То, что считаешь правильным

      Ее руки переплетены у основания шеи, она сгорбилась, опершись локтями о стол. Она поворачивает голову, ее глаза находят его. Под его глазом пульсирует вена. Между ними небольшое расстояние, но слова теряются. У нее никогда не находится нужных слов для него.              − Когда отец умер… − начинает она, но потом ее голос прерывается.              Он смотрит на нее, рот открыт в замешательстве. Он уже знает это, он видит, как ее лицо терялось, когда она говорила о смерти отца. Она знает, что ей нужно сказать, но не может заставить свой язык сформулировать мысли.              − Драко, я…              Она прижимает ладони к векам, пока они не окрашиваются в разные цвета.              − Папа был донором органов, − говорит она. Она колеблется над следующими словами. — А тебе нужна была пересадка.              Он вдыхает. Ее глаза все еще закрыты, она боится нарушить импульс, за который ухватилась.              − Как только оказалось, что он подходит, я поняла, что должна сделать. Даже раньше. Я…Драко, − она опускает руки на стол; она едва может видеть его сквозь мазки слез. — Я отключила его от системы жизнеобеспечения, и они сделали операцию. Тебе нужен был орган, и…              − Почему ты не сказала мне раньше?              − Я не хотела, чтобы ты волновался. Тебе нужно было сосредоточиться на выздоровлении.              − Это был не твой выбор, − его голос низкий и напряженный. Линии на коже трескаются в том месте, где его пальцы вцепились в подлокотник. — Ты должна была сказать мне. Гермиона, прошло уже несколько недель.              Она вздрагивает.              − Я не знала, как тебе сказать.              − И вместо этого ты солгала мне? Ты просто позволила мне поверить, что донором был незнакомец…              − Я никогда не говорила этого.              Это главный пункт, на котором она зацикливается: семантика. Но она уже взяла на себя так много ролей, что не хочется добавлять в этот список еще и лгунью. Она слышит голос матери в своей голове: «Ложь бездействия — тоже ложь, Гермиона», и она зажмуривает глаза, чтобы слова исчезли.              − Точно. Ты просто удобно забыла сказать мне. Как ты можешь даже смотреть на меня, Гермиона? Как ты можешь… − прерывает он.              − На самом деле это был не выбор, Драко. Я бы сделала для тебя все, что угодно.              Он встает, скрестив руки, и идет к окну. Его лицо наполовину повернуто к ней, когда он говорит.              − Не выбор. А принуждение. Ты чувствовала себя вынужденной принять решение.              − Что? Нет, это не…              − Ты будешь обижаться на меня до конца наших дней…              − Драко, я не это имела в виду, − паника давит на нее, и она впивается пальцем в треснувшую кожу большого пальца. — Я бы никогда…              − Но ты будешь, Гермиона. Ради всего святого. Каждый раз, когда ты будешь смотреть на меня, ты будешь думать о нем. Как ты можешь не думать?              − Драко, я люблю тебя, − это неправильно — все это. Ее заявление звучит как оправдание.              Он прислоняется плечом к оконной раме. Его тяжелое дыхание — единственный шум в комнате. Она смотрит на розовый румянец, ползущий по его шее, когда он заговорил.              − Я обещал твоему отцу позаботиться о тебе, Гермиона, − слоги путаются, и он прочищает горло. — Все, чего я когда-либо хотел, − это поддержать тебя, облегчить твое бремя, а теперь я стал для тебя благотворительной организацией.              − Драко, я не думаю о тебе как…              − Посмотри на меня, − кричит он, дергая за свитер, пока ткань не очертила контур остомического мешка. В его словах чувствуется бешенство и отчаяние. — Во мне чертова дыра.              − Драко, вот что такое брак — это заботиться друг о друге.              − Тогда скажи мне, как я могу стать тебе мужем, − его шею заливает краснота. — Скажи мне, как стать твоим мужем, потому что я не знаю как.              − Просто поговори со мной, − ее голос поднимается вверх, в нем слышится разочарование. В нем также слышна мольба. — Скажи мне, как ты себя чувствуешь, что ты ощущаешь. Не прячься от меня. Не ходи за моей спиной и не принимай решений. Мерлин, Драко, − она не хочет этого делать; она не хочет поднимать эту тему, но теперь она на свободе и не может остановиться. — Деньги, Франция, Табита. Почему ты мне ничего не сказал? Я твоя жена, а не ребенок. Ты должен был обсудить это со мной. Ты должен был сказать мне. Вместо этого я узнала всё от Тео.              − Я должен был сказать тебе? Я должен был обсудить? — он проводит пальцами по волосам, оставляя глубокие борозды от геля для волос. — Когда? Когда я должен был поговорить с тобой? Тебя почти не было рядом. Ты едва могла говорить со мной. Я хотел доказать, раз и навсегда, что я могу что-то сделать для тебя. Вот почему я поехал в Патагонию, но я даже не смог…              − Тебе никогда не нужно было ничего доказывать. Все, чего я когда-либо хотела, это чтобы ты любил меня, Драко.              − Любил. И посмотри, что это со мной сделало! — кричит он, а потом его рот закрывается, глаза расширяются.              Она настолько ошеломлена, что может только стоять. Он садится на сиденье у окна и смотрит на свои пальцы, как будто там он найдет слова. Он сгорбился, образуя позвоночником знак вопроса. Когда она подходит ближе, его плечи вздрагивают, а когда он смотрит на нее, на его лице остаются серебристые дорожки.              − Я не это имел в виду.              Она садится рядом с ним, сердце вибрирует в горле. Его плечи вздрагивают, и она прижимает ладонь между ними, как он делал для нее много раз. Он издает странный, придушенный звук и упирается туловищем ей в колени, а руками обхватывает ее голени.              − Мне жаль, − повторяет он, слова распадаются сами собой между вдохами.              Их громоздкий разговор рухнул в пропасть. Она смотрит на дымящиеся останки, разбитые вдребезги, на дне оврага.              − Я думаю, ты действительно это имеешь в виду, Драко, − в ее словах нет злобы. — И это нормально.              Он впивается в ее джинсы, и она проводит рукой по его позвоночнику, ощущая мягкий кашемир. Она смотрит в окно зимнего сада, наблюдая, как стекла разбиваются свет на радугу. Смутно она замечает влагу на своем подбородке. Опустив взгляд, она плачет на шею Драко.              ***              Они лежат рядом. Она никогда не видела Драко таким, каким он прижался к ней, опустошенный чувством вины. Весь вечер они молчали. Перед сном она подошла к нему, и он отстранился, поджав губы, как будто боялся, что сделают его слова.              Теперь она повернулась к нему, а он смотрел в потолок.              − Драко, нам нужно поговорить.              Его рот подергивается, но он продолжает смотреть вверх, грудь вздымается в ровных, долгих вдохах.              − Я не знаю, что сказать.              − Драко, пожалуйста, посмотри на меня.              Он поворачивается на бок. Его глаза все еще красные.              − Мне жаль.              − Пожалуйста, перестань так говорить, − этот момент похож на волдырь, и ее ноготь играется с ним. Если она проткнет его, рана либо заживет, либо загноится. — Ты злишься, Драко. Ты можешь сказать, что ты зол.              − Я не могу злиться на тебя, − он сжимает в кулак одеяло, а затем отпускает. — Я не хочу злиться на тебя.              − Ты заслуживаешь того, чтобы злиться.              − Как я могу злиться после того, что ты сделала для меня что-то невообразимое, Гермиона. Я хотел помочь тебе, но не смог сделать даже этого.              − Ты почти умер за меня, Драко. Я бы сказала, что чаша весов более чем…              − Нет, нет, тут ты ошибаешься, − его голос меняется, разочарование поднимается над волной раскаяния. — Между нами никогда не было равенства. Всю жизнь я был в долгу перед людьми. У родителей — за привилегии моего детства. У Снейпа — за то, что избавил меня от этого, а у тебя, Гермиона, за то, что ты выбрала меня. Думаешь, я не вижу, как твои друзья относятся к нам? Никто в твоей жизни не думает, что я заслуживаю тебя. Даже Кадрик не считает меня способным.              Откуда всё это?              − Драко, мне все равно, что думают другие люди.              − Мне не все равно, − он садится, натягивая одеяло, чтобы прикрыть живот. — Война закончилась много лет назад, но я все равно еще прокаженный. Мерлин, Гермиона. Ты хоть представляешь, каково это? Я был ребенком, и люди осуждали меня как мальчика, а теперь я мужчина, и люди видят во мне только Пожирателя смерти…              − Это неправда. Ты сражался на нашей стороне. Мы…              − Но это никого не волнует, Гермиона. В Австралии все было по-другому. Там никто не знал, кто я такой, но потом мы вернулись в Лондон. Мы поженились, но я не мог ничего обеспечить. Мне не доверяли, у меня не было денег. Никто не хотел меня нанимать, − его голос становится ровным, холмы и долины перепадов дробятся. — Я даже не мог начать свое дело. Никто не хотел работать со мной.              У нее пересохло во рту, и слова выходят неустойчивыми.              − Поэтому ты не рассказал мне о фирме?              − Моя культурная кастрация унизительна.              − Почему ты не сказал мне, что ты себя так чувствуешь?              − Ты никогда не спрашивала, − его голос — тонкое и холодное лезвие. — Я не думал, что у тебя есть время на заботу, − он закрывает глаза. Его голос смягчается. — Я просто хотел сказать, что ты была занята.              − Теперь я здесь, − говорит она. — Скажи мне, как тебе помочь.              Он двигается, смотрит в окно. Она смотрит на виток его уха, прослеживая глазами тонкие спирали, как будто она может таким образом передать ему свои слова.              − Я не хочу злиться, потому что знаю, что ты старалась изо всех сил. Ты спасла мою жизнь. Но, возможно, в этом и проблема. Я не знаю, как жить в браке, где я всегда в долгу.              − Драко, пожалуйста, скажи мне, как это исправить, − она придвигается к нему, скользит рукой по его плечу, пока не доходит до ключицы. Ее подбородок параллелен его шее. Он вдыхает, и ее предплечье поднимается вместе с его дыханием.              Потянувшись вверх, он прижимается к ней. Они остаются так на мгновение. Она ждет, что он повернется к ней лицом. Но затем, осторожно он разжимает ее пальцы и опускает ее ладонь на матрас.              − Мне просто нужно время, Гермиона. Мне нужно, чтобы ты дала мне немного времени.              Он ложится, его лицо исчезает, когда он поворачивается. Она остается смотреть на его спину в футболке. Во рту у нее раскаленный уголь, плавящий все ткани. Слюна смешивается с металлическим привкусом крови. Она сидит, глотая воздух, пытаясь дышать через боль. Позже, когда Драко уснул, она проводит пальцами по языку, ощущая углубления на прокушенном месте.              ***              Проснувшись, она инстинктивно потянулась. Сторона Драко еще теплая, простыни примяты ото сна, но он уже ушел. Она видит его мельком в течение недели. Муж избегает ее: он прячется в тени коридоров, поздно ложится спать, чтобы избежать разговора.              В этом чистилище время не имеет смысла. Действия сменяются один за другим, одна длинная полоса красного цвета: завтрак, одиночество, ужин, сон. Она снова думает об утекающих часах, все время кровоточащих. Испарение. Потеряв время, его уже не вернуть. Однажды узнав что-то, ты уже никогда не сможешь это забыть.              Однажды днем из оранжереи доносятся голоса, и ноги Гермионы приносят ее туда прежде, чем она успевает подобрать свои слова. Панси, Тео и Блейз сидят вокруг Драко и улыбается. Она не видит лица Драко, но он повернут к Панси, голова которой качается вверх-вниз, губы широко растянуты.              Блейз замечает ее первым и встает.              − Грейнджер, − говорит он. Тео встает следующим, и через некоторое время Панси следует за ним.              Драко поворачивается, чтобы посмотреть на нее, выражение его лица опустошенное.              − Гермиона, − говорит он. — Они зашли в гости.              − Не хочешь присоединиться к нам? — спрашивает Блейз. Его голос теплый и приветливый. Она вспоминает те крохи доброты, которые он проявил к ней в больнице, их было не так много, но достаточно, чтобы она не забыла.              − Мы пьем Эрл Грей, − говорит Тео. Он знает, что это ее любимый напиток. Выражение его лица непостижимо, но его поза лишена враждебности, присущей их прошлым встречам. — Панси еще привезла несколько макарунов из Франции.              Они смотрят на нее. Она одергивает низ рубашки, смущаясь пятна от зубной пасты.              − Спасибо, − говорит она, − но у меня есть кое-какие дела.              − Загадочно, − говорит Тео. — Секретная миссия? — его рот искривляется, и теперь она видит, что он пытается, но она еще не готова принять его оливковую ветвь.              Динамика в комнате нарушена. Это Драко, она поняла. Кажется, он не особо рад их видеть. Он выглядит покорным, так же, как иногда смотрит на нее. Остальные трое компенсируют это. Она видит это по их позе, по тому, как они все время наклоняются к нему.              − Я должна поехать в родительский дом, чтобы собрать их… − она останавливается, заправляя прядь волос за ухо. Настроение в комнате ухудшается, и Панси опускает взгляд на свои руки.              − Тебе нужно, чтобы я пошел с тобой? — спрашивает Драко, но его тон ровный и автоматический, как будто он читает по сценарию. Она качает головой быстрыми рывками, ее мозг кажется нежным и ушибленным.              − Нет, пожалуйста, не надо, − она сглатывает. — Ты должен наслаждаться временем со своими друзьями. Похоже, вы классно общаетесь, − слова звучат более горько, чем она хотела, и ей приходится сжать руки в кулаки, прежде чем отвернуться, не зная, как спасти этот момент.              − Гермиона, − говорит он, и она почти останавливается, но в комнате начинается шепот, и Драко называет ее имя только один раз.              ***              Она проводит пальцами по дверным панелям, сделанным мастерами, прежде чем вставить ключ в замок. На приветствующем коврике написано «Грейнджеры». Ей кажется непристойным шаркать подошвами по надписи, прежде чем войти в дом, стараясь не испачкаться.              Вонь сразу же бьет в нос, отключая другие чувства, заставляя глаза слезиться. На кухне с серебряного крючка свисают бананы, а крошечные черные мошки теснятся на линиях их пестрой, сочащейся кожицы. Открыв холодильник, она видит кусок сыра, изуродованный кругами плесени; пропавшие абрикосы с кусочками гниющей кожицы; почерневшую клубнику, прикрепленную к увядающим стеблям.              Она занята тем, что выбрасывает все в мусорный пакет, не обращая внимания на свою палочку. В ручном труде можно найти катарсис или, по крайней мере, отвлечься. Она оттирает столешницы, частички жира попадают на ее пальто. Раковины блестят, когда она заканчивает. Стоя там, она держится за кухонную столешницу, плечи сгорблены до ушей.              Обеденный стол покрыт тонким слоем пыли, и она проводит пальцами по его поверхности, обозначая свое присутствие. Дом ее родителей — это музей, коллекция артефактов, что ожесточает ее, когда она входит в гостиную, щурясь от фотографии на камине. Пульт дистанционного управления лежит на краю журнального столика, как будто его туда бросили.              Ей не следовало откладывать это так долго, но она не знает, с чего начать. Ей придется упаковать вещи, принадлежавшие ее родителям, отнести часть из них на хранение, а остальное выбросить. Задача кажется невыполнимой, когда каждый предмет — это портал в память; память — это все, что у нее осталось.              Лестница скрипит в ритм ее шагам. На самом верху она останавливается: дверь в спальню родителей приоткрыта, и она видит незаправленную постель — аномалия для них. Телефонный звонок раздался рано утром. Ее отец сказал, что посещение отделения скорой помощи — это мера предосторожности. «Я уверен, что мы вернемся к вечеру», — сказал он, даже когда мама не могла встать с постели.              Она садится на ступеньку, опирается локтями в колени.              Их утро прошло не так, как планировалось: рутина нарушена, вещи не на своих местах. На полу их спальни разбросана одежда, пара носков валяется поверх маминой ночной рубашки.              В горле жжение, в глазах знакомый укол.              Она представляет себе лицо матери, взгляд, который она, вероятно, бросала через плечо, прежде чем выйти из комнаты. Ее мать ненавидела беспорядок. Она бы хотела повесить ночную рубашку, разгладить ее шелковые складки.              Давление в горле Гермионы нарастает; она вдавливает костяшку пальца в лоб. Если она начнет, то уже не остановится. Есть вещи, которые необходимо сделать. У нее будет время, позже, чтобы разорваться на части.              Сквозь балясины лестницы она видит голубую поплиновую пижаму отца. Он любил этот комплект; ей следовало вернуться и собрать его для него. Но всегда находились более важные дела. Она не могла войти в их комнату.              Она в десяти футах от двери, всего в паре шагов. Она могла бы собрать одежду, откинуть одеяло, навести порядок так, как хотели бы ее родители. Так, как они ее учили. «Утром первым делом заправь постель, — говорила ее мама. — Это задает тон всему остальному дню».              Годы кажутся непреодолимыми: все те вехи, которые ей предстоит пережить без них. Больше всего ее пугает то, что она продолжит забывать, что растворится с течением времени: глаза матери, смех отца, то, как она сидела между ними на диване, положив ноги на колени отца, а мать гладила ее кудри. Она может представить себе день, через много лет, когда она проснется и увидит белые пробелы, населяющие нейронные пространства, где когда-то жили ее родители. Она может представить себе их лица, размытые, с обугленными краями, какожог от сигареты на фотографии.              Они думали, что вернутся домой, что у них будет время привести себя в порядок, но так этого и не сделали.              ***              Возвращение из родительского дома в поместье усиливает суровую реальность ее жизни. Она чувствует себя фантомом, способным пронестись по жизни незамеченным, никому не нужным. После тихого ужина она удаляется в каменную беседку в саду поместья. Она считает это место своим убежищем; она никогда не видела здесь никого другого. Это единственное место во всем поместье, где она чувствует, что может дышать.              Моросит дождь, но Гермиона не пытается наложить отталкивающие чары. Передняя часть ее рубашки потемнела от дымки. Она смотрит, как удлиняется водяной знак, погружаясь в пронизывающий холод.              − Ужасная погода, не так ли?              Гермиона вздрагивает. Нарцисса стоит у каменных колонн. Она смотрит мимо нее, на траву, вымытую дождем. На платье Нарциссы цвета слоновой кости нет ни следа грязи или влаги. Мать Драко подходит к Гермионе и садится на каменную скамью, разглаживая складки на ее платье.              − Ты нашла мой маленький альков, − говорит Нарцисса.              − О, простите, я не знала…              Нарцисса улыбается, ее купидонова впадина растягивается. Рот Драко — точная копия ее рта.              − Нет, вовсе нет. Я рада, что ты его нашла. Сюда уже почти никто не ходит. Я сделала его, вообще-то, для Драко.              − Понятно.              − Он уже ушел спать?              Гермиона кивает.              − Жаль, что он не здесь, с тобой. Он любит дождь, ты знаешь. В детстве его любимым развлечением были полеты над дождем. Он возвращался в дом, грязный, с этой нелепой ухмылкой на лице…              Этот образ заставляет Гермиону улыбнуться.              − Это сводило Люциуса с ума…              Улыбка спадает.              − У них были ужасные ссоры. Не только из-за этого, но и из-за многих других вещей. Люциус может быть очень вспыльчивым, хотя, возможно, ты видела это и в Драко.              Сердце Гермионы бьется в груди в быстром, тяжелом ритме. В голосе Нарциссы звучит почти тоска.              − Люциус был строг, гораздо строже, чем я. Он пытался привить определенные ценности. Достоинство. Честь. Уважение. Ответственность. Я думаю, иногда Драко чувствовал, что весь мир лежит на его плечах, − она смотрит на Гермиону. — Твои родители были строгими, Гермиона?              − Нет, не были.              Женщина улыбается.              − Тогда есть о чем подумать, когда у вас двоих появятся дети.              Весь этот разговор настолько нелеп, что Гермионе требуется секунда, чтобы понять, что Нарцисса только что предложила: деградация рода Малфоев. Конечно…              − Я не всегда согласна с Люциусом. Но я всегда видела его таким, какой он есть. И, к лучшему или худшему, я люблю его.              Гермиона исчерпала свои ответы. Она уставила на трещины, расходящиеся по каменному полу.              − Я не жду, что ты поймешь, какой была наша семья, но мы любим Драко. Нам больно видеть его таким несчастным.              Гермионе хочется рассмеяться.              − Вы думаете, я делаю его несчастным? Вы это имеете в виду?              − Я думаю, что бы вы двое сейчас ни делали, вы оба несчастны.              Смех щекочет ей горло, как газировка. Ей интересно, что думает о ней Нарцисса: сирота, прячущаяся в саду.              − Как для матери, для меня важнее всего, чтобы у Драко был кто-то, кто видит его таким, какой он есть. Кто любит его именно таким, какой он есть. Ты сможешь это сделать, Гермиона?              Кончики её ушей горят. Она чувствует себя школьницей, которую отругал учитель.              − Я всегда хотела, − говорит она. — Но я не знаю, как это исправить.              − Жаль, что мы думаем о мире в таких терминах: хорошо или плохо. Правильно или неправильно, − губы Нарциссы искривляются, предвещая настоящую улыбку. — Гораздо продуктивнее было бы подумать о правдивом и неправдивом. Я не предполагаю, что ты прислушаешься к моим супружеским советам, но я всегда считала честность той ценностью, которой боится брак и без которой он не может выжить.              − Я думала, что вы будете счастливы видеть мой брак неудачным. Я думала, что именно этого хотели бы вы и ваш муж.              Нарцисса морщится, и Гермиона тут же жалеет об этих словах. Она видит, что Нарцисса пытается быть доброй.              − Я хочу, чтобы Драко был счастлив. Меня меньше всего волнует, как это сделать.              − Он не хочет со мной разговаривать.              Признать это вслух — еще хуже. Она держала это в тайне, в своем сознании, где это не так больно. А теперь вот оно — плавает в пространстве между ними.              − Мой сын — гордый человек. Это случайность того, что он Малфой.              − Я не уверена, как начать.              − Тогда ты слишком много думаешь.              Она открывает рот, чтобы ответить, и Нарцисса поднимается.              − Уже поздно, − говорит она. — Нам пора возвращаться. Ты выглядишь так, будто замерзла.              ***              В библиотеке темно, но Гермиона пока не хочет объявлять о своем присутствии. Вместо этого она ждет, пока глаза привыкнут, осторожно пробираясь между рядами в поисках хоть какого-нибудь источника света. Она находит Драко в самом конце, устроившегося в кресле, которое он, должно быть, передвинул к окну. На нем очки для чтения, лицо освещено светом очага.              Он поднимает глаза, когда она подходит. В руках у нее кожаный блокнот.              − Гермиона, − говорит он; его брови нахмурены. — Это моя тетрадь?              Она качает головой.              − Это моя.              − Ты недавно видела Сьюзен?              − Нет, она у меня не поэтому.              Он смотрит на нее в ожидании, и какая-то часть ее души хочет отступить, отстраниться от этого разговора. Она планировала речь, пересматривала ее в своем дневнике, а потом вырвала. Он найдет там вырванные края. Ей не нужна была речь, чтобы сказать ему то, что она хотела сказать. Все, что ей было нужно, − это смелость.              − Я сказала, что дам тебе время…              Его губы истончились, усталость проступила на его лице.              − И я дам тебе столько времени, сколько тебе нужно…              Усталость исчезает, на смену ей приходит замешательство.              − Но есть некоторые вещи, которые ты должен знать в первую очередь.              Она прочищает горло. Возможно, она делает это более драматично, чем нужно, но это все ее карты. Ее защита истощена.              − Мне очень жаль, − говорит она. — Я буду сожалеть всю оставшуюся жизнь из-за того, почему мы потеряли друг друга. Я никогда не хотела потерять тебя. Я хотела забыть так много вещей, но тебя — никогда.              Ее голос начинает дрожать, и она представляет себе его руку на своей спине, его голос, проникающий сквозь ее ушную раковину: «Дыши, Гермиона».              − Я знаю, что совершала ужасные вещи. Мне так стыдно, что я едва могу дышать. Но Драко, ты тоже перестал разговаривать со мной. Я знаю, что не часто, но когда я была рядом, я никогда не могла сказать, о чем ты думаешь. Я никогда не могла сказать, хочешь ли ты, чтобы я была рядом. Я не могла видеть дальше своего горя, и я знаю, что это моя вина, но это было так трудно.              На дне ее зрения находится озеро, и вода колышется, пока ей не приходится вдохнуть и посмотреть вверх.              − Ты думаешь, что ты в долгу, потому что я предпочла тебя своему отцу. Ты думаешь, что это был мой невозможный выбор, но это не так. Драко, он должен был умереть. Неужели ты думаешь, что я этого не знала? Я самая умная ведьма нашего поколения. Конечно, я знала это.              Она смеется, но только коротко и резко.              − Я знала, как только умерла моя мама, но я не могла просто прекратить попытки, потому что тогда я бы отказалась от него. То, что я сделала с Кадриком, я… − в центре ее груди образовалась дыра, из которой вышел весь кислород. Ее плечи сгорбились, как будто она сдувается. − Но как я могла отказаться от попытки помочь отцу? Я не отказываюсь от людей, которых люблю. Я не знаю как, так что, возможно, я приняла решение попрощаться с ним, а не с тобой, но жизнь полна решений, Драко.              По ее лицу стекают слезы. Она хватает воротник и прижимает ткань под носом, пытаясь успокоить дыхание.              − Гермиона…              − Нет, пожалуйста, не надо. Пожалуйста, просто дай мне выкарабкаться целой и невредимой.              Она выдыхает короткий, напряженный звук, похожий на отдышку.              − Я хочу, чтобы у нас с тобой все получилось. Я люблю тебя, всего тебя, таким, какой ты есть, но ты тоже должен принять решение. Ты должен решить, является ли эта жизнь со мной тем, чего ты хочешь. И если это больше не так, то это нормально.              Слоги дробятся, гора нагромождается между «о» и «кей».              − Ты не обязан мне, Драко. И если ты больше не можешь оставаться в этом браке, это нормально, − она пытается улыбнуться; ее губы дрожат. — Пока ты на этой земле, живой, я буду в порядке.              Она моргает, и размытая пленка в ее глазах проясняется на секунду, прежде чем снова стать жидкой.              − Мы потратили много времени, беспокоясь друг о друге, а теперь я хочу, чтобы ты беспокоился о себе и верил, что со мной все будет в порядке.              Он не пошевелился. Его глаза расширились от удивления.              − Ты не должен ничего говорить прямо сейчас, но ты должен прочитать это, − она протягивает блокнот, и он хмурится. Ее пальцы касаются его пальцев, и она хочет задержаться в этом моменте, просто на случай, если он прикасается к ней в последний раз. — Столько, сколько тебе нужно, Драко.              Она поворачивается, чтобы уйти. Нарцисса была права лишь наполовину. Она могла говорить Драко все, что хотела, но она не могла заставить его остаться с ней или полюбить ее так же, как она могла воскресить своих родителей или отменить войну. В мире не было достаточно магии для всего того, что она хотела исправить. Поэтому это было последнее, что она могла дать ему, единственное, что у нее оставалось: время.              ***              Гортензии завяли, и Гермиона проводит рукой по их пестрым коричневым лепесткам. Она забыла их полить. «Какая точная метафора», — думает она и улыбается, несмотря на свое настроение. Она смотрит на их красную дверь, бежевый входной коврик, каменные вазоны по бокам от входа — все эти атрибуты жизни, которую они с Драко пытались построить вместе.              В доме тихо и темно. Она не знает, почему она здесь, но больше ей здесь делать нечего. Живоглот с Молли и Артуром, и когда Гермиона входит в фойе, ей хочется, чтобы он был здесь, чтобы мягкий мех прижимался к ее лодыжкам. За окном сумерки заигрывают с пейзажем, и Гермиона проводит пальцем по стене, поднимаясь наверх. В спальне она на мгновение замирает. Кровать чистая, нетронутая. Она подходит к стороне Драко. Поверхность его прикроватной тумбочки чиста; он ненавидит любые барьеры, мешающие свободному доступу к его палочке, но внутри ящика лежат стопки книг: Набоков, Достоевский, Пастернак, подборка авторов, которых она рекомендовала. За ними лежит его собственный кожаный ежедневник, и она рассматривает его, но не берет; вместо этого она задвигает ящик.              Она садится на кровать и внимательно рассматривает их спальню, без Драко. Если она сосредоточится, то сможет почти услышать звук его шагов, как он идет по комнате, открывает шкаф, как его одежда падает на пол, как его рука ложится ей на шею. Она откидывается назад, зарываясь в его подушки. Ее кожа трепещет, когда она прослеживает швы наволочки. Ее веки опускаются, заслоняя часть комнаты. Ей интересно, где Драко, сидит ли он в библиотеке, листая ее блокнот. Она чувствует небольшое облегчение, чувство освобождения. Несмотря ни на что, она рассказала ему свою правду. Она могла жить с этим, даже если это означало, что это будет в одиночку.