Love who loves you back

Цзян Чэн хмыкает смотря на них и качает головой: дети. Они всё ещё дети. Мелкие, нахальные, но… Смелые и решительные. Слишком смелые, раз решились предложить ему такое. И А-Лина в это втянули! Оказалось, племянник и был инициатором. Стоят на коленях с приспущенным нижним ханьфу, и лишь А-Лин стоит, якобы смелый, потому что знает, что он к дяде ближе всех. И ладно бы, если и правда такой смелый был, а сам с ноги на ногу переминается, робеет и мнётся. Идиоты. Все трое. Не то чтобы он не западал на старших в юности, но он уж точно не осмелился бы сделать решительный шаг. Его удел — тихонько дрочить. На кого из старшего поколения он дрочил — вовсе не важно, но новое поколение обошло их, потому что эти дебилы оказались решительней и осмелились не ограничиваться дрочкой, а сразу идти напролом. Три грёбаных месяца они ему в рот смотрели (и на пах тоже), а на тренировках, вообще, пиздец начинался, потому что невозможно было проводить занятие, когда тебе взглядом отсасывают. А приехали они на полгода. Три месяца он еле вытерпел, следующие три — тоже как-то потерпел, в конце концов, он Усяня терпел всю юность, да и вообще, он всю свою жизнь то и делает, что… Терпит. Сжимает зубы и терпит, что бы это ни было. Эти дебилы чувствуют безнаказанность, а потому провоцируют Цзян Чэна. Может, и не нарочно, они просто добиваются своего, и весьма успешно! Три грёбаных месяца они его терроризировали! Начиналось всё с взглядов — сначала невинных и робких, с румянцем первой симпатии и юношеских чувств, а затем взгляды становились более жадными, жаркими и откровенными. Стояки этих придурков не скрывали тонкие тренировочные одежды, а те и не стеснялись. Затем ему стали подбрасывать письма, сначала несмелые, с комплиментами, тонкими стихами, робкими признаниями, затем письма становились более развратными и жаркими. А вскоре их даже начали подписывать. Те, что особо вульгарные и смелые — Лань Цзинъи, те, что с красивыми фразами, изящным почерком и чувственным описанием — Сычжуй, а те робкие, но дерзкие — Цзинь Лин. Цзинь Лин, бля! Его племянник! Да пиздец какой-то с ними происходил. Затем неприличные рисунки, похуже Хуайсановых черновиков, где они… Вчетвером. И ведь нихуя не боялись, не стеснялись, глаза опускали, но вновь поднимали и смотрели смело, хоть и краснели. И хуже всего, что Цзян Чэн не мог не замечать их внимания, подсознание реагировало, отзывалось, манило поддаться. Ночами снилось то, что описывалось в письмах и рисунках, и Ваньинь злился ещё больше. На тренировках гонял, как мог, но те не жаловались даже. После упражнений, они стягивали тренировочное ханьфу, пили воду и переговаривались с другими учениками, обсуждая тренировку. Но залипал Ваньинь только на этих трёх. Ладно Лани ещё, но Цзинь Лин… Его Цзинь Лин вырос в прекрасного юношу, а он и не заметил. Зато юноши заметили его взгляд на своих телах, покраснели сначала, смутились, а затем расплылись в улыбках — искренних, но в то же время самодовольных. Льстит внимание Чэна, льстит, что заметил, посмотрел, и посмотрел именно так, как они желали. С тех пор, как они заметили его взгляд, начался какой-то пиздец. Честно, эти бесстыдники растеряли всё приличие. Сначала просто невинно ухмылялись и лукаво тянули:       — Глава ордена… — самым сладким лукавым тоном, с ухмылкой оголяя ключицы при поклоне. Затем стали караулить его, не давая прохода, и заставляли Цзян Чэна охуевать от жизни. Не стеснялись ничего.       — Какого хрена вы под моим кабинетом ждёте?       — Ждём, когда вы прекратите просто глазеть и бездействовать, — ухмыльнулся Цзинъи.       — Что сказал, щенок?       — Трахните нас, глава Цзян… — а вот сынишка Усяня совсем ебанутый. Красный весь, рот открыт, и дышит, как при лихорадке. И стоит каменно. Того гляди, ударишь его — а он всё равно кончит. И только Цзинь Лин краснеет, желает, но не знает, чего ожидать, потому что знает: то, что он ближе всех к дяде — как раз таки его минус, потому что они родственники. Ваньинь наказывает Ланей фалакой, Цзинь Лина запирает в комнате на целый день. Не помогает, тот пробирается к раненным друзьям и смазывает избитые пятки мазью. Чэн входит в их комнату, ожидает извинений, но те прямо заявляют:       — От своих слов и желаний не откажемся. От вас тоже!       — Да, хоть ноги нам сломайте, всё равно своё получим.       — Своё значит? — хмыкает Цзян Чэн.       — Ну, я уж точно «своё» получу, — скромно шепчет А-Лин. — Ты ведь всегда был моим.       — Жадный говнарь! — фыркает Цзинъи. На мгновение Чэну хотелось сказать, что его на всех хватит, а затем зализать раны на ногах упрямых мальчишек и поцеловать искусанные от волнения губы племянника. Он понимает, что это пиздец, и выходит нахуй из комнаты. Проблему это не решает, мальчишки забираются однажды к нему в купальню, там и залипают на мужчину. Тот как раз выходил, а потому на бедрах повязано полотенце — к сожалению мальчишек. Те лишь в нижних штанах и со стояками. Цзыдянем неслабо отхватили все трое. Они зажимали его по углам, невзначай касались руки, бедра, пытались обнять, ткнуться носом в шею, получить хоть малую долю того, что раньше получал Цзинь Лин, и что теперь для него было запретно. Каждый раз получали синяк, каждый раз больно отхватывали, но повторяли снова и снова. Ланьское упорство и Цзиньское упрямство. Хотя, упрямство у А-Лина как раз от самого Чэна. И вот, блять, решили идти напролом. Он пиздовал с кабинета в спальню лишь с одной целью — наконец-то выспаться! Но эти дебилы решили, что сегодня точно получат своё. О, и они получат, потому что Ваньинь не в духе, они его довели! Довели стонами из соседней комнаты А-Лина — и ведь стонали его имя! Вся Пристань гудела, бля! Допрыгались, крольчата, дорвались. Он ещё пытается успокоиться, уйти, сделать шаг назад, но стоящие на коленях Лани обхватывают его на бёдра, обнимают, крепко сжимая, и трутся носом о пах, дышат шумно, мычат, оглаживают ягодицы. Чэн хватает их за подбородки, сжимает крепко, приподнимает и заставляет смотреть в глаза. Те горят от возбуждения, желания, смущения. Как их оттолкнуть, раз они так ластятся? Крольчата целуют его ладонь, трутся, обсасывают пальцы, не отводят взгляд, ладонями гладят крепкие бёдра и возле паха. А-Лин смотрит с нежной надеждой, Чэн кивает и притягивает его к себе. И прежде чем страстно поцеловать племянника, с ухмылкой произносит:       — Хотели, чтобы я вас хорошенько поимел, крольчата? Дорвались. От хриплого голоса мужчины и звука поцелуя кто-то кончил. Дорвались.