе ответ. — Ладно, ты прав, хуже некуда. Если вкратце, то когда мои родители поговорили с родителями Надьи, мама тихо и наедине сказала мне, что я не должен… — Трахаться? — Как ты узнал? — Да! — Антон вскидывает руку в победном жесте. — Я должен был попасть хоть раз! Просто представил, что могла сказать твоя мама в таком случае. Наверно, она побоялась, что ты залетишь, или станешь шлюхой, или типа того. Отвечаю, если б я стал бабой, я бы первым делом с кем-нибудь поебался. Скорее всего, не один раз. Мне кажется, что я был бы очень тупой женщиной и точно попытался бы засунуть себе в вагину огурец, расческу, бля, да хоть вазу, если бы влезла. Понимаю всех тех, кого на скорой увозят с такой херней. — Боюсь представить, что ты запихивал себе в задницу. — Это другое! Хотя насчет огурца я как-то думал, но не решился — побоялся, что обломится. Представил, как Макс возвращается домой, а я огурец из жопы пытаюсь вытащить… такое себе. — У меня есть некоторое подозрение, что ты не договариваешь. — Неправда! Ничего лишнего я не засовывал. Но вибраторов и дилдаков у меня как говна. Арсений вспоминает ту коробку, в которую Антон лез за презервативами — вот, значит, что в ней. — Тебе такое нравится? — сомневается он, не видя ничего прикольного в засовывании чего-то в жопу. Он даже гей-порно смотрит в основном без анала, а если и с аналом, то представляет себя на месте актива. — Физически? Или психологически? — Психологически — это типа? Биться в экстазе, что меня «имеют»? — Антон делает паузу на задумчивое жевание губы. — Да не, я это так не воспринимаю. Физически, наверно, потому что ощущений же больше. Хотя… знаешь, секс… ну, в смысле минет это тоже секс, но секс, который прям секс… — Секс с проникновением, — подсказывает Арсений. — Да, секс с проникновением — это другой уровень близости, что ли. Разница такая же, как чмокнуть в губы и долбиться в десна, сечешь? В теории Арсений сечет, на практике — он не сравнивал. На протяжении жизни спал он с женщинами, а с ними петтингом или оралом редко ограничивалось, обычно это всё было лишь прелюдией. — Понимаю. — Но мы от темы отошли. Мама запретила тебе трахаться. — Не совсем так, она запретила мне не трахаться, а… очень витиевато сообщила, что мне нельзя испытывать оргазм в женском теле. И когда я признался ей, что уже испытал, а это было едва ли не первое, что я попробовал, то она сказала, мол, всё нормально, нельзя больше трех раз. — Звучит как наебка для уебка. Я понимаю, что Бог любит Троицу, но это как-то странно. И что-нибудь было, когда ты это нарушил? — Я не нарушал. — Что? — Что? — Подожди. Ты хочешь сказать, что у тебя в женском теле было… если ты говорил, что один был когда-то там давно, а один вчера, то всего два оргазма? Серьезно? Ладно, ты не трахался, но подрочить? Это же святое! Помять банан перед телевизором субботним вечером… Ну, или фасолинку. — Чего? — морщится Арсений. — Это же из «Голой правды». — Какая мерзость. Не бойся слова «клитор». — Я и не боюсь. Клитор, клитор, клитор, — припеваючи повторяет Антон, — клитор. Вагина, влагалище. Лучше скажи, эта хуйня про три оргазма реальная? Что будет? Ты умрешь? Или залетишь? Стой, не говори, я морально подготовлюсь. Арсений, уже открывший рот, так ничего и не произносит, потому что Антон встает с дивана и уходит на кухню — только пятки и сверкают, причем на одном носке почти буквально. Дырки пока нет, но ткань так протерлась, что держится на последнем издыхании. Либо прошлый опыт с носочной дыркой ничему Антона не научил, либо тот преисполнился в познании и не боится щеголять дырявыми носками перед Арсением. В каком-то смысле это жест доверия. Он возвращается спустя пару минут с наполовину пустой — или наполовину полной — бутылкой пива, хотя раньше сделал из нее от силы глоток. Получается, он стоял там на кухне в тусклом свете спотов и залпом пил пиво — как бы не блеванул. С другой стороны, если блеванет, то не страшно: ковра же нет, а полы помыть недолго. — Ты уверен, что пить пиво после водки — это хорошая идея? — Я как-то мешал «Ягу» с самогоном, — сообщает Антон таким тоном, будто этот факт как минимум заслуживает уважения. — Но я готов услышать. Что будет, если ты в этом теле еще раз кончишь? — Останусь женщиной навсегда. Но, — Арсений выставляет вперед руку, тормозя готового распиздеться Антона, — Надья это не подтвердила, и ее родители, когда я говорил с ними позже, уже взрослым, тоже. Полагаю, мама сочинила это, чтобы напугать меня и оградить от распутства или просто чтобы мне жизнь мёдом не казалась. Но до конца я не уверен: чтобы напугать, логичнее было бы придумать версию со смертью. К тому же Надья и ее родители могли не всё рассказать, так что списывать со счетов вероятность, что это правда, не стоит. — А ты сам что думаешь? — Думаю, что это ложь, и если я еще раз кончу, то ничего не произойдет. Я всегда так думал, но это было… как повод не потворствовать своей женской натуре, скажем так. Я никогда не хотел и сейчас не хочу быть женщиной. И я всегда боялся, что если начну видеть плюсы в этом теле, то… — Это не сделает тебя женщиной, — отрезает Антон с железобетонной уверенностью. — Я столько раз слышал, что если я люблю мужиков, или ебаться в жопу, или носить кольца, то я баба. Но прикол в том, что ничто не делает тебя бабой, если ты сам не чувствуешь себя бабой. Даже если ты будешь кайфовать от оргазмов в этом теле. Даже если тебе понравится, как тебя трахают. Гендер и пол — это не одно и то же… Что? — Он поднимает брови. — Удивлен, что я знаю слово «гендер»? — Да, немного. Иногда ты прямо удивляешь. — Мне засунуть в нос палец и пустить слюну, чтобы я соответствовал твоим представлениям о моем интеллекте? — Не нападай на меня, ты сам сначала «бабы, телки», — Арсений кривится, — а потом «гендер и пол это не одно и то же», — заканчивает он, поправляя невидимые очки. — Окей, ты прощен. Так из-за чего ты переживаешь? Боишься, что из-за дрочки в этом теле захочешь остаться женщиной? — Не совсем. Но разве мой страх сам по себе не показатель? Многие гомофобы — латентные гомосексуалы, они просто боятся это признать. — Да, а я боюсь высоты, потому что на самом деле хочу ее выебать, — ухмыляется Антон. — Я бы скорее сделал ставку на твое хрупкое мужское эго. И на то, что ты больше боишься не захотеть остаться женщиной, а стать ей. Ты же сам сказал, что списывать это со счетов нельзя, мало ли. Я бы тоже боялся. — Я много думал об этом… Что если я правда стану женщиной? Я не считаю, что быть женщиной плохо, но… Когда я в этом, — он хлопает себя по бедру, — теле, я не чувствую себя в своей тарелке, я словно в водолазном костюме, который хочется снять. И я принимаю, смиряюсь — но только потому, что утром это закончится. Но жить в этом теле перманентно… Не думаю, что смогу привыкнуть. — Тогда по ночам будешь надевать железные трусы, от греха подальше, — говорит Антон легко, будто бы что-то очевидное. — А то есть же всякие там случайные оргазмы. Мне Ира рассказывала, что она как-то кончила несколько раз, пока каталась на лошади. — Я не планирую кататься на лошадях, тем более по ночам, так что как-нибудь без железных трусов обойдусь… На самом деле мне было бы интересно испытать, что значит секс в женском теле, но… это того не стоит. — Ну-у-у, секс-то испытать ты можешь, просто кайфа от него будет немного. — Антон прихлебывает из бутылки. — Но я, как мастер спорта по траху без оргазма, признаю, что в этом есть свой шарм. — Если ты про вчерашнее… — Не, — перебивает Антон, а потом морщится и, прикрыв рот, негромко рыгает. — Прости, у меня от пива всегда так… — Очень мелодично получилось, — саркастично замечает Арсений: вообще-то, эти сельские манеры Антона вроде рыгать, прилюдно сморкаться или уходить в туалет с громким «бля, как хочется срать!» вызывали неприязнь только поначалу, сейчас уже нет. — Благодарю. Так вот, я не о вчерашнем. Просто у меня часто бывало, что я не мог кончить, особенно с девушками. Вроде это обычная херня: сначала переживаешь, как бы подольше продержаться, и представляешь бомжей, которые голубей едят, потом тут надо погладить, тут потереть, тут полизать — и когда девушка всё-таки кончает, сил на себя не остается. — А ты не пробовал сначала кончать сам, а уже после доводить девушку до оргазма? — Да это как-то не по-джентльменски. Но вообще сильно устаешь, когда всё делаешь сам и никакой помощи в этом доме. В сексе как бы двое участвуют. — Ага, но женщин растят с мыслью, что секс — это грязно и плохо, экспериментируют только шлюхи, а хорошие девочки занимаются сексом исключительно ночью и под одеялом. А потом мы все удивляемся, почему это женщины такие скованные в постели, да? — хмыкает Арсений. — Я много думал о стереотипах, как ты заметил. Они как-то всю ночь обсуждали это с Ксюшей — уже после того, как расстались. Познакомились они давно, на той самой первой фотосессии, где она была моделью и ассистентом в одном лице. Сначала друг друга раздражали, потом влюбились, но отношения быстро стали какими-то неуютными, и они разбежались. Встретились снова спустя год: начали общаться и постепенно подружились — и дружат вот до сих пор. — Блин… Ладно, ты прав. Вспомнил, как девчонку в моем классе все лошили, что она трахалась аж с двумя парнями, причем не сразу, сначала один был, затем другой. А другого пацана, который ебался направо и налево, никто не лошил. Несправедливо как-то. — О том и речь. Честно, я не думаю, что мужчины и женщины так уж отличаются физически: да, письки разные, гормоны немножко другие, но мозг-то примерно один и тот же. Все различия — это воспитание, окружение. Если одному с детства твердить, что он должен быть сильным, а другой — что она должна быть красивой и послушной, люди вырастут разными. И с кучей комплексов. — Ты такой умный… — охуевше произносит Антон, будто Арсений выдал мысль, по глубине равную колодцу Вудингдин. — То есть ты не то чтобы Америку открыл, но я об этом даже не задумывался… Бля, — он крутит головой, разминая плечи, а затем ставит бутылку на пол и укладывается головой Арсению на колени, — что-то я уже бухой. — Еще бы, ты полстакана водки выпил. — Арсений запускает пальцы в нежно-лавандовые волосы — цвет почти вымылся, и уже скоро Антон станет чистым блондином. Хотя тот, наверно, пойдет в парикмахерскую и срежет осветленную часть. — Ты собираешься что-то делать с волосами дальше? — Не-е-е, — Антон ворочается, по-кошачьи выпрашивает ласку, потираясь макушкой об арсеньевскую ладонь, — мне нравится, но я ебнусь столько в кресле сидеть. Плюс там потом надо шампунь специальный, кондиционер какой-то, а я даже кондиционером для белья не пользуюсь, в пизду. А тебе нравится? — А мое мнение для тебя что-то значит? — Конечно. Если ты скажешь, что тебя пиздец как заводят мои фиолетовые лохмы, я завтра же пойду к парикмахеру и попрошу мне всё обновить, — улыбается он, глядя снизу вверх. — Кстати, не пойми неправильно, но твои сиськи отсюда выглядят прикольно. — Неужели? — мрачно уточняет Арсений. — Я же сказал «не пойми неправильно»! — Антон поворачивается набок, трется о ногу Арсения щекой. — Ты мне и без сисек нравишься — особенно без сисек. Жду не дождусь утра, когда смогу облапать твое безсисечное тело. У Арсения в голове много вариантов ответа: и повтор мрачного «Неужели?», и саркастичное «У меня, между прочим, имеются грудные мышцы», и неуверенное «Точно?», и даже обвинение в легкомыслии. Но за ними всеми внутри теплится робкая надежда, что у них еще что-то выйдет. Всё это время он не давал себе и шанса задуматься о возможности отношений с Антоном, поэтому и теперь, когда тот буквально высказал свою готовность, не может в это поверить. Здесь точно есть какой-то подвох, его не может не быть. — Антон, — окликает он, видимо, с такими тревожными интонациями, что Антон перестает ластиться, — не принимай поспешных решений. Подумай хотя бы день, ладно? — О чем мне думать? — О том, готов ли ты ко всему этому. Будет непросто. — Да уж я в курсе, Се-е-еня, — тянет Антон, всё-таки садясь, но не отодвигаясь. — Но вся сложность в том, что ты иногда пиздец какой душнила и наезжаешь на меня без повода. А не в том, что ты по ночам становишься похожим на Одри Хепберн. — Я не похож на Одри Хепберн. — Хотя это сравнение, безусловно, льстит. — Но сейчас ты пьян. Не хочу, чтобы ты принял решение, а наутро пожалел. Подумай хорошо, взвесь все «за» и «против». — Да нечего мне взвешивать, я тебе не продавщица в овощном, — начинает Антон, но, видимо, по лицу Арсения приняв бесполезность спора, устало отмахивается. — Ладно, хуй с тобой, подождем. Ты даже не представляешь, насколько я терпелив. Я шестую часть «Песни льда и пламени» ждал, наверное, лет десять. — Так она же не вышла. — Вот именно, а я до сих пор жду. — А ты помнишь, что Джорджу Мартину семьдесят два года? — А ты знаешь, что тебе, по ощущениям, тоже? — фыркает Антон и вдруг тянется к нему — Арсений думает, что для поцелуя, но тот просто прижимается своим лбом к его и смотрит глаза в глаза. Арсений сперва едва не дергается, но тут же расслабляется: Антону можно нарушать его личное пространство, у него бессрочный пропуск. — От тебя перегаром несет. — А от тебя приятно пахнет, как и всегда, — шепчет Антон, не отрываясь от него — как приклеился. — Я хочу тебе кое-что сказать, кое-что очень важное, хорошо? Арсения колет неловкостью: он не готов к признаниям в любви, всё еще слишком зыбко и запутанно. Антон ему нравится, нравится горячо и искренне, но их отношения слишком хрупки для таких громких слов. — Я не обещаю, что отвечу, ладно? — сдается он. — Хорошо, — выдыхает Антон вместе с тем же водочно-пивным амбре. — Арсений, я очень… очень хочу прямо сейчас… с тобой… — Арсений задерживает дыхание, — посмотреть «Форсаж». Арсений сжимает губы, чтобы не засмеяться, и серьезно, но с тем же откровенным придыханием спрашивает: — А ты помнишь… где мы… остановились? — Да! — Антон, звонко чмокнув его в губы, отстраняется. — Я все фильмы знаю наизусть, так что четко помню момент. Посмотрим, как катаются другие чуваки, раз уж ты пока не хочешь кататься на мне! Арсений, уже не сдерживая смех, встает и идет к письменному столу за ноутбуком. Если так подумать, почти все отношения и начинаются с чего-то такого же банального, как совместный просмотр фильма — а им банальное как раз не помешает.