Гореть

— Иди сюда, — Рома улыбается, похлопывая рукой по мягкому песку рядом с собой. Алик вздыхает и, тихо кряхтя, устраивается около него, тут же сгибая свои худые ноги в коленях и обвивая их руками. Тихо. Едва уловимое дыхание прерывается лишь шумом прибоя и криком чаек над головой. — Красивый закат, да? — наконец первым нарушает тишину Малиновский, щурясь от ярких лучей багряного солнца, которое уже тонуло в глубоких морских водах, оставляя за собой сверкающую дорожку. Альберт не отвечает, только улыбается, неумело пытаясь спрятать эту улыбку, но тут же сдаётся – с возрастом у него это получается всё хуже. Может потому, что смысла в этом всё меньше. У Алика вообще много чего с возрастом стало получаться хуже. И это касалось не только сдерживания эмоций, но и других вещей. Им обоим уже перевалило за пятьдесят – чудо, что с их-то профессией вообще до такого возраста дожили. У Алика от постоянного сидения над бумагами зрение уже ни к чёрту, больная поясница и ноют суставы. Рома страдает повышенным давлением, хроническим кашлем и слабыми лёгкими, неудивительно – смолит с семнадцати. Альберт часто с пренебрежением разглядывает в зеркале новые морщины на уже и так измождённом, худом и остром лице. Алик из-за наследственности начал рано седеть – уже в тридцать с небольшим – так ещё и стресс значительно добавил. Седину приходилось закрашивать часто. Не повезло с генетикой и с Роман Дмитричем, – шутил часто Лошало. Алику тяжело. Он и себе самому-то, если быть честным, не нравился, что уж говорить об ожидании этого от других. Другого… Рома часто украдкой заставал его в ванной, стоящим перед зеркалом, и подолгу наблюдал, как Альберт хмурится, разглядывая собственное лицо под различными углами. Потом дело доходило до рук, спины, торса и всего остального тела. Алику никто не говорил, что он красивый, а сам он себя таким никогда не считал. Альберту Зурабовичу всю жизнь было глубоко наплевать на собственную внешность. Вернее нет, не так. Ему было не плевать на то, какое он производил впечатление. Самое главное – выглядеть опрятно и презентабельно, выглядеть внушительно, чтобы все деловые партнёры сразу понимали, с каким человеком связались, а уважаемые в обществе люди принимали. Главное, чтобы было не стыдно. Касалось это, впрочем, только одежды и причёски, которую он каждый день тщательно сооружал перед зеркалом. Самого Алика в людях всегда интересовали одни лишь поступки и характер. Можно ли с ним иметь дела? Если да, то приемлемо. Чихать он хотел на всё остальное. Альберт Зурабович, в конце концов, никогда не стремился к свадьбе, которую ему так упорно долгое время навязывали родители, и к созданию семьи. Ему не до этого – у него работа, бизнес, нелюбовь к детям, хмурое лицо, раздражительность и крайне скверный характер. Алику было также плевать, что о его внешности думают остальные. Ну, или он успешно это себе навязывал. После двадцати пяти лет совместной жизни с Малиновским, день за днём наблюдая в зеркале за собственным, постепенно искажающимся от времени лицом, Альберт невольно начал задаваться вопросом: "Что в нём вообще нашли?". Он, вроде, и не урод, но от стандартов красоты ушёл явно далеко. Какие они вообще – стандарты красоты? Алик, не интересовавшийся этим всю жизнь, ответа не знал, да и знать не хотел. Как будто это что-то изменит, что-то ему даст. А Рома все его переживания замечал, как бы Альберт не старался их от него спрятать. Замечал, и начал делать комплименты ещё чаще, по нескольку раз в день. — Я говорил тебе, что ты мне нравишься любым? — щурясь, тянет Малиновский, улыбаясь и утыкаясь носом в отросшие вороные волосы. Алик закатывает глаза, но не ворчит, как обычно, только поджимает губы и отводит взгляд, что для его мимики было сродни смущению. — Ты красивый. И чтобы ты там не думал, я тебя не разлюблю из-за того, что в твоём возрасте изменилось пару чисел, — продолжает Роман, осторожно поглаживая чужие плечи. — Я так не думал, — непроизвольно отрезает Альберт, тут же замолкая и хмурясь. Малиновский не пытается его переубедить, но правду всё равно видит, пускай и не спорит. Спорить смысла не было. У Ромы и самого уже полностью седые виски, которые он давно бросил закрашивать. У Ромы, от того, что он часто улыбался, морщины. Но он не беспокоится. Какая разница, в конце концов. Главное, что глаза до сих пор сохраняют юношеский запал. Главное, что чувства так же сохранились.

***

Альберт сам не замечает, как уже сидит, прислонив голову к плечу Романа. Врач порекомендовал Малиновскому побольше находится на свежем воздухе или лучше съездить в какой-нибудь санаторий, и тот отвёз их в Италию, как и обещал когда-то давно. Алик почти каждый день ворчал, что солнце здесь слишком жаркое, море слишком солёное, а кормят слишком плотно, но на самом деле он наслаждался каждым днём. — Я бы здесь остался, — еле слышно произносит Альберт, прикрывая глаза. Рома слегка поворачивает голову и улыбается. Алику не видно, но он чувствует. Ощущает, как собираются тонкой паутинкой морщины в уголках родных глаз. — А что, неплохая идея, — выдаёт Малиновский задумчиво, — На обеспеченную старость нам денег хватит, я мог бы купить небольшой дом, где-нибудь на берегу, только… — он замолкает на пару секунд. — А твоя работа? — Я продам похоронку, — спокойно пожимает плечами Альберт, так, будто речь шла о покупке мороженого, не больше. Брови Романа удивлённо взлетают вверх. Алик над своей похоронкой трясся чуть ли не полжизни, а теперь так просто предлагает продать… — Аль, ты… Уверен? — Рома смотрит на него так, будто он только что согласился на ампутацию собственной ноги без наркоза. — Ты сейчас серьёзно? — Ром, я устал, — Альберт вздыхает и мягко накрывает его ладонь своей, пресекая поток беспокойства, — Бог с ней с похоронкой, я просто хочу… Дожить спокойно. Малиновский замолкает ненадолго, а потом осторожно переплетает их пальцы. На долю секунды в его взгляде мелькает печаль, но она быстро сменяется чем-то другим. Более сложным. — Хорошо, — он вздыхает ответно и мягко улыбается, — Главное не торопись, подумай, — Роман хмыкает, — Немножко времени у нас ещё есть, наверное. Он вновь затих, отводя ставший задумчивым взгляд, и чему-то ухмыльнулся. — Ты от меня, наверное, уже устал. Алик смотрит на него растерянно, а потом тут же хмурится. — Не устал, — с железной уверенностью отрезает он. Малиновский замирает, отчего-то взволнованно, чувствуя, как его ладонь крепко сжимают тонкие пальцы. В его возрасте, пожалуй, такие фокусы с сердцем ни к чему хорошему не приводят, но Рома едва ли может выдохнуть от сдавивших грудь чувств. Альберт фыркает. — Да, я хочу спокойную старость, Ром, но без тебя она будет слишком уж спокойной, — он едва уловимо усмехается с оттенком горечи, опуская глаза, — Я готов отказаться от работы, от чего угодно, главное, что ты будешь рядом. Алик хочет под землю провалиться от банальности и глупости того, что он только что сказал, но… Он был искренен и откровенен, так что плевать. Главное, чтобы Рома так и оставался рядом до конца. Во взгляде Романа на секунду мелькает выражение, которое можно было бы описать как "я обязательно скажу что-нибудь глупое". — Пока смерть не разлучит нас? — интересуется он с юношеской усмешкой. Альберт замирает. До него внезапно доходит, что некоторые вещи не меняются и не уходят. Малиновский улыбался точно так же, когда они двое ещё только познакомились. Алик кривит губы и, не удержавшись, ответно усмехается. — Дурак. Рома глухо смеётся и тут же приподнимает их переплетённые ладони, целуя в привычном уже жесте острые костяшки Альберта. — Зато твой дурак. Алик вздыхает и пододвигается ближе. — Пока смерть не разлучит нас.