Гореть

Лёгкая ткань с тихим шорохом струится под широкими ладонями. Алик почти никогда не делал чего-то подобного, чтобы специально привлечь внимание Ромы. Ему этого просто напросто не требовалось. Малиновский обращал на него внимание всегда, достаточно было лёгкого мановения руки или одного слова. Ну или инициативы самого Романа. Тот и так смотрел на Альберта чуть ли не каждую свободную секунду, сам приходил чтобы потребовать ласки, поговорить или просто посидеть молча рядом. Это Роме обыкновенно требовалось внимание, и сам Алик никогда не прикладывал усилий, чтобы его заполучить. Алику достаточно просто быть. У Альберта никогда не было цели нравиться. Он прекрасно видел и знал, что нравится, хоть и не понимал почему. Алик попытки понять уже давно бросил. А Рома Альберта боготворил и любил независимо от внешнего вида. Алик был красив сам по себе, не важно что на нём надето или не надето. В женщинах Малиновский прежде всего любил плавность, мягкость и пышность фигуры. Глядя на Альбера, он готов был молиться на бледную, будто мраморную, кожу, худобу и острые коленки. Даже на точёную угловатость. Даже на белёсые шрамы и тонкие линии татуировок. Это ведь был Алик. Его Алик. Алик, который, о чудо, позволял назвать себя своим, искажать своё имя ласково, говорить всяческие влюблённые глупости. И всё это только для него, Малиновского. Только с ним Альберт мог позволить себе показать изнеможение, страх, слабость, наивную нежность, открытость и смущение. Алик практически никогда не смущался. Сейчас же он стоял перед Ромой, опустив взгляд в пол и держа руки на весу, не зная куда их деть. Одна ладонь нервно сжимает ткань длинного платья. Платье красивое: бежевое, расшитое узорчатым золотом, с большим вырезом на стороне бедра и открытой спиной. Изящно облегающее, оно словно было в змеиных чешуйках. Отчего-то кажется, что выбирать помогал Лошало. Роман даже теряется и не сразу осознаёт, что Альберт смотрит на него выжидающе-напряжённо. — Тебе… Нравится? — сухо выдавливает Алик, поджимая губы тут же. Малиновский теряется ещё больше. Красивый, — только и думает он, ловя почти тревожный взгляд. Хотелось ощутить такую красоту поближе, но успокоить Альберта, внушить ему чувство безопасности и уверенности хотелось куда больше. Алик редко делал что-то показательно, редко экспериментировал, поэтому сейчас, кажется, чувствовал себя не в своей тарелке. — Тебе идёт, — честно отвечает Рома. Без хитрого прищура даже, со спокойной нежностью. Он перехватывает бережно бледную ладонь и легонько тянет в свою сторону, поглаживая. — Ты красивый, — продолжает Малиновский, преданно заглядывая в глаза Альберту. Перехваченную руку он почти рефлекторно подносит к губам, оставляет пару невесомых поцелуев, а затем прижимает к собственной груди. Смотрит теперь с трепетным восхищением. — Конечно нравится, Аль. Ты мне нравишься, — Рома улыбается мягко, не в силах отвести взгляд, — Чего ещё спрашиваешь? — его губы растекаются в усмешке, когда Роман подаётся чуть вперёд, чтобы быть поближе к Альберту, — Я тебя люблю, неужели ещё не понял? Алику и правда шло. Малиновский соврал бы, если бы сказал, что его этот наряд не приводил в состояние влюблённого слепого восхищения и жара где-то под рёбрами. Да, он сам сказал, что Алику всё шло, но это… Особенно. Альберту от слов Романа, кажется, возвращается уверенность. Его улыбка являет собой смесь смущения и беззлобной насмешки. Малиновский читает в этом выражении мягкое "дурак", но не возражает – Алик садится ему на колени, и Роме будто разом вышибает весь воздух из лёгких. Он улыбается торжественно-растерянно и позволяет себе положить ладони на бледные бёдра. С одной стороны вырез позволял касаться непосредственно кожи и Роман выдыхает шумно, медленно запуская пальцы под ткань, выше. Он несомненно готов был молиться на каждый сантиметр бледной кожи, зацеловать всего Альберта, лишь бы возможность иметь. И то, что Алик пришёл сам вот так, было почти подарком. Рома даже вперёд не тянется, улыбается, выдыхает медленно, вглядывается в знакомые уже вдоль и поперёк черты лица: любуется. Он целует Альберта в шею трепетно-нежно. Малиновский, хотя и имел такую склонность, почти никогда не кусался, практически всегда искоренял в своих прикосновениях любую грубость – Алик не позволял оставлять на своей шее следы, не хотел, чтобы видели. И всё же целует Рома жадно, сбивчиво, оставляя россыпь беспорядочных прикосновений у сгиба плеча, на кадыке, рядом с ярёмной впадинкой. Рокочет в поцелуи что-то ласковое, ощутимое лишь на уровне вибрации. Малиновскому безумно нравится, как Алик зарывается тонкими пальцами ему в волосы, едва слышно бросает шутливо-ворчливое "прекрати", льнёт ближе, обхватывая его шею руками. Рома едва ли не урчит, улыбается довольно, даже руками не двигает, лишь сжимает слегка чужие бёдра, придерживая. Он никуда не торопится, ластится с поцелуями, обжигает горячим дыханием бледную кожу, будто дразнится. Роман, кажется, готов был потратить всё время мира на одни лишь поцелуи, но его прерывает шумный выдох Альберта где-то над ухом. Малиновский отстраняется, заглядывает в тёмные глаза, хочет увидеть там отражение собственных чувств, пускай и более сдержанное. И разрешение. Алик из-под полуприкрытых век смотрит слегка растерянно, на редкость мягко, открыто. Алик такой головокружительно красивый, что у Ромы сбивается дыхание. Лёгкая ткань с тихим шорохом струится под широкими ладонями. Роман действует осторожно, медленно, в его движениях ни капли грубости, лишь бесконечная нежность. Он ласково оглаживает мраморные бёдра, даже опускается руками до чужих колен, чтобы тут же подняться обратно, выше. Задирает платье самую малость, только лишь затем, чтобы полюбоваться на длинные ноги, и уже без стеснения принимается обласкивать худые бока, заползая периодически руками на поясницу. Альберт под горячими ладонями подрагивает, изгибается слегка, стискивает чужую белую рубашку, жмётся ближе. Не выдерживает, разнеженно-напряжённый лезет целоваться, мычит тихо, когда Малиновский отвечает ленивой ласковостью. У Ромы поистине хищнический слух – ему хватает и этого, чтобы податься вперёд чуть резче, напористей. Малиновскому крышу сносило оттого, что строгий Альберт Зурабович на самом деле чувствительный ужасно. Алик помимо этого любил, чтоб с ним нежничали, обращались как можно аккуратнее. И Рома старался. Лишних движений не делал, чтобы не разбить ненароком, не сломать, не оставить и царапины на благородном мраморе. Альберт казался грубым и хмурым, но на самом деле умел быть нежным, пускай и не всегда это себе позволял. И таким он был только для Ромы. Малиновский медлит, пользуясь открытостью платья проводит ладонью по чувствительной спине, кончиками пальцев обводит линии красующейся там татуировки, вновь оглаживает снизу вверх, надавливая слегка между лопаток. Знает, что от этого Алик выгнется лишь сильнее, рефлекторно почти, и тут же обратно прильнёт к горячей ладони. Рома перед ним весь – бесконечно ласковый, бесконечно влюблённый, и Альберт от этого сам тает, заливается краской, чувствуя, как чужие руки вновь заползают под ткань, слыша тихие комплименты, перемежающиеся с поцелуями, почти неосознанно в ответ бормочет своё обыкновенно пронзительно-серьёзное "люблю" без капли серьёзности. Алик перед Романом открытый, уязвимый, утопающий в нежности. Для Малиновского удовольствие Альберта было дороже своего собственного – он к этому привык, поэтому сам не предпринимает попытки снять даже рубашку. Рома окончательно запускает обе руки, одна из которых тут же устраивается на чужой пояснице, под ткань платья. Тут же чувствует, как острые колени прижались к его бёдрам теснее и улыбается непроизвольно, вновь тянется поцеловать. Когда Алик начинает постанывать тихо ему на ухо, Малиновский всё же даёт слабину и значительно ускоряет ритм, дыша жарко в бледную шею. Он, так или иначе, слегка отвлекается, когда чувствует, что тонкие пальцы сжали его рубашку сильней обычного. — Всё хорошо? — интересуется Рома чутко, на выдохе, отстраняясь слегка, чтобы заглянуть в лицо Альберту. У Малиновского каждый раз внутри что-то обрывается, когда он видит румянец на бледном лице, спутанный взгляд, подрагивающие губы. Алик кивает коротко, но Рома всё равно тянется поцеловать в уголок губ будто успокаивающе. Альберт на него смотрит из под полуопущенных век и Роману хочется никогда его не отпускать, составить навсегда рядом с собой. Только Алик останется сам. Потому что хочет. Альберт кладёт ладони ему на лицо, притягивая к себе, целуя медленно, мягко, почти поверхностно, заменяя этим поцелуем слова. Пальцами гладит под челюстью, за ушами, вновь проводит вдоль затылка, слегка сжимая каштановые волосы. Алик знает, что Роме такое нравится и пользуется этим, на взгляд Малиновского, абсолютно бессовестно. — Я люблю тебя, — с улыбкой произносит Роман, будто теряясь на несколько мгновений. Алик весь такой красивый, изящный и желанный был совсем рядом, отчего Рома чувствовал необходимость повторять это "люблю" постоянно, чуть ли не с каждым обжигающим вздохом. Алик доверял ему, позволял себя трогать, изгибался под его прикосновениями… В конце концов, надел это платье специально для него. Рома в порыве нежности и обожания утыкается носом в тонкую шею. — Ты замечательный, Аль. Он целует немного сбивчиво, легонько прикусывает бледную кожу и снова целует – прижимается губами трепетно и осторожно, хоть и разгорячённо. Роман не видит сейчас лицо Альберта, но чувствует, что тот, кажется, смущается слегка. Столько лет уже слышит это "замечательный", а будто бы всё не привык. — Я тоже тебя люблю. Уже второе признание за последние полчаса. Альберт Зурабович сегодня щедрый. Рома выдыхает и позволяет себе окончательно запутаться в чужих волосах, ткани платья, хитросплетениях греющих чувств. Тонет безвозвратно, по собственной воле. На самом деле уже давно утонул. И, в целом, этому рад.