Гореть

Тонкий слой снега жалобно поскрипывает под лакированными ботинками. Алик смотрит на кружащие в воздухе снежинки и хмурится. Обещанное потепление приходит неспешно. Когда чужие руки оказываются у самого его лица, Альберт с трудом давит в себе желание вздрогнуть - настолько увлёкся отрешённым разглядыванием пейзажей. Настолько потерялся в клубке собственных тягучих мыслей. Рома поправляет его шарф неторопливо, обстоятельно. Улыбается сам себе или каким-то своим размышлениям. Алика это непроизвольно раздражает. Часто раздражение становится его первым порывом, чем-то рефлекторным, тем, что идёт первее мысли. Если бы его раздражение можно было пощупать, осязать, оно было бы угловатым и дёрганным. Таким же как сам Алик. Он не знает, что сказать. Поджимает губы, пытается сообразить, как внятно извиниться за то, чего ещё даже сделать не успел, но о чём подумал. Рома, к счастью, давно научился его читать и, пускай понимает не полностью – наверное всей жизни не хватит, чтобы Алика понять – старается быть терпимым к чужим недостаткам. Альберт не сам себя таким сделал, по крайней мере по большей части. Рома тоже руку приложил. — Чего осалычился? Малиновский смотрит на него спокойно, с слегка насмешливым вопросом в тёмно-карих глазах. Алику кажется, что в такие моменты в них утонуть можно и захлебнуться. Алику, не умеющему плавать, хочется закричать о помощи. — Когда это ты успел в словарь залезть? — вопросом на вопрос цедит Альберт. Знает, что таких слов Рома наверняка понабрался у Лошало. — Пока ты спал. Малиновский продолжает эту несерьёзную перепалку, прекрасно понимая, что её цель лишь в том, чтобы спрятать невысказанное. Замаскировать, накрыть, как тонкий слой снега, припорошивший асфальт. Только вот всё равно очевидно, что под ним твёрдое и холодное - то, что Алик не хочет показывать, но что Рома, в силу своего опыта видит. Они оба знают, что эти попытки напрасны. Альберт чувствует стыд за то, что первый его порыв в ответ на заботу до сих пор - оттолкнуть. Ощериться и спрятаться, не даваться в руки, даже если знает, что больно не сделают. Альберта жжёт горечь, стоит ему подумать, что улыбки он до сих пор может принять за насмешки. — Позволишь? Рома тянется к его лицу, и Алик позволяет. Прикрывает глаза, пока Малиновский осторожным движением убирает выбившуюся прядь волос ему за ухо. У Ромы руки горячие, кажется, даже на морозе, хотя перчатки он из принципа не носит, позволяя пронизывающему насквозь ветру кусать кожу. Алик тоже не носил перчаток, хотя они у него были. То ли забывал, то ли сознательно пренебрегал, предпочитая на улице ощущать отрезвляющий дискомфорт, то ли просто хотел, чтоб каждый вечер Млиновский бережно покрывал кремом истрескавшуюся ноющую поверхность узких ладоней. Альберт приподнимает веки заглядывая в чужое лицо исподлобья. У него были на удивление длинные ресницы, слишком красивые для чёрных глаз в которых вечно плескалась тягучая, вязкая усталость, для тех глаз, что красовались на бледном осунувшемся лице. Алику кажется, что Рома вот-вот что-то скажет, но тот внезапно отстраняется, выуживая откуда-то из внутреннего кармана пачку сигарет и зажигалку. Даёт Альберту вытянуть одну узловатыми пальцами и откидывает тяжёлую крышку. Закуривают синхронно от одного огня. Алик в который раз посылает к чёрту своё намерение бросить курить и позволяет этому ритуалу вытеснить слова. Затягивается медленно, раскатывая горечь табака на языке. Прикрывает глаза. Он на самом деле любил смотреть на дым, соскальзывающий с кончика сигареты. Было в этом что-то успокаивающее. Сейчас, впрочем, мысли были заняты другим. Альберт снова поднимает взгляд. Рома отстранённо выдыхал дым, глядя куда-то в сторону. Давал ему время. Алик ухватывает край расстёгнутого безвкусного пальто, которое красовалось прямо поверх малинового пиджака и слегка тянет на себя. Сокращает дистанцию решительно, но оказывается прерван бессовестным смешком. — Я слышал, что целоваться с курящим – это как облизывать пепельницу, — Малиновский усмехается ему в лицо с плохо скрытой долей торжества. Альберт знает, чем это вызвано, но всё равно хмурится. Он не любил, когда его ловили в моменты очевидной слабости, хотя Рома и имел право радоваться падению его принципиальной остранённости. — Заткнись, — бросает застывший Алик, едва уловимым телодвижением давая знать, что Малиновский из-за потребности съязвить свой шанс вот-вот упустит. Рома это прекрасно понимает и подаётся ближе, позволяя себя поцеловать. Альберт, кажется слегка вытягивается. Будто хочет вцепиться руками намертво, оторваться от земли, не отпускать. В пальцах не занятой пальто руки тлеет сигарета. Алик негласно извиняется. За собственную “дефектность”, за вырывающуюся периодически грубость, за то что словами он не умеет. Он Роме был бесконечно благодарен, бесконечно доверял, хоть открытость в силу старых привычек временами давалась откровенно тяжело. Малиновский и сам не подарок, но всё равно принимает его такого: изувеченного, униженного самим собой. Такого, которого изнутри пожирает злоба. Разлагает обида на весь мир и на себя. Рома неумело, но старательно заклеивает чужие раны, пытается не наступать на трещины, чтобы не сделать хуже. Малиновский в гневе страшен. Злость его не похожа на злость Альберта. Рома выше его на добрых полголовы. Рома сложен куда крепче. Он наверняка может ему что-нибудь сломать. Ударить так, что что-нибудь точно треснет - внутри или снаружи. Алик никогда его не боялся, даже когда был причиной роминого гнева. Знал, что Малиновский в последнюю очередь поднимет на него руку. Научен опытом, знает, что цена такого проступка неоправданно высока. А ещё стремится защитить от всего. Не позволит себе причинить ему, Алику, вред. Альберт в свою очередь пробует успокаивать. Сначала старается делать то, что у него получается лучше всего: проскальзывает в чужую кипящую голову холодным голосом разума. Потом переступает через собственные принципы. Алик со временем начал понимать, что этого недостаточно, что лучше им обоим будет, если он постарается проявить ту сторону себя, которую даже с Ромой временами скрывал тщательно. Когда думал, что момент неподходящий. Как оказалось, думал он не всегда правильно. Альберт терпеливо проявляет несвойственную себе нежность. Прижимает горячую голову к груди, вплетается пальцами в всклоченные каштановые волосы, сидит рядом, не отпуская. Тихо бормочет всякие глупости, между ними позволяя себе честно и открыто признаться в том, как сильно любит. Малиновский остывает быстро, но поглощённый тревогой, не желает отстраняться. Долго не отходит. Они оба не умели извиняться, но Рома научился первым. Несмотря на это он, впрочем, всё ещё временами ужасно дурил. Уходил после ссор и напивался. Звонил посреди ночи из ближайшего таксофона, пьяным шёпотом то рычал, то смеялся в трубку. Говорил ещё больше и поспешнее, чем обыкновенно. Превращался в большого ребёнка, упрашивающего проявить внимание. Алик не мог долго злиться. Особенно, когда Рома такой – не соображающий, нелепый в собственной потерянности. Алик не подпускал к себе, но разрешал лечь спать на диване. Алик всегда хотел, чтобы Рома вернулся. Злость возвращалась утром, но воспоминания о том, как Малиновский глядел на него пьяным, почти всегда сглаживали углы. Рома не умел оставаться наедине с собственной тоской. Привык игнорировать, прятаться, делать вид, что он сильнее и выше этого. Малиновский ненавидел неочевидности. Ненавидел осознавать, что не понимает сам себя. Ему нужно было, чтобы всё понятно, очевидно, как на ладони. Удивительно, но эта страсть к простому и понятному не помешала ему так уцепиться за Альберта. Может, Рому тот так притягивал потому, что наоборот хотелось разобрать, изучить, понять каждую мелочь, разложить на простое и понятное. Алик простым и понятным упорно не становился даже спустя годы жизни бок о бок. Альберту жизненно необходимо было забываться в чужих ласковых руках, тёплых объятиях, мягких прикосновениях. Но иногда они менялись местами. Иногда Роме надо было забыться рядом с холодным Аликом, почувствовать, что ему отвечают, что его ценят так, как ценят ужасно дорогую сердцу памятную вещь, уже слившуюся с душой воедино. Альберт отвечал, учился быть нежным и открытым. Учился проявлять заботу понятными Роме способами. — Не люблю зиму. Алик докуривает, выбрасывая потухший бычок в ближайшую припорошенную урну. — Ты хоть какое-то время года любишь? — усмехается Малиновский. Альберт косится на него с долей скептицизма, а потом отводит взгляд и хмыкает, позволяя себе лёгкую усмешку. — Они все сносные, если ты не ведёшь себя как баран. — Хочешь сказать, что из нас двоих веду себя как баран только я? — смеётся Рома. — Ты сам это только что признал, — лаконично протянул Алик, улыбаясь уголками губ. Малиновский вновь посмеивается, поправляет пальто. Смотрит на него с тёплым прищуром. — Аль. — М? — Альберт поворачивает голову, выдавая промелькнувшую во взгляде мягкость. Рома внезапно наклоняется, сокращая и так небольшую дистанцию между ними. Алик чувствует, как куда-то чуть выше виска опускается поцелуй. — Мне тоже куда лучше, когда ты рядом.