Love who loves you back

      Цзян Чэн громко и протяжно стонет, когда Ванцзи с Усянем особо сильно сжимают его бёдра, талию, волосы. Намного громче, чем до этого. На тело Усяня особенно приятно спускать, контраст семени и смуглой кожи выглядит притягательно. Ванцзи вздрагивает, когда видит красные отпечатки рук и пальцев на восхитительных бёдрах Цзян Чэна, укусы у загривка, плечам и спине, сзади, где сидел Ванцзи, удерживая Ваньиня, он весь покрыт алым. Ощущение его спины, прижимающейся к груди, и то, как ахуенно было сжимать его талию и бёдра, почти свели с ума… Усянь сжимал его под коленями, ведь когда ноги держал Ванцзи, был риск раздробить прекрасные колени. Потому что ему хотелось вжать Ваньиня в себя, чтобы раствориться в нём и Усяне. Тот покрывал шею А-Чэна поцелуями, покусывал острыми зубами и сладостно терся о его член, пока Ванцзи входил в Цзян Чэна сзади. Они соприкасались, сливались вместе, как и всегда чувственно, на троих, разделяя любовь, желание, страсть, нежность — всю смесь эмоций, испытываемых друг к другу. Но в этот раз было слишком, Ванцзи даже с Вэй Ином такого не делал, а ведь они первыми стали делить ложе.       С Ваньинем всегда было труднее сдержаться, он был более требовательный, более жадный к ласкам, и с ним Усянь хотел больше дарить, чем принимать, больше отдавать, чем брать, потому что для него А-Чэн был не только любовником и горячо любимым супругом, но и младшим шиди, лучшим другом детства, Усянь горячо любил его, как и Ванцзи, но немного иначе. Ванцзи не ревновал, они все трое были частью одного мира, ему кажется прекрасной связь двух юньмэнцев, но иногда и ему хочется той же юньмэнской свободы, что в душе Усяня, и той же бушующей неукротимой водной стихии, что в глазах А-Чэна, ему хочется больше понимать их, особенно, более закрытого Ваньиня. Цзян Чэн требователен во всем: дела ордена, управление пристанью, ночная охота, отношения или постель. Но сколько он требовал, столько и отдавал. Он всегда и всему отдавал всего себя. Им он отдавался полностью, с чувством и податливостью не характерной ему. С ним было сложно сдержаться, потому что с ним виделись реже: он часто путешествовал в другие ордена, надолго задерживался у едва ставшего главой А-Лина, часто был занят, потому каждая близость — особенно желанна и долгожданна. Они так сильно пытались сдерживаться, но так сильно хотели его, так соскучились за три месяца разлуки — самая долгая, обычно месяц — максимум, и то, Усянь старался проводить больше времени в Юньмэне, Ванцзи и сам больше времени проводил здесь, в месте, где они могут быть свободны, и их любовь не будет терпеть осуждающих глаз старейшин, где дядя не будет разочарованно смотреть. Цзян Ваньиня в пристани любят и почитают все в равной степени, и пусть сначала они не приняли Усяня и Ванцзи, но, видя, что глава счастлив, встретили их с почитанием и улыбками, и Ванцзи понимал, почему Усянь так любит Пристань. Это место и правда легко назвать домом. А, может, дело всё же в Цзян Чэне?       Его грудь алая от укусов, Усянь кусал вокруг сосков, под рёбрами, у изгиба талии, он соскучился настолько, что, казалось, забыл родной вкус и хотел заново попробовать всё. Ванцзи его прекрасно понимал. Усянь сжимал сильные предплечья, когда терся о его член, и совершенно не думал ни о чём, кроме того, как прекрасен момент их воссоединения. Ванцзи смотрел на алые отметины, на наливающиеся багряно-фиолетовым синяки от слишком сильно сжатой кожи, на кровоподтёки и досадливо поджимал губы. Сладость от недавнего секса с бурным выплескиванием на эти самые бёдра как рукой смыло. Усянь понял его мысли, осмотрел следы страсти Ванцзи, затем свои искусства и протяжно вздохнул. Почему Цзян Чэн не сказал, что больно? И кто из них героя ещё строит! И как он мог быть так невнимателен, чтобы не отличить стон боли от стона удовольствия?!       — Блять… — рвано выдыхает Усянь.       Цзян Чэн, чья голова всё ещё на плече Ванцзи, приподнимает её и открывает один глаз, утыкаясь лбом в шею Ланя, наслаждаясь чужим тихим пульсом. Он вопросительно приподнимает бровь.       — Что?       — Прости, — только и шепчет Ванцзи. Ваньинь поднимает голову и непонимающе смотрит на него, нахмурив тёмные брови. Он следит за взглядом этих двоих и привычно закатывает глаза.       — Нашел за что извиняться, всё нормально.       — Мы перестарались, — нервно улыбается Усянь.       — Так соскучились, что забылись, А-Чэн…       — Я же сказал, что всё нормально. Или глухой? Хотя, чего я спрашиваю…       — Больно? — Ванцзи проводит подушечками пальцев по бёдрам. Последнее, что он хотел — это ранить А-Чэна. То желание далеко в прошлом, теперь его хотелось защищать, любить, быть рядом с ним и А-Ином.       — Мы не хотели делать тебе больно, А-Чэн, мы с А-Чжанем просто так соскучились, что рассудок помутился и…       — Мне нравится, когда больно! — выкрикнул Цзян Чэн, уставший от ненужных извинений.       Замирают. Ванцзи с Усянем переглядываются, смотрят на А-Чэна. Тот обычно краснеет после таких откровений, но, ощутив, как дрогнула рука Ванцзи, он усмехается и смотрит по очереди в глаза Усяню, затем запрокидывает голову и смотрит на Ванцзи, в подбородок шепчет, на обоих поглядывая.       — Мне нравится, когда вы сжимаете меня так, что кости болят всю неделю, а синяки не успевают пройти до следующей встречи. Мне нравится, как Усянь кусается и зализывает, — Чэн ухмыляется в глаза покрасневшему Усяню. — Как собака, — тот даже на сравнение не обижается. — Мне нравится, как властно ты сжимаешь меня, Лань Ванцзи, — Чэн накрывает чужую ладонь на своем бедре, — на собраниях, я сжимаю себя в тех местах, где остались твои синяки, и чувствую твои касания, когда тебя нет. Думаю о вас, о том, что вы со мной вытворяли, пока эти ублюдки пытаются втюхать мне свою дочь, даже не зная, кому я принадлежу… А-ах, блять! — рука Ванцзи сжала его бедро, Чэн протяжно застонал, откидываясь на его плечо и выдыхая. — Так вон оно что? — Чэн смеется. — Тебе нравится, что мне нравится твоя грубость?       — А-Чэн… — Усянь оказывается рядом, носом тычется в ключицу. — Так вот как тебе нравится… Тебе правда нравится?       Цзян Чэн видит: их ведёт от того, что ему нравится грубость, причём в свой адрес. Их ведёт от мысли, возможности, вседозволенности, о которой они и мечтать не смели.       — Трахните меня оба, — шепчет он, с азартом наблюдая за шоком в чужих глазах — в два ствола они не пробовали ещё. — Так, чтобы я чувствовал вас в себе при малейшем движении. Так, чтобы на собраниях и беседах с этими старыми козлами, я мог думать только о вас.       — А-Чэн… — воет Усянь, сжимая предплечья до покраснения.       — Выебите меня так, чтобы все знали, что Саньду Шэншоу трахает не кто-либо, а Старейшина Илина и Ханьгуань-цзюнь…       Их ведёт. Ревность ко всем невестам, которых тычут на собраниях, ко всем взглядам, к расстоянию, всё это выводило из себя, но сдерживало безграничное доверие. Недоверие было лишь к тем, кто пытался впарить А-Чэну своих отпрысков. Они готовы были волками выть и в клочья разрывать, но теперь А-Чэн не против огласки, если не о них, то о том, что он занят. И от этого ведёт не хуже, чем от распущенности Чэна. Усянь сжимает его волосы на затылке и тянет вниз, вызывая у Ваньиня хриплый стон, его чувственные губы приоткрываются, веки на прикрытых глазах дрожат, когда он их приоткрывает, его взгляд затуманенный и такой блядский… Им плохо. Усянь смотрит на Ванцзи и видит такой же больной взгляд, как у него самого.       — Ну же, или кишка тонка?       — Может, твою широту проверим? — усмехается Усянь, вспоминая тесноту внутри него.       — Достаточно, — отвечает Ваньинь и захлебывается стоном, когда Усянь вгрызается в его кадык и, держась за лодыжки, грубо опрокидывает на Ванцзи.       — Для двух стволов? — спрашивает Ванцзи баритоном на ухо. Чэн млеет от силы, с которой сжал Ванцзи его талию, когда алеет под его пальцами, и даже Усянь напрягается поначалу, но Чэн захлёбывается в удовольствии, член подрагивает, и Усяня ведёт от реакции Чэна.       — Проверьте, А-Сянь, А-Чжань… Выебите из меня весь дух, ну же, бля! Не сдерживайтесь, гэгэ.       Им сносит крышу нахуй.       — Не проси остановиться, — отрезает Ванцзи.       — Ты сам подписался, А-Чэн.       А дальше — никаких оков, никто не сдерживается.