Love who loves you back

      Лань Сичэнь пытался понять, ведь это он умел лучше всего — понимать других, прислушиваться к их душам, разбирать причинно-следственные связи. Они с Ванцзи были ближе всех, и он думал, что знает и понимает брата. Не знал, не понимал.       Ванцзи был идеальным, образцовым. Навязанная строгими родителями жизнь казалась идеальной для Ванцзи, он не желал свободы, в отличии от Сичэня, который бунтовал в подростковом возрасте. Казалось, он счастлив жить той жизнью, которой жил. Казалось.       Когда он бросил всё и сбежал с неизвестными парнями, оставив лишь записку, коротко указывая, что наконец-то обрёл счастье, свободу и любовь, он понял, что совсем не знал брата. Вскоре выяснилось, что это за «любовь». Такие же беглецы, наследник семьи Цзян и их приёмный сын — Вэй Усянь, они давно ушли из семьи, основали дешёвый театр, который из-за неизвестного покровителя не могут закрыть, и о котором ходят грязные слухи. А ещё там собираются различные секс меньшинства. Сичэнь полгода не мог прийти туда. Полгода он думал, где проебался, как он мог не заметить, что брат несчастен, что эта жизнь не для него? Полгода самобичевания и вопросов в никуда, прежде чем он решился получить ответы от Ванцзи. Наверное, тот просто не знал другой жизни, потому его устраивала прошлая, но, вкусив свободу, любовь, поняв, какой жизнь может быть, он сделал выбор в пользу чувств, а не серой безвкусной жизни. Как мог Сичэнь его осуждать? Он бы не посмел осуждать вообще никого, уж тем более любимого Ванцзи.       И вот, он сидит в дешёвом театре, окутанный смрадом отвратительных парфюмов, таких же дешёвых, как и здание, как и портьеры и стулья, как и атмосфера здесь. Вульгарно, здесь ужасно вульгарно, и атмосфера, скорее, напоминает кабаре, здесь и бар и столики, какой уж тут театр, какое искусство? И это нравится благородному и изысканному Ванцзи? Поверить невозможно. Неужели Сичэнь не знал своего брата? Да, кабаре. Сегодня никаких спектаклей, лишь небольшой концерт, и открывают его, как объявили — золотое трио. Сичэнь знал: они. Это они. Он чувствовал, что сейчас выйдет его Ванцзи, он не знал, чего ожидать, он вообще не уверен, что знает своего брата теперь. Может, Ванцзи будет играть на скрипке или гуцине, или фортепиано… Не будет. Сичэнь сжимает подлокотники и смотрит на сцену так же, как и все зрители — заворожённо, приоткрыв рот, тяжело дыша. Кто там, в полумраке, освещаемые софитами? Три силуэта, три божества: свобода, страсть, любовь. Вэй Усянь, Цзян Чэн и Ванцзи. Его Ванцзи. Они так прекрасны, столь различны, но столь удивительны.       Вэй Усянь ближе к левому краю, в образе тёмного мага или чего-то чёрного. Руки в чёрных перчатках до локтя, красные линзы, полностью голый торс, на нём лишь штаны и прикрывающий спину плащ. Босые ноги смело ступают по полу, торс и грудная клетка покрыта засосами-укусами, он их не стесняется, наоборот, словно выставляет на показ укусы вокруг сосков, и Сичэнь знает, чувствует — их оставили Цзян Чэн и Ванцзи. Его Ванцзи! Он с ухмылкой смотрит алыми глазами, осматривает зал по-свойски. На плече — ручной ворон, который по его велению улетает в зал. Великолепен. Сичэнь не видел такого раньше, ни в театре, ни в жизни. Никогда. В нём тьма и похоть, в нём свобода, в нём жизнь. Можно ли теперь понять Ванцзи?       Он смотрит на мужчину по правому краю, и голову сносит нахрен. Цзян Ваньинь. На нём корона — массивная, красивая, чёрно-пурпурная, ему идёт. На Цзяне такой же плащ, как на Усяне, только более богатый, королевский. Стойка, осанка, взгляд — король. Истинный. Его цепкий взгляд смотрит на всех надменно, высокомерно и превосходство, от чего ноги подгибаются. Они встречаются глазами всего на секунду, Ваньинь знает его, они встречались раньше. Ухмыляется ему уголком губ, глаза азартно блестят, и снова смотрит в зал. Сичэнь хочет вернуть его взгляд обратно на себя, встать, подойти, обхватить руками лицо и развернуть к себе, дабы тот смотрел на него, но… Зажигается свет по средине, и он видит его.       Ванцзи в костюме монашки, но без чепчика — волосы струятся по спине. В монашеской рясе огромный разрез, даже не до бедра — до изгиба талии. На ногах высокие ботфорты на сумасшедшем каблуке, и к краешку ботфортов, что чуть выше колена, прикреплен ремешок от нижнего белья, которое иногда мелькает, стоит тому пошевелиться. Сичэнь не может отвести взгляд от Ванцзи, потому что тот никогда ещё не выглядел таким. Неужели, это именно так его брат выглядит, когда счастлив? Глаза его блестят, горят, искрятся, даже на лице видны эмоции, хотя обычно он держит чувства в себе.       Сичэнь не может отвести взгляд от них троих — такие прекрасные, такие свободные, не скованные «идеальной жизнью», и, конечно же, его Ванцзи самый прекрасный — расправивший крылья. Сичэнь не завидует, нет, но… В голове вдруг появляется вопрос: каково это? Ему вдруг захотелось так же взойти на сцену и стоять рядом с ними, но не как посторонний, а как часть их… Чего? Их любви? Их пары? Их команды? Превратить трио в квартет? Сичэнь покраснел и нахмурился от этих мыслей, но… Думать ему не запрещено? Запрещено, если это не чистые помыслы, дядя всегда так говорит, но здесь нет никаких запретов, у Ванцзи нет никаких запретов, и Сичэнь тоже от них устал, хотелось… Чувствовать то же, что и Ванцзи, хотелось свободы, страсти, вкуса жизни! Музыка такая громкая, а их голоса сливаются в одно. Он даже не знал, что Ванцзи умеет петь, и что так красиво. Но, конечно же, вибрацией по ногам отдаётся низкий голос Ваньиня, этот баритон, эта мужественность, эта хрипотца — королевский голос. Поют. Они поют… «I’m crucified Crucified like my savior Saintlike behavior A lifetime I prayed»       И тут Сичэнь понимает. Всё понимает. И эта песня что-то в нём пробуждает, потому что Ванцзи всегда пытался быть «святым», а какой в этом был смысл? Дядя проклинает его за то, что раз в жизни не подчинился ему. Всю жизнь он отрицал свою природу, пытался быть правильным, идеальным, таким, каким его хотят видеть, но стоило один раз сделать что-то для собственного счастья, как от него отреклись. Быть ненавидимым за собственное счастье или ненавидеть себя за собственную святость, которой ты не желаешь? Что лучше? Тут нет выбора, и это даже не вопрос.       — Всю жизнь молиться за святое поведение, и за это быть распятым… — пробормотал Сичэнь.       Что-то в его душе колыхнулось. И ведь чем подобнее ты к идеалу, тем выше ставки, тем больше от тебя ожидают. Ванцзи устал от чужих ожиданий, устал от святости, отбросил всё, что ему навязывали, отбросил единственную жизнь, которую знал, и ушел с теми, кто смог показать ему другую жизнь. — «I’ve seen the deepest darkness And wrestled with gods»        Когда Усянь поёт свою часть, кажется, что он смотрит в душу, и Сичэнь верит.       Верит, что он видел тьму и боролся с богами, верит его взгляду и безумию, что скользит на его лице, и понимает: на этой сцене не играют, на этой сцене они… Исповедуются. Раскрывают свои тайны, рассказывают истории своей жизни. Под второй куплет Цзян Ваньинь выходит на средину, становится между Ванцзи и Усянем, подол за ним волочится, голос его тягуч, приятен, вызывает мурашки по бёдрам. Перед самым припевом Усянь и Ванцзи подходят к нему, поворачиваются лицом и падают на колени. Они смотрят на него снизу вверх, гладят обнаженный торс, грудь, трутся лицами о кожаные штаны, точно коты ластятся к чужим бёдрам… Припев сочетается с картиной гармонично и в то же время — не подходит совсем. Они точно будут распяты, будут гореть за это. Но вот, часть Ванцзи, он поворачивается в сторону сцены, сжимает в ладонях крест на цепочке, смотрит вверх, точно молится, и из глаз начинают литься кровавые слёзы. Ваньинь опускается рядом, руки Усяня тянутся через него, оглаживают обнаженную ногу в разрезе. — «Prophets I’ve been reading Stories I’ve been told Before I end my breathing I travel in the soul»       Сичэнь знает: не текст песни — его личное откровение. И он вдруг хочет забыть всё, чему его учили, что внушали и твердили, хочет начать путешествие по собственной душе, собственному сознанию, прислушаться к желаниям своим, и он… Слушает. Ванцзи сжимает крест, пока его поднимают на ноги, поёт и плачет кровавыми слезами, пока мужчины ставят его между собой и разрывают на нём монашескую рясу. — I cry I pray mon dieu I cry I pray mon dieu I cry I pray mon dieu Adieu mon dieu.       Adieu mon dieu — Сичэнь знает, понимает значение. Отвержение. Не Бога отвергает в песне, а отвергает своё прошлое, то, чем жил. Сичэнь слушает свои желание и слышит: «хочу». Тоже хочет сказать Adieu, попрощаться с прошлым, хочет оставить всё, хочет… К ним. Хочет их. Последнее должно пугать, Ванцзи — его брат, родной кровный брат! Но не пугает, лишь шокирует — почему не желал раньше? Или, может, он не слушал себя раньше? Почему он не слушал своих желаний до этого?       Дальше перфоманс превращается в нечто невообразимое. С Цзян Ваньиня снимают корону, и Сичэнь понимает эту метафору — не корону снимают, а ответственность. Он её отбрасывает, как отбросил когда-то семейный бизнес и обязанности, что хотели взвалить на него родители — Сичэнь слышал об этом скандале, Сичэнь поддакивал дяде — позор, а сейчас понимает: завидовал. Они разрывают друг на друге одежду, плащи на полу, от рясы ничего не осталось, Ванцзи в молочной полупрозрачной накидке, та едва прикрывает бедра, на которых хорошо сидит черное белье — и его прекрасно видно сквозь прозрачную ткань, и подтяжки с бельём. С Ваньиня стаскивают подозрительно легко срывают штаны, на его ногах — чёрные ремни, крепкие и туго затянутые, и короткие кожаные шорты, и даже это выглядит мужественно и соблазнительно. Усянь прекрасен в своей вульгарности, на нём лишь стринги и поверх надета кружевная сеточка, не позволяя рассмотреть всё, что так хочется. У всех них длинные ноги, у Ваньиня они крепкие и накаченные, те снова опускаются водят руками по уже обнажённым бёдрам, не прекращают петь. Не запинаются, но по ним видно — возбуждены. У всех стояки, и ни капли стеснения. Он хочет, чтобы к нему ластился Усянь и Ванцзи, как ластятся к Ваньиню, а тот пусть стоит позади, прижимает к крепкой груди, когда от переизбытка чувств Сичэня будет вырубать. И ему ни капли не стыдно за эти мысли. Дядю и родителей хватил бы приступ, но Сичэню плевать, он наконец-то понимает Ванцзи. Он чувствует. Он чувствует свободу, чувствует желания — свои, а не чужие, он хочет что-то для себя, и это не эгоизм, это нормально! Лишь сейчас доходит, что это нормально. Ванцзи снимает длинный сапог и кидает его в брата — впервые они встретились глазами. Они ещё ни разу друг на друга не смотрели. Теперь, когда их глаза пересекаются, он смотрит и чувствует вибрацию в паху, потому что в его взгляде нет осуждения или обиды, в нём вообще нет ничего братского — лишь желание и похоть. Ванцзи понимает. Он видит его взгляд и одобряет, желает. А затем делает то, чего никогда не делал (или Сичэнь никогда не видел) — ухмыляется. Точно так же, как Цзян Ваньинь минуты две назад. Они обнажённые, заканчивают петь и… Целуются. Сначала Усянь притягивает к себе Ванцзи — тот в светлом наряде выглядит непорочно по сравнению с темным Усянем, чьи руки в кожаных перчатках прижимают Ванцзи к себе — такого непорочного, такого желающего. Чэн властно хватает тонкий изгиб Ланьской талии, вжимает задницу Ванцзи в свой пах — там член колом стоит, и все зрители это видят, но они не скрывают своих желаний. Ванцзи стонет, выдыхает разрывая поцелуй, откидывает голову на чужое плечо, и его утягивают во властный поцелуй, Ваньинь сжимает чужую талию, прижимает за грудь, трахает языком, Усянь наблюдает за этим с безумным блеском в глазах, возле сцены сверкают искры фейерверков, овации и свист, но им всё равно, есть лишь они и поцелуй. Они отстраняют Ванцзи. Чэн притягивает Усяня за резинку трусов, та трескается, но кружевные шорты не позволяют упасть — ничего не видно, как не старайся рассмотреть. Ваньинь целует его так, словно эти двое — истина, то что Ванцзи с ними — их прихоть и благодать, привилегия. Они целуют друг друга так, словно ничего нет, только пустота и они двое. Ванцзи прижимается грудью к спине Ваньиня, тянется через неё, гладит спину Усяня, целует плечо Цзян Чэна, и вдруг… Поворачивается к нему. Их взгляды встречаются, и присоединяются ещё два. Чэн и Усянь с такими же ухмылками смотрят на него, и со стороны кажется, что это насмешка, но Сичэнь слушает свой голос и знает — приглашение. И он его принимает.

***

      Он идёт по тусклому коридору, но не знает куда, много дверей, все пошарпаны и с шелушащейся краской. Он замирает, видя страстную парочку, а затем замечает двух младших братьев своих лучших друзей, которые страстно целуются. Они, не смотря на занятость, замечают его.       — О, Сичэнь-гэ, — улыбается Хуайсан. — Тебя уже заждались, — он игриво подмигивает.       — Твой брат же отправил тебя в пансионат…       — Дагэ слишком занят А-Яо, чтобы думать обо мне. Ах, Сичэнь-гэ… — Хуайсан проводит пальцам по груди Ланя вдоль рубашки, Сюаньюй лишь с зацелованной улыбкой наблюдает. — Рад видеть тебя в наших рядах, ты был таким занудой и…       — Хей! — все трое оборачиваются на свист и грубый голос. — Звезда богемы, помнишь, что я тебе сказал?       — Помню, Цзян-сюн, — улыбается Хуайсан. — Ты мне переломаешь ноги, если я полезу к вашему Ланю. Любому из.       Сичэню тяжело дышать, то ли от этих слов, то ли от того, что все знают куда и зачем идёт Сичэнь, а, может, от взгляда Ваньиня. Они встречаются глазами, и тот кивает ему в сторону двери. Сичэнь кивает и заходит внутрь. Всего несколько шагов, и вот, он нос к носу стоит к Ванцзи, на котором лишь шёлковый белый халат, не завязан, лишь накинут на плечи, и те самые чёрные ажурные трусики. Дверь за ним захлопывается, и он вздрагивает понимая: пути назад нет. Усянь подходит к Ванцзи сзади и обнимает его со спины, прижимается крепко, трётся пахом о чужие ягодицы, укладывает подбородок на его плечо и смотрит с горящим взглядом на Сичэня, и за его плечо — на Цзян Чэна.       — Ванцзи…       — Здесь его зовут А-Чжань, — перебивает его низкий голос над ухом, Сичэнь чуть напрягается от близости Чэна позади себя, но тот не прижимается, ощущается это эфемерно, и ещё — дыхание на виске. Сичэнь смотрит на Ванцзи и понимает, что хочет его, своего собственного брата, и его пугает то, что ему ни капли не стыдно, хотя должно! Он должен считать эти желания грязными и порочными, почему он не считает это грязным, почему его желания кажутся чем-то драгоценным? Почему?!       — Не думай, — шепчет ему на ухо Чэн, откидывает длинные волосы на одно плечо, прижимается к спине, вдавливает в себя, прижимает сильными руками за живот, вжимая в себя так, как недавно прижимал к себе Ванцзи. Сичэнь представлял себя на месте Ванцзи тогда, и на месте Чэна и Усяня… Представлял много и много. Он не мог решиться, но хотел, желал, и он желал всех троих, не ревновал ни одного — они все смотрятся прекрасно — но хотел быть с ними, частью их. Ему нравится плавиться под лукавым горячим взглядом Усяня. Ему нравится лишь сама мысль о близости с его драгоценным Ванц… Нет, А-Чжанем, и ему нравится сильное тело Цзян Ваньиня, который прижимается сзади. Он готов плавится и гореть, но…       — Не думай… — повторяет Чэн.       Сичэнь поворачивает голову, чтобы встретится с ним взглядом и видит: Цзян Чэн знает, он всё понимает — все волнения и все желания, и от осознания, что Ваньинь понимает, ему не стыдно — ему хорошо, ему нравится, что его желания понимают, а не осуждают. Ваньинь даже не целует его — лишь мажет языком между губ и отстраняется. Он весело усмехается, когда Сичэнь тянется за поцелуем, мотает головой, поддевает пальцами его лицо и поворачивает в сторону Ванцзи. Ваньинь целует его шею, и точно искуситель шепчет:       — Не думай, Сичэнь. Хочешь — бери.       И он берёт, потому что его накрывает ласковой волной. От голоса Ваньиня, от взгляда Усяня, от жаждущего вида Ванцзи. Он целует А-Чжаня со всей нежностью, на которую способен, но он не понимает, почему в поцелуе столько похоти, чья она? Ванцзи? Нет, тот смотрит на него, широко раскрыв глаза, не ожидал от Сичэня такого напора. Но разве может Сичэнь целовать так жарко и отчаянно? Разве способен он — сдержанный и спокойный — на такие сильные чувства?       — Выброси из головы, — шепчет Усянь. — Наслаждайся.       — А-Чжань, ты не слишком соскучился по братишке? — подначивает Ваньинь.       Ванцзи с рыком перенимает инициативу, хватает Сичэня за воротник футболки и набрасывается на него. Тот чуть ли не падает от напора, но позади каменной стеной стоит Ваньинь, он подхватывает обоих, держит Ланей за талию, наблюдает с ухмылкой. Сичэнь почти лежит на его плече и груди, Ванцзи сверху, дрожащей рукой держится за чужое плечо и выдыхает, когда Усянь трётся о его ягодицы. Целовать А-Чжаня так хорошо, между ними так ахуенно, что Сичэнь понимает Ванцзи и его побег, это всё лучше, чем в его представлениях. Усянь стягивает с Ванцзи халат, Сичень оглаживает спину Ванцзи. Она такая гладкая и нежная, и доступная, теперь это можно.       — Теперь всё можно… — шепчет Усянь.       Он угадал его мысли, или же Сичэнь пробормотал это в поцелуй. Усянь тянется к Цзян Чэну, ухватывает рукой шею сзади, оглаживает скулы. Они сцеловывают ухмылки друг друга, между их телами зажаты Лани, они не могут прижаться друг к другу, но трутся о Ванцзи и Сичэня, чувствуя друг друга через чужие тела, целуются так, словно соревнуются, кусаются и рычат, стакиваются зубами, скалятся и отрываются, чтобы посмотреть в глаза, и снова целуются. Лани отрываются, смотрят на них с широко открытыми ртами, распахнув глаза — толкнувшие их в котёл похоти, распявшие их на кресте и возродившие их другими — свободными, отпустившими себя, живыми… Сичэнь тянется в чужой поцелуй, Ванцзи всхлипывает и трётся членом о бедро Сичэня, задом о член Усяня, взглядом умоляет, но Ваньинь останавливает Сичэня, накрыв чужие губы. Усянь ухмыляется:       — Эти Лани такие напористые.       — Не сейчас, А-Хуань… — шепчет Ваньинь с ухмылкой и смотрит в чужие глаза так, что тот чувствует себя завороженным. — Сегодня ты с А-Чжанем.       — Но я хочу всех троих…       — Какой ненасытный Лань, — улыбается Усянь и тычется в его щеку губами. Ванцзи ревниво хнычет.       — Получишь, — кивает Чэн. — Ночь длинна, спешить некуда. Или завтра, насколько вас хватит.       — Завтра? — Сичэнь удивлённо поднимает глаза.       Неужели ему можно остаться с ними? Неужели это не на один раз? Чэн точно читает его мысли, потому что усмехается, ухватывает его за подбородок и коротко мажет языком по губам и носу. Сичэнь даже не верил.       — Ты остаёшься с нами, А-Хуань, — кивает Ваньинь, зная, что тот не хочет больше уходить, хочет остаться здесь навсегда.       — Сегодня, завтра, всегда.       — Остаться или уйти — решать тебе, но мы хотим тебя здесь, — кивает Ванцзи. — Я хочу тебя, брат.       — Малыш А-Чжань, разве А-Чэн не говорил сегодня?       Усянь облизывает ушную раковину Ванцзи.       — Хочешь — бери, — послушно повторяет Ванцзи.       Сичэнь не дослушивает, сам прижимает к себе Ванцзи, прогибается в спине и трётся ягодицами о член Ваньинья, в благодарность за помощь с рубашкой Сичэнь впервые не уступает Ванцзи в его желаниях, он сам хочет взять его, и пусть А-Чжань напорист, пусть пытается, но Сичэню нравится быть эгоистом… Но Ванцзи всё же побеждает, потому что ему крышу сносит от того, что брат больше не уступает и не ведёт себя с ним мягко и бережно, от того, что Сичэнь наконец-то может делать что-то так, как хочет он. Но всё же, Ванцзи не уступит сейчас, потому что такой Сичэнь его заводит до дрожи. Конечно, у них есть масло, и Усянь даст его, но позже. Когда Ванцзи касается пальцами губ Сичэня, он хватает его за запястье, преподносит к своему лицу и обсасывает пальцы Ванцзи. Тот скулит, трётся своим стоящим членом о член брата, Сичэнь скулит от трения, от вида развратного Ванцзи, пальцы которого так ахуенно обсасываются Усянем. Тот в свою очередь смотрит на них таким пошлым взглядом, что ни одна соблазнительница так не умеет. Член Сичэня пульсирует только от этого, но Ваньинь перехватывает рукой оба члена — Сичэня и Ванцзи, так просто они не кончат. Он хмыкает ему в ухо:       — Ахуенное зрелище, правда?       Сичэнь не может ответить, он дышать даже не может. Лишь рукой тянется к члену Ваньиня и пробует ему подрочить, тот сжимает зубы на его плече и рычит:       — Тише, А-Хуань, лови мой ритм и будь нежнее…       Усянь давится чужими пальцами, когда другой рукой Ванцзи дрочит ему.       — О, значит, кончим от сеанса группового оназима, — хмыкает он, улыбаясь. — Дрочильный хоровод — это хорошо, но всё же…       Усянь слегка склоняет Ванцзи и трётся членом между его ягодицами. Ваньинь вторит ему, трётся ягодицами между ягодиц Сичэня, но Сичэня разворачивают, Ваньинь обнимает его, прижимает к себе, заставляя слегка прогнуться, и Ванцзи касается колечка мышц Сичэня смазанными пальцами. Масла бы добавить, но тот не жалуется, и Усянь не вмешивается, Сичэнь вздрагивает, откидывает голову на плечо Ваньиня, тот косит на него взгляд и мужчина просит:       — Поцелуй меня.       И Ваньинь целует, чувствуя как тот содрогается, когда Ванцзи сгибает пальцы и входит глубже, когда задевает простату, он чувствует всё. Сичэнь хватается за плечи Ваньиня, стонет в поцелуй и содрогается от пальцев Ванцзи в себе. Усянь накрывает руку Чэна, они вместе дрочат зажатыми между ними Ланям, которые буквально кончают в их руках. Кончают от дрочки и пальцев, такие чувственные и не такие искушенные и развращённые, как Усянь с Чэном. Вэй Ин кончает на гладкую спину Ванцзи, тот дрожит от горячего семени на себе. Сичэнь дышит в рот Ваньиню, но его отстраняют. Он даже не понимает, когда и кто его переносит на огромную кровать. Ванцзи лежит рядом, не решаясь продолжить. Для него слишком мало ощущений, для Сичэня — слишком много. Они поворачиваются в сторону, спрашивая совета у тех, кто втянул их это, кто вдохнул в их жизнь… Но на них даже не смотрят. Ваньинь стонет в руках Усяня, прижатый к стене, обнажённый, но с короной на голове.       — Мы точно будем гореть в аду… — шепчет Сичэнь.       — Лишь бы гореть за стоящую жизнь, — кивает Ванцзи. — Гореть за праведную и навязанную нам жизнь или гореть за счастливую, выбранную нами — что ты выберешь, брат?       — Вас. Я выбираю вас…       Усянь с улыбкой смотрит на них, затем опускается на колени — тёмный властелин хочет отсосать королю. А тем двум нужно время, они знают — сами такими были. А время у них ещё будет. До распятия и расплаты за счастье — целая жизнь.