О крайностях и балансах

Впервые Гром сталкивается с Олегом, когда тот встречает его в офисе Разумовского. Производит Олег впечатление противоречивое. Он и вправду похож на волка — холеного, гордого, красивого. Двигался плавно, выверенно, тело обманчиво расслаблено, жесты спокойные, уверенные, небрежно-изящные. Волков напоминает оружие, в котором угроза и красота сплетаются намертво. Как ни странно, ладят они почти сразу. Пьют по вечерам, расположившись на диване, обсуждают — армию, Олег рассказывает о горячих точках, Игорь делится трудными делами по службе. Игорю было непросто сразу влиться в эту тонкую, нервную жизнь Сережи, полную эмоций, чувств, чего-то красивого и изысканного, и Олег был балансом, который их уравновешивал. Он помогал Игорю понять многие тонкости — в искусстве, в бизнесе, в Сереже. Он помогал Игорю понять, что все хорошо, что Сережа, не всегда умеющий выражать свои чувства и желания словами через рот, хочет Игоря так же, как и Игорь Разумовского. Помогал понять, что это не на один день, и даже не на месяц — что Олег с Сережей рассчитывают на Игоря, и что на него у них долгоиграющие планы. В постели тоже ведет Волков — всегда. Это аксиома. Он может наслаждаться языком Сережи или неторопливо брать Игоря, может быть как и где угодно, но он всегда сверху. Не позицией, вовсе нет. Он контролирует все действие, которое разворачивается между ними — осторожными жестами, наставлениями, мягкими поцелуями и подталкиваниями. Он учит и Игоря, и Сережу сосуществовать вместе, учит их получать удовольствие, потому что «секс — это не друг на друге попрыгать и разойтись, это искусство целое, а искусство твой профиль, Сереженька». Он всегда контролировал и отдавал — без остатка. И ничего не брал взамен. Игорь мог даже вспомнить два или три раза, когда он вовсе оставался без оргазма — потому что Сережа был слишком вымотан и измучен их долгими заходами, а когда Игорь тянулся к Олегу помочь, тоже хорошо сделать, тоже позаботиться, тот всегда с усмешкой отводил его ладонь и, вместе с Громом наскоро обтерев Сережу и уложив под одеяло, отправлялся в душ. Гром готов был поставить свою зарплату на то, что в душе он был не ради удовольствия, а вода лилась там всегда холодная. Когда Игорь поднимает этот вопрос с Разумовским, тот только вздыхает и откладывает планшет — заработался опять, вот же паршивец, надо его силком оттаскивать вечно. — Я не знаю, — говорит честно, упираясь подбородком в переплетение пальцев обеих рук. — Он ведь всего год, как со службы вернулся, Игорь, его заставили пройти через ад на земле. Он в плену был, его пытали, он видел, как умирают люди, господи… Игорь молчит и сжимает губы. Он понимает, откуда в глазах Олега смерть. Он понимает, что несмотря на все забавные байки Волкова об армии, нихрена они там не в гольф играли, и не курорт там был совсем. — И я правда пытаюсь, Игорь, — голос у Разумовского срывается, и Гром ласково гладит его по плечу. — Я пытаюсь ему помочь каждый день. Он огромными шагами выбирается из этой ямы, но… Он рыдал, Игорь. Первый месяц он рыдал по ночам и выл, как зверь. Он просил его убить. Гром сгребает в охапку тонкого, худого, хрупкого Сережу и прижимается губами к рыжей макушке. Он, блять, в ужасе от того, что слышит, но понимает еще, что Разумовскому тоже непросто — было и есть. Слышать, как твой любимый человек выдает такие фразы — пиздец. Просто пиздец. Как Сережа справился только, сколько же в нем любви, тепла, нежности, если выдержал, если Волкова вытащил и продолжает тащить. Он гладит Сережу по худой спине, стараясь широкими, большими ладонями все тепло отдать, донести: тебе не нужно больше это тянуть на себе одному, ты не один, вместе будет легче, вместе мы его вытащим, выберемся, руку ему протянем, не бойся, ты больше не один заботишься о нем. — Он… — шепчет Сережа сдавленно. — Он себя мучал. Он на бои без правил ходил первый месяц, думал, что больше ни на что не способен. Приходил избитый весь, я тоже пытался ходить, чтобы его поддержать, как зритель, но… не выдержал, не смог смотреть даже. Потом все стало легче, мы научились жить после этого, но осталось… вот это. Сережа устраивается в объятиях Грома, облокачивается на крепкое, широкое плечо, Игорь обхватывает его рукой за плечи. Видно, Сережке давно выговориться надо было на эту тему, да только с кем поговорить? — горько думает Игорь. С Олегом нельзя, Олег о себе говорить не любит, да и не скажешь такое, а больше у них и не было никого. Только они сами. Ничего, — думает Игорь, поглаживая тонкие плечи. Теперь есть. — Он будто бы… боится, — говорит Сережа тихо, задумчиво. — Боится слабости, боится, что в удовольствии забудется. Он вроде как и не избегает, нет, но стоило мне сказать о том, что я тоже хочу просто… просто позаботиться о нем, ну… — Сережа очаровательно краснеет и торопливо заправляет за ухо прядь волос, — …ты понимаешь, после, так он только отшучивается. Говорит, мол, он не зациклен на этом. — Еще бы, — фыркает Игорь, вспоминая первый секс, когда Олег пытался оттолкнуть их. — Я о том же, — кивает Сережа. — Он всегда таким был, и я пытаюсь о нем заботиться, только что я могу? Он обиженно дергает подбородком, и Игорь понимает, о чем он. Что может сделать переживающий, нервный Сережка, который даже кричал как-то беспомощно, отчаянно, что он может сказать против монументального каменного спокойствия Олега? Да и Волков сильнее банально, на него так просто не надавишь. Игорь соображает, Игорь вообще умный, что бы там ни говорили шавки, Игорь шестеренки в голове ворочает, думай-думай-думай. И понимает, что события-то складываются очень хорошо. И впервые понимает — Олегу с Сережкой повезло очень, что Гром вообще им попался. Почти туз в колоде, так-то. Игорь делится идеей с Сережей — тот смотрит на него сперва своими большими синими глазами, молча смотрит, долго, так, что Игорю не по себе становится. А потом целует. Благодарно, с нежностью, трепетно. Игорь отвечает, поглаживает затылок Разумовского, бережно сжимает в объятиях — не сломать бы. Их обоих. В следующий раз, когда они оказываются в спальне, Игорь подталкивает Волкова на кровать — ложись, мол. Олег приподнимает холеную красиво очерченную бровь. — Пусть Серый языком поработает, да, он же у нас умница? — предлагает Игорь, мысленно просчитывая пути отхода, если Волков вдруг просечет то, что они задумали. — Займешься его задницей? — ласково, покровительственно спрашивает Олег и бережно треплет Сережу по щеке. Тот подается на ласковые касания, льнет к ладони, виляет бедрами. Актер из него невероятный, Игорь Оскар бы дал. — Обязательно, — кивает Гром. Когда Сережа стягивает с Олега белье, а Волков вплетает длинные пальцы в рыжие пряди, откидывает голову и закрывает глаза, Игорь знает, что у него есть всего секунд семь. Может, девять, в лучшем случае. Он справляется за шесть. И чувствует, как Олег вздрагивает и распахивает глаза, когда на запястьях у изголовья щелкают наручники. Сережа отстраняется так же быстро, как и наклонился. Садится рядом с Олегом, успокаивающе поглаживает сильное, напрягшееся плечо. — Какого, — спрашивает Волков тихо и убийственно, — хуя. Игорь смотрит ему в глаза и видит войну. Видит, что Олегу там не позволяли иметь желания, видит, что Олегу там не позволяли о себе заботиться — не место там было. И Олег принес войну с собой. У Олега до сих пор нет своих желаний. Олег до сих пор привык, что он солдат в строю, один из многих тысяч. Олег не помнит, что это такое — быть не частью огромного целого, не песчинкой в море. Быть не тем, на кого мельком посмотрят и забудут лицо. Олег не помнит, что это такое — быть не за спиной Сережи, потому что телохранитель, быть не поддержкой Игоря. Олег забыл, что это такое — внимание. Когда он важный. Важнее всего остального и всех остальных. — Не дергайся, не стоит, — говорит Игорь, обходя постель. – Порвешь ведь наручники, а вещь хорошая. – Мне не жалко, – вставляет Сережа свои пять копеек, – но обидно будет. Наручники, вообще-то, они выбирали вместе с Сережей. И это не какая-то дешевенькая мишура из секс-шопа на углу и не полицейские наручники, от которых все запястья в мясо, нет. Это мощные штуки с мягкой подкладкой, чтобы не натереть руки, широкие, мягкие, кожаные. Но цепь разорвать можно, так что если Волков захочет, он освободится. Игорь молится всем богам, чтобы это сработало. Взгляд у Олега дикий, волчий, Игорю не по себе становится, потому что он знает — если Олег решится порвать наручники, потом он порвет и Сережу, и Игоря. — Какого хуя? — повторяет свой вопрос Олег, и теперь в его голосе рычание зверя, загнанного в клетку. — Олеж, Олежа, — Сережа скользит к Олегу, тычется носом в шею, целует сладко, жадно, лижет шею успокаивающе, дразнит за ухом. — Все хорошо, тише, все хорошо. Он гладит его мягко, будто норовистую лошадь, а Олег тяжело, с присвистом дышит, на лбу собираются капли пота. Волков чувствует, как в груди загнанно бьется сердце, чувствует страх, неловкость, чувствует почти ужас... и сладкую беспомощность, что сворачивается возбуждением в тугой ком в животе. Сережа убирает с лица рыжие волосы, смотрит понимающе, смотрит без капли смущения или вины. Ему не стыдно за то, что он делает. Потому что знает, что Олег никогда не попросит. Сережа в этот момент красивый до боли — статный, тонкий, глаза синие и спокойные, руки гибкие, губы сжаты. Игорь любуется. Вот ведь — думал, мальчик хрупкий, мальчик рассыпется, если неосторожно тронуть. А правда в том, что Разумовский очень, очень сильный. И любящий. И Олега вытащит зубами из преисподней, если потребуется. А Игорь поможет. Олегом он тоже любуется — его литыми мышцами, перекатывающимися под кожей, шрамами длинными, страшными, напряженно сжатой челюстью, телом сильным, собранном будто бы в ожидании удара. — Олеж, все хорошо, тише, — Сережа ведет тонкими белыми пальцами по коже, трогает, ласкает, старается снять напряжение. Но Олег ожидаемо не расслабляется — смотрит волком, в глазах ярость плещется, тело непроизвольно дергается, наручники звенят. Они сделали то, чего он так боялся и ждал – застали врасплох, так, что он не может адаптироваться, не может себя собрать, не может снова взять ситуацию в свои сильные чуткие пальцы. А в глубине зрачков Игорь видит страх. — Поиграли и хватит, — говорит Олег, с трудом контролируя голос, в него даже пробираются знакомые небрежные нотки. — Давайте, оба, прекращайте этот цирк. Отпустите. Игорь с Сережей молчат. Гром садится на край кровати и накрывает ладонью, тяжелой и горячей, плечо Волкова. — Отпустите, ну! — повторяет Олег, в глазах паника ширится, он снова руками дергает, пытаясь выбраться. Цепь хрипит, и Игорь понимает, что она в любой момент разорвется. Игорь уверен – Олег тоже это понимает. Сережа неуверенно смотрит на Игоря — ему жаль Олега, ему страшно, что прямо сейчас у него внутри все рвется, он знает, что они делают все правильно, но все внутри требует, жаждет помочь и защитить. Игорь смотрит на Олега в упор и отвечает тихо, низко: — Нет. Волков замирает, глядит на Игоря ошарашенно, пальцы в кулаки сжимает, выгибается в струну, сжимает губы, желваки ходят на челюсти. Член предательски дергается, по позвоночнику бегут мурашки, во рту становится сухо. А Игорь, сволочь такая, Игорь смотрит вниз, прямо между бедер, без улыбки смотрит, как крепнет член, как напрягаются мышцы пресса. Сережа обхватывает обеими руками лицо Олега, ласкает осторожно виски, втягивает в поцелуй, у Олега закрыты глаза, Олег начинает дрожать, Олег отстраняется, дышит хрипло. — Отпустите, — сглатывает, переводит темный взгляд от Игоря к Сереже, мечется. — Пожалуйста. Внутри у Игоря что-то победно воет, он чувствует кровь, чувствует слабину, чувствует, как внутри Волкова что-то ломается. От такого Олега — беспомощного, испуганного, податливого, возбуждение сворачивается внизу живота тугим узлом. — Нет, — повторяет Сережа, глядя Волкову в глаза. — Мы о тебе позаботимся. Олег смотрит перепуганно, в угол загнанный, хочет вырваться и не может, хочет поддаться желанию и не способен — но сдается. В глазах виден страх и желание быть подчиненным. Он не хочет освобождаться, потому что хотел этого слишком сильно. Сережа тоже это чутко чувствует — смотрит на Игоря, кивает. Гром осторожно, бережно утягивает Олега в поцелуй, тот кусается, рвется, но Игорь готов потерпеть. Он ведет по шее кончиками пальцев, надавливает на ямку между ключицами и Волков дергается. — Все хорошо, — шепчет Сережа снова, выцеловывая длинный шрам на плече. Они переглядываются, Гром осторожно подкладывает подушку под напряженные бедра. Размазывает смазку по пальцам, бережно проводит по сжатому входу. — Тише, — просит, смотрит в загнанные темные глаза. — Расслабься, Олег. Сережа отвлекает Олега поцелуями, пока Игорь толкается одним пальцем. Волков стискивает зубы и сжимается вокруг пальца, не дает дальше двинуться никак. Возбужденный, беспомощный, распаленный. И еще испуганный. Потому что инстинкты внутри кричат, сирена об опасности воет, в голове взрывы и выстрелы, чужая резкая, угловатая речь. А тело пылает, будто в горячке. От этого голоса приказного, от этих сильных рук, от того, что пошевелиться не может – сладко, мучительно хорошо. Игорь сильной рукой сжимает бедро, наклоняется, убирает волосы с влажного лба, покрывает поцелуями, легкими, нежными скулы, нос, подбородок, куда дотянется: — Ну что ты, хороший наш, позволь… какой же ты… — пальцами вплетается в волосы, массирует, расслабляет, снимает напряжение. — Я не сделаю больно, Олеж… Отпусти… Волков краснеет — господи-боже, краснеет, и вдруг издает просящий стон, оборванный, тихий, от которого у Грома дрожь проходит по всему телу. Олег приоткрывает рот удивленно, понимая, что это его, этот стон его, и краснеет еще пуще, на щеки румянец ложится алыми пятнами. Сережа кладет пальцы на его член, ласкает бережно, нежно, лижет кончиком языка сосок, дразнит, пока Игорь осторожно входит глубже, растягивает. Волков тугой — Игорь бы подумал, что его никто не брал вот так, если бы не знал, что с Сережей Олег трахался во всех позах и всех позициях. Он внутри тесный, горячий, горит весь, если бы не выдержка, Игорь бы попросту сознание потерял от этого тугого, нежного жара. Олег зажмуривается от количества ощущений — рука Сережи, мягкая, легкая, двигается так, как должна, так правильно, они давно друг друга изучили, и он, паршивец, точно знает, как сделать Олегу хорошо. Знает, когда нужно обхватить плотно, а когда только помассировать большим пальцем, чтобы было много, чтобы было приятно. А Игорь… Господи боже, Игорь толкается в него двумя пальцами, разводит их внутри, методично, размеренно, не торопясь, и этого так… так много, так аккуратно, так нежно, что Олегу выть хочется, потому что внутри все противится, внутри все рвется и кровит. Он боится, что не сможет принять Грома в себе — без шуток, он большой, очень большой, поэтому Олег понимает, что на подготовку уйдет много времени, а Олег не знает, выдержит ли ее. Ему стыдно, ему некомфортно — он чувствует себя в центре внимания, он чувствует, что все внимание ему, он так не привык, он так не хочет, он так боится. Ему бы приласкать Сережу, рыча, впечататься в губы Игоря, уложить их обоих и заставить забыть собственные имена от того, как хорошо – это ему привычно, это ему правильно, а вместо этого они делают все это с ним, и Олег изнывает от стыда и удовольствия. Сережа затягивает волосы в пучок, устраивается сбоку удобнее, стараясь не мешать Грому, и обхватывает губами член. И это все. Это пиздец, это край, приехали, блять, ехать дальше некуда. Потому что Олег выгибается и стонет — жадно, громко, у Сережи чертовски умный и толковый язык, у Сережи жаркий и тесный рот, и внутри у Олега ширится беспомощность, ему хочется разрыдаться и разорвать к чертям эти наручники, чтобы уйти, чтобы больше не чувствовать этого. Он не привык — вот так, он не привык, когда вдруг о нем решают позаботиться, о нем отдельно, не в процессе чьего-то удовольствия, не за компанию. А вот так. Ему страшно, ему так пиздецки страшно, он чувствует себя открытым, беззащитным… И это пугает и пьянит. Игорь вдруг находит нужный угол — и Олег выгибается так, что цепь наручников натягивается сильно, он стонет, он уже не может контролировать постыдные звуки, хотя и пытался, правда, пытался, сжимал, кусал губы, стискивал зубы, пытаясь быть тихим, потому что ему не положено, господи-боже, да он же до армии был еще чувствительнее, чем Сережа, его только тронь — вспыхнет, а теперь это все забыто, выбито все сапогами, пытками и пленом, но господи, Игорь, Сережа, так много, так много… С Олегом происходит нечто прекрасное — Игорь голодно смотрит на то, как он извивается, как распахивает рот беззвучно, пытаясь не выдать стон, как теряет контроль по крупицам, выпуская его из рук. Вести привык, да, Волче? Боишься потому что, боишься, что кто-то сделает не так, что снова посадят в подвал на воду и каменный хлеб, что руки твои сцепят за спиной только для того, чтобы ты не смог увернуться от ударов. Так почувствуй теперь, что это такое — выпустить контроль, чтобы другие сделали хорошо, сделали правильно, что слабость не значит, что тебе прилетит в живот, это значит, что в слабости о тебе позаботятся. Игорь двигается внутри быстро, смазки не жалеет, все хлюпает, он добавляет третий палец — кто бы что там ни пиздел, а Игорь ответственный, он хочет, чтобы Олег боли не чувствовал, хочет, чтобы тот почувствовал только любовь. Сережа отрывается от своего занятия, губы красные, мокрые, глаза блестят шально, тянется к Игорю, чтобы поцеловать. Поцелуй голодный, но размеренный, и от этого зрелища прямо перед ним Олег жалко всхлипывает. — Игорь, пора, — шепчет Сережа, носом трётся об его скулу. — Но позволь мне кое-что рассказать. Он скользит к Олегу ближе, глядит на Игоря. Игорь затаивает дыхание. — Олежа думает, что я не замечаю, — говорит Сережа укоризненно, гладя Волкова по спутанным волосам. Олег смотрит на него так, будто Разумовский может его ударить. — Он учил тебя, как мне нравится, — голос у Сережи вдруг становится ниже, небрежнее, проскакивают вдруг незнакомые властные нотки. — А теперь я научу тебя, как нравится ему. От этих слов Олега будто подбрасывает, и Сережа кладет ему на живот тонкие пальцы — тихо, не дергайся. — Если ты поцелуешь его за ухом, он завоет, — улыбается Сережа, глядя прямо в глаза Волкову. — Не языком, нет, не кусай. Просто поцелуй. Игорь слушается, тянется, вынимая пальцы из растраханного, растянутого входа, целует сухими губами, нежно, осторожно выцеловывает. Олег выгибается в спине так, что почти не касается лопатками постели. Боже. Господи-боже, какой же пиздец, боже, Сережа, что же ты делаешь, зачем, я не могу так, я не могу… — Умница, — шепчет Сережа бархатно. — Когда ты будешь его брать, меняй темп, он от этого с ума сходит. А в конце вбивайся коротко и точно, почти не вытаскивай. — Откуда ты, блять..? — жалобно стонет Олег, чувствуя, как губы Игоря спускаются на грудь, а другие, легкие и тонкие руки продолжают ласкать его член. — Олежа, родной, — Сережа трётся носом о его плечо. — Сначала детдом, потом наш секс… Ты из тех, кто говорит уверенное «нет», только если хочешь, до одури хочешь. Ты боишься, поэтому, даже если тебе предлагают, ты открещиваешься руками и ногами. Пока Игорь терзает губами соски — господи блять, как же он это делает, зубы и губы, потом кончик языка, потом пальцами по кругу, потом потереть, и так по кругу, безумие чертово — Сережа садится на его место, толкается пальцами внутрь, дразнит, ощупывает, гладит, выбивая из груди вой. — Когда я брал тебя, ты все равно был сверху, — Сережа наклоняет голову, слушая хриплые, сбитые стоны Олега. — Но я-то видел. Стоило мне сделать голос жестче, стоило мне внутрь толкнуться сильнее, ты доходил до оргазма быстрее. А потом закрывался от меня, просил так больше никогда не делать. Олег закрывает глаза, но становится только хуже, ощущения обостряются в стократ. Рукой двинуть не может, положение сменить тоже, только принимать и ждать, пока ему позволят… позволят… — Ты просил, Олеж, а я не понял, — Сережа лижет член кончиком языка, и Олег не выдерживает, жарко, мокро, пошло, так хорошо, так стыдно… — Боже, Сережа, хватит, я тебя прошу, — воет, мотает головой, пытается то ли отвлечься от касаний, то ли крепче в них вплавиться. — Хорошо так, правда? — улыбается Сережа и вынимает пальцы из жаркого нутра. — Игорь, давай. Сделай нашему волку приятно. Игорь молчаливый, сильный, Игорь садится, приподнимает бедра Олега легко, и от этого скулить хочется, притирается членом о ягодицы. — Разведи ноги, родной, — просит негромко, но возможности ослушаться нет. Олег в мареве удовольствия и слабости следует приказу, и Игорь медленно, осторожно входит, впуская только головку. Олег хнычет жалко, ему самому стыдно, он закусывает губы, не может просить, но ему так мало, так мало. — Пожалуйста… — шепчет, едва ли не плача, ломается на куски, впервые зная, что его соберут заново. — Пожалуйста, Игорь… Глубже… Игорь улыбается, проводит сильными, тяжелыми руками по торсу. — Умница, что попросил, — Сережа успокаивающе, смазанно целует Олега в скулу. Тот всхлипывает, тянется к губам, и Сережа с готовностью целует, понимая, что Волкову сейчас нужна сила и любовь, нужно понимание, что его любят и о нем заботятся, все хорошо, никто не сделает больно. Игорь входит полностью, до конца, и Олег стонет в поцелуй громко, отчаянно. Он захлебывается от этих ощущений, этих рук-губ-поцелуев везде, кажется, будто их не двое, больше, кажется, будто они трогают его везде, где трогать было запрещено. Игорь глубоко, очень, очень глубоко, он толкается медленно, тягуче, берет издевательски нежно-мучительный темп, пока Сережа трогает везде, ласкает, целует, по члену водит в такт толчкам, Олег скулит, Олег больше так не может, этого уже слишком много. — Хороший наш… Сильный… Замечательный, — ласково шепчет Сережа, целуя его за ухом так, как нужно, так, что искры разбегаются. — Позволь нам позаботиться, отпусти, хватит, больше не нужно держаться… Игорь, по совету Сережи, темп меняет — теперь двигается быстро и размашисто, трахает с оттяжкой, позволяя Олегу метаться, стонать непрерывно, воздуха уже не хватает, пальцы в кулаки сжимаются, скребут воздух бессильно. — Ты молодец, осталось немножко, — продолжает Сережа, ласкает Олега, улыбается. Любит. Так сильно любит, что сердце разрывается. Глупый их волк, хищный, сильный, на любого оскалиться готов, только бы не тронули. Здесь он дома, здесь его никто не обидит. Олег под ними воет, матерится, выгибается, скулит, но принимает всю ласку и любовь. Сережа разводит его ноги шире, чтобы Грому было удобнее, гладит бедра, оставляет совершенно замечательный засос. Олег хрипит, вытягивается — он знает, что оргазм уже близко, что он не справится, не сможет вытерпеть, когда его так нежно, так трепетно любят, так правильно касаются. Он шепчет одними губами: — Сейчас, сейчас… Я сейчас… — молит, просит, пожалуйста, дайте, не могу больше, не могу. — Умница, — улыбается Гром, тянется, чтобы поцеловать, захватывает, лижет влажные искусанные губы, которыми Волков уже даже двигать не способен. Они переглядываются с Сережей — и берут общий, какой-то дикий мощный темп. Олег кричит. Выгибается, бьется, как птица в клетке, как зверь на цепи, Олег просит больше, еще и еще, и Игорь с Сережей дают ему это. Измотанный и измученный, его крик превращается в хриплый всхлип, а перед оргазмом он распахивает глаза, ахает удивленно, и все его тело выламывает до хруста, когда Игорь продолжает вбиваться, а Сережа рукой буквально выдаивает досуха. Бедный, — думает Игорь с нежностью, когда выходит, доводит себя несколькими движениями руки до оргазма и кончает на заласканный вход. Устал. Да еще и на психику нагрузка. Вот это, блять, реальный метод, Серый, а не твоя гештальт-терапия. Он наклоняется над Сережей, пока Олег приходит в себя, губами обхватывает член, смотрит из-под ресниц. У Сережи сытый взгляд, он вплетается Грому пальцами в волосы бережно, хлопает по щеке, хвалит. Кончает быстро, улыбается, целует Грома и показывает глазами на наручники. Ах да, про них Игорь как-то забыл. Очень уж было удобно с таким Олегом — когда тот не порол чушь, не пытался воздействовать силой, не спорил. Они в четыре руки осторожно снимают наручники с запястий. Притягивают к себе, ложатся рядом, по две стороны. Целуют натертые следы, обнимают с двух сторон. Легкие и тяжелые ладони. Белые, изнеженные. Крепкие, закаленные тяжелой работой. Успокоение и защита. Олег смотрит в потолок пустым взглядом. Все размывается почему-то, становится мутным. Олег Волков сворачивается в комочек и тихо, бессильно плачет. Его тут же обхватывают, накрывают теплом, укутывают в заботу. Игорь прижимается к нему со спины, Сережа заглядывает в лицо и держит за руки. — Тише, тише, хороший наш… Все хорошо, все хорошо, ты дома… Ты больше не там, все хорошо, тебя любят, тебя ценят… Шшшш, можно плакать, можно… — их шепот смешивается, непонятно, кто и что говорит. Олег Волков плачет, чувствуя, что он вернулся с войны.