Они учились жить

Они учились уживаться вместе. Хотя нет, не так — они учились жить. Учились не быть назойливыми и не бояться каждого шороха, издаваемого своим соседом. Они учились говорить и рассказывать. Осталось учиться совсем немногому, но верная тропинка освещает их путь. Ноющая из-за неудобного положения шея отзывалась стягивающей болью и заставляла проснуться. Так и набатом била голова. Всё это стало последствием вчерашней панической атаки, перетекающей в истерику. Виски пульсировали, и каждый пик электрическим током пробивал лоб, отдавая в позвоночник. В этот раз Сережа чувствовал, что всё иначе. После этого всего было ещё одно, что точно давало понять, что он жив и всё ещё в своей реальности, какой бы ужасной она не была. Было одиночество. Утром всегда было так, он был один, чаще всего просыпаясь из-за замерзших лодыжек. Он их уже не замечал, ходил по серому кафелю босиком. Ему было всё равно. Но из-за одиночества холод сдирал со спины кожу, колов каждый раз до глубины души. Всегда очень мерзло, от чего хотелось свернуться комком и постараться обнять себя самому. Но в этот раз Разумовскому было тепло. И тут словно по щелчку пальцев он вспомнил всё то, что было вчера. И теперь его окутал страх, а что, если всё это издевательская шутка подсознания и его уже вовсе нет здесь. Его может быть просто заперли внутри себя, чтобы не мешал, и дело с концом, а всё вокруг лишь иллюзия. А может быть это сон, и только стоит ему открыть глаза, как его окатит сверху тем самым ему знакомым холодом. И тогда будет стабильность, которая болела где-то в солнечном сплетении и выкручивала наизнанку, но её Сережа хотя бы знал. Ему было сложно поверить в то, что первые ощущения после пробуждения — реальность. Хотя запах. Разумовский отчетливо чувствовал аромат, совсем не похожий на его собственный. В нем смешалось всё то, от чего Сергей был далек: серость спальных районов, сырость асфальта после дождя, щекочущая нос своей свежестью. А ещё он отчетливо различил запах полевых цветов. Он яркий и приводящий к воспоминаниям, которые парень уже давно не открывал. Вот он сидит в степи, начало мая. Солнышко такое яркое светит, прямо на него. Где-то рядом шмель жужжит, а трава, точно играя, поглаживает кожу на щеках. И ветер несет за собой этот сладковатый привкус цветов, который остается першить в горле, а на руках останется липкий сок травы, потом пальцы будут одежду пачкать, но именно тогда Сережа чувствовал себя свободным и счастливым, просто смотря на чистое-чистое небо, которое в знак внимания отпечаталось у него в глазах. От страха, что всё это закончится, парень зажмурил глаза, не захотев отпускать ни единого момента насладится таким редким ощущением в его жизни, которое и так долго не продлится. Это был первый раз, когда было страшно открывать глаза. Это был первый раз, когда Сережа захотел, чтобы галлюцинация осталась. А если это был сон, то он был готов спать вечно, лишь всё это не заканчивалось. Он где-то внутри себя шептал и умолял кого-то, чтобы всё это не уходило, пусть побудет ещё чуть-чуть. От волнения тело стало потряхивать, а ладони произвольно сжимались в кулаки. И вдруг он чувствует, что кто-то убаюкивающе гладит его плечи, и, еле-касаясь, перебирает рыжие пряди на макушке. Сережа жмется ближе к источнику успокоительного тепла, и будто зная, источник прижимает сильнее. К сожалению, а может быть и к счастью Разумовского, Аня вполне реальна и сейчас в его апартаментах. Она в полудреме, с чуть приоткрытыми глазами, наблюдает за тем, кто точно котенком свернулся на коленях и тревожно сопит. Гром прячет его в своих руках, словно в крепость, пытается уберечь, поставить границы между ним и его кошмарами, пытается согреть плечи, которые полыхали холодом сквозь мягкий шелк. «Мерзнет, парень! Сюда бы пуховое одеяло…» — подумала Анна и притянула мужские плечи к себе, крепче сжимая человека в руках. И когда Сережа окончательно проснется, Аня предложит ему собрать вещи и пойти с ней. Он пойдет, думая, что она арестовывает его, тихо и спокойно, не сопротивляясь. Парень даже хотел сказать «спасибо», что задержание она произвела одна и без суматохи вокруг его офиса. Знаете, Гром так бы и сделала, была бы она хорошим ментом, но плохим человеком. Но она —хороший человек, и пока она не будет уверена в том, что человека нельзя спасти, она не будет заламывать руки и отправлять туда, откуда пути назад не будет. Видели бы вы глаза Сережи, которые наполнились смятением и легким облегчением, когда он увидел старенький подъезд, а следом шаткую темную дверь. Аня не могла оставить Разумовского одного, а за ним нужно присматривать. Она не знала, как это сделать, но точно знала, что оставлять его в апартаментах слишком рискованно, абсолютно для всех. Ничего не оставалось, кроме единственного варианта — Гром забрала Разума к себе. Она забрала его в ту самую квартиру, которая на ладан дышала, в которой от открывающейся двери падает штукатурка с потолка. В квартиру, где самым новым предметом техники был телевизор, а на кухне уже перегорела лампочка. Теперь вместо телевизора, на первом месте здесь стоял Сережа — самая инновационная вещь в этой квартире. Он выглядел в антураже этой коробки слишком несуразно, как произведение искусства. Весь такой опрятный, аккуратный и очень тихий. С каким-то наивно-детским любопытством он осматривал каждый уголок чужой квартиры, а потом уселся на кресло в неестественной позе с ровной спиной, сложа ладони на коленки, и отстраненно смотрел в одну точку. Уже вечером они о чем-то стали говорить, всё ещё подбирая слова и темы для разговора. Ближе к ночи Аня подобрала самое теплое одеяло, которое у неё было в доме, и отдала самую мягкую подушку. С мыслью «Я всё равно плохо сплю, а Сереже надо начать высыпаться», она отдала сверток уже сонному сожителю: — Не твои хоромы, конечно, но здесь рядом я, и ты под присмотром, — смутившись, Гром уселась рядом со своими будущим сожителем. Девушка притянула Сережу к себе, легонько мазнув губами по рыжей макушке, и крепко-крепко обняла, будто боялась отпускать. Жест настолько мгновенный и нескоординированный, что получился суматошным и забавным, но Разумовский ответил взаимностью, аккуратно сложив холодные ладони на женской спине. — Тебе нужно выспаться, если надо будет что-то, ты зови. И он позвал, этой же ночью, конечно не так, как люди это обычно делают. На всю квартиру раздался ужасный и истошный крик, молящий о помощи. Он заставил Гром вскочить на кровати и пробежаться в зал, спешно включая светильник. Она видела, как Сережа мечется на диване, а плечи его всё также подрагивают. Ему снился кошмар, который измучивал его уж очень долго. Легонько, лишь бы не напугать ещё больше, Аня тормошит его, с мыслью о том, что нужно скорее его будить: — Сережа, проснись И Разум слышит это спокойное звучание чужого голоса. Это не те крики у него в голове, которые заставляют всё внутри скручиваться и сжиматься от каждого шороха, — это совсем другое, этот голос как приятное покалывание солнца, он теплый и он рядом. Сережа боязливо, от света жмурясь, открывает глаза. Долго-долго осматривает Аню, а голубые огни такие потухшие, еле-еле горят, а водная пелена их гасит ещё больше. Сергей часто начал моргать, спуская по щекам крупные и снова такие горячие слезы. От этих огромных капель у Гром в поджилках гнев начинает гулять, но не на Разумовского, а на все то, что привело к этому. На всё то, что привело Сергея к такому состоянию. Была бы её воля, она бы сожгла сама всех их. Но в скупом остатке перед ней только «рыжее солнце», у которого спина вздымается в такт всхлипам. — Так дело не пойдет, — девушка плюхается рядом, утянув к себе Разума. Сначала задача — успокоить, потом всё остальное. Она снова сильно сжимает его в своих руках, что-то ободряюще шепча. Как только Сережа восстанавливает дыхание, Аня, поправив одеяло и укрыв им мужские плечи, поднялась с дивана и уверенно сказала — Герой, сиди здесь. Я за чаем Она принесла две кружки, больших таких, по пол литра, кажется. Чай был со сладковатым привкусом — в нем было малиновое варенье, переданное Федором Ивановичем. Аня протянула кружку Сереже и заняла свое место. Гром посмотрела в неспокойные глаза, в которых плескалось столько мыслей — они пожирали изнутри хозяина и мешали заснуть. Анна поняла, что нужно поговорить и заявила: — А теперь рассказывай. Плохо — всё в себе держать… — и он начал свой длинный монолог, в котором были лишь воспоминания, связанные только с этим кошмаром, и только стоило ему закончить, как майор ответила: — Нужно будет поговорить — я рядом… В тот день Аня уснула в кресле, рядом с диваном, лишь бы Сережа знал, что не один, что она рядом: защитит, успокоит, убаюкает. А дальше всё пошло как-то легче. Ночи стали тише, а вечера спокойнее. Через два дня Гром вышла на работу, а Разумовский понял, что в его жизни не так пусто. В Ане он видел того, кем сам быть не смог. Он видел в ней луч света, она нравилась ему. Может из-за того, что добра к нему, может из-за того, что она совершенно простая, но не в том смысле, что её можно прочесть как книгу. Нет же, она проста в своих намерениях, если она хочет помочь — помогает. Никаких подводных камней, от которых за всю жизнь Сережа устал, и ждал их от каждого встречного. И он понял, что, наконец-таки, всё стало налаживаться…