Гореть

Алик в нетрезвом состоянии ничего скрывать не умел и словам своим был не хозяин. Он сам это ненавидел, а Малиновский втайне любил.  От трезвого Алика едва ли дождёшься лишнего комплимента, лишнего доброго слова. Пьяный говорил всё, что было на сердце.  Роман этим никогда не пользовался, только слушал внимательно – ему в такие моменты главное слушать и слышать. Главное запомнить, оставить в памяти отпечаток, неизгладимый след.  Действительно напивался Альберт редко. Потому, наверное, так и оставался большую часть времени закрытой книгой. Причём не просто закрытой, а туго стянутой кожаным ремнём на нескольких застёжках, и лежащей за стеклом, как в музее.  Он Малиновскому безусловно доверял, но путь до страниц мыслей тому всегда приходилось проделывать ужасно долгий. Слишком просто оступиться, слишком просто задеть, слишком просто всё испортить.  Рома путается в словах и мыслях, когда Алик заваливается к нему вусмерть пьяный. Он повисает на дверном косяке, упираясь в него локтём, и глупо хихикает.  Алик – тонкий и хрупкий, в такие моменты ужасно открытый, уязвимый. Он едва ли это осознаёт, когда вешается Роме на шею, а тот поспешно его подхватывает, осторожно придерживая за худые бока и спину. У Альберта душа сейчас, как воротник его рубашки – нараспашку. Альберт тянется за поцелуем. Малиновский вздыхает почти снисходительно, ловко избегает тонких бледных губ, целует куда-то в на удивление горячий лоб, мягко. Алик икает, бормочет что-то невнятно-недовольное и жмётся ближе, укладывая голову у него на груди.  Рома гладит его затылок – методично, успокаивающе, перебирая аккуратно шелковистые вороные волосы. Ждёт пока Альберт начнёт дремать прямо на ногах, а потом подхватывает на руки лёгким движением и несёт в спальню.  Там под сбивчивую просьбу его раздеть, перемежающуюся глупым пьяным смехом и жарким дыханием на ухо, Малиновский медленно снимает с Алика пиджак. Тот, улыбаясь смазанно, позволяет стянуть с себя и рубашку с брюками, ожидая, кажется, что останется вовсе без всего – открытым, распахнутым, светящим бледностью кожи.  Рома чужих ожиданий не оправдывает. Вместо этого оглаживает мельком его спину горячими руками и тут же отстраняется, целуя в висок, а затем снова в лоб. Укладывает осторожно, едва ли применяя силу – Альберт и сам валится на кровать – и кутает в одеяло. Уже хочет встать, но бледная ладонь цепко хватает за запястье.  — Ром. Малиновский улыбается непередаваемо нежно и поворачивается. — Что, мой хороший?  Алик хочет что-то сказать, но вместо этого только выдыхает прерывисто, расплываясь взглядом и вновь изгибая губы в неловкой и ужасно глупой улыбке, какую бы никогда не позволил себе в трезвом состоянии. — Я люблю тебя, — наконец бормочет он тихо, издавая свистящий смешок, и, будто невероятно осчастливившись внезапно, улыбается лишь шире.  Рома вздыхает тихо и улыбается зеркально, прикрывая глаза на пару секунд.  — Я тоже тебя люблю, — тихо отвечает он, наклоняясь и мягко отнимая чужую руку от своей, чтобы тут же погладить тонкие бледные пальцы бережно, — Очень, — Малиновский хмыкает и нежно целует острые костяшки худой ладони, — А теперь спи.  Алик закрывает глаза послушно и уже через несколько минут тишину комнаты прорезает тихое посапывание. Рома уходит, чтобы сегодня спать на диване. Утром он проснётся первым, принесёт таблетки и ляжет рядом, обнимая крепко и согревая, забирая притуплённую боль и раздражение, успокаивая. Но это будет утром. Сейчас Рома лежит на диване, накрывшись пледом, и думает, что утром Альберт об этом всём даже и не вспомнит. Или сделает вид. Но потом, оставшись в одиночестве кухни, наполненной запахом готовящейся яичницы, он, Малиновский, всё равно почувствует на шее чужое дыхание и услышит тихое "Я люблю тебя".