Сцены после титров

— Знаешь, что бы я сделал с тобой, не будь ты Сильнейшим и будь у меня все пальцы в ближайшем доступе — внутри этого идиота? — задумчиво спросил Юджи голосом Сукуны. То есть, голосом-то Юджи, но с очевидно Сукуновской наглостью. Годжо ювелирно уронил пирожок изо рта на стол, осторожно дожевал остатки и воззрился на внезапно свалившегося на него Двуликого. Лапша Итадори остывала, как, впрочем, и желание Годжо оставаться с ней наедине. С ним, то есть. Холодная лапша не при чем. Наверное? Сатору мотнул головой, прогоняя идиотизм, и сделал серьезное, почти психически здоровое лицо. Двуликого такая перемена нисколько, очевидно, не напугала — тот только дернул бровью Итадори и ухватил выпавшую половину пирожка, брезгливо отодвинув едва теплый рамен подальше к краю стола. Сатору решил перейти в наступление. Потому что так неожиданно просрать ученика посреди города в кафе — это, конечно, не совсем в его привычках, но почему-то удается прекрасно. — И я должен, видимо, сделать вид, что мне ужасно интересно? — брови у Годжо обладали гораздо большей подвижностью — несомненное преимущество — так что немедленно взлетели к краю повязки, демонстрируя всю величину заинтересованности их обладателя в конкретном вопросе — близкую к нулю, причем с обратной стороны. — Но я просто пошлю тебя нахуй. Верни мне ребенка, сволочь, побереги окружающую среду. — Не верну, — хищно оскалился Сукуна и профессионально прожорливо засунул в рот все, что осталось от небезызвестного пирожка. — Он меня бесит. Я прям сижу внутри него и хочу кого-нибудь убить. — Или, — он невинно улыбнулся, демонстрируя заляпанные лапшой ровные крепкие зубы и клыки. — Сожрать. — Ты и так на горе черепов кукуешь, — разозлился Сатору. — И пирожок мой, вон, выжрал, гад. Тебе чего еще надо? В стране кризис — приспосабливайся. Устройся на работу для проклятий — ментально хотя бы. Чем вам там платят — кровью девственниц? Или повиси на бирже труда, может, и перепадет чье-нибудь ухо. Материнский капитал спизди позаимствуй, в конце-то концов. Я чем тебе помогу? — Пупса своего усмири, — мрачно парировал Двуликий и шлепнул себя по шее — как комарика пришиб, странные у Годжо, как у учителя, ассоциации. — Задрал из всех щелей лезть. Я, может, любви и нежности хочу, а ты сразу начинаешь. — Я тебе что — мамочка? — Годжо стукнул кулаком по столу. Несильно, правда: так, для оснастки. Потом еще за вмятину штраф платить, а зарплаты у учителей нынче — сами знаете, особо не разбежишься. — Сам себя люби. — Это уже извращение какое-то, — задумчиво сказал Двуликий и хрустнул пальцем. Одним. — Так вот вернемся к тому, с чего начали: я бы тебя… — Я слушать тебя не собираюсь, — демонстративно заявил профессиональный-педагог-с-дипломом (сноска — не купленным), и засунул пальцы в уши. Да, разумеется, именно так и разбираются с древними нервными проклятиями, конечно. — Заткнись. В голове из-за засунутых пальцев зажужжало, и Годжо пожалел, что не постриг ногти. И защита от словесного поноса Сукуны тоже была так себе — такой, знаете, заборчик деревянный против танка. А Двуликий с упорством поистине танковым затыкаться явно не собирался. В его речи прекрасно разбиралось имя Сатору вкупе с чем-то явно не очень приличным. Сатору потерпел секунд тридцать, усмиряя природное любопытство и врожденную тягу к новым знаниям — не усмирил. Победило голодное на половое воспитание детство и совсем плоская юность. Годжо с непроницаемым лицом извлек пальцы из ушей и отвернулся к окну — типа ему не интересно совершенно. Не интересно, как же. Девушка за соседним столиком, обладавшая, видимо, кошачьим слухом, уже три раза подавилась кофе. И это Сукуна еще до самого интересного не дошел. — И разложил бы прямо на столе посреди столовой, — жизнерадостно вещал Двуликий, бессовестно глотая его кофе. — В обеденный перерыв, разумеется. Пусть вся Академия смотрит, как на самом деле выглядит Сильнейший. Как кричит, стонет, выгибается дугой и подается навстречу самому страшному проклятию. Елозит на пальцах — вот это каламбур — и просит, умоляет о большем. Как реагирует на каждое мое прикосновение, на каждый поцелуй, укус, засос: шея, ключицы, мочки ушей, соски, разумеется, и низ живота — я знаю каждое твое слабое место, Годжо, каждое. Как я сгибаю пальцы внутри, задевая самое чувствительное местечко — и ты почти кончаешь, едва сдерживая себя. Сдерживаешь, потому что хочешь меня внутри — всего, каждую венку. Хочешь кончить на мне, а не на моих пальцах, хочешь… — Сволочь ты, — перебил его Сатору из жалости к окружающим, искренне пытаясь не представлять себе ничего вообще, чтобы сохранять себя в здравом уме и твердой — ну хотя бы средней консистенции — памяти. — Нас сейчас из кафе выгонят. — Да пожалуйста, — прищурился Двуликий и щелкнул пальцами по опустевшему стаканчику. — Кофе я уже допил — совершенно свободен. Где здесь ближайшее удобное место для секса? Я только начал, а у Юджи уже стоит — подростковые гормоны, эх, верните мне мои семнадцать… — Ты так разговариваешь, будто ведешь высокоинтеллектуальную беседу, а не пытаешься меня выебать, — съязвил Годжо, поправляя брюки и мысленно совершенно не соглашаясь с заявлением Двуликого насчет гормонов. — Вот это выдержка. — Поживешь с мое — и не такому научишься, — самодовольно ухмыльнулся Сукуна и щелкнул пальцами, подзывая официантку. — Счет. — У меня есть надежда увидеть Итадори в добром здравии и желательно со здоровой психикой? — осведомился Сатору, прикладывая к терминалу карточку. — Не в ближайшее время, конечно… — начал Двуликий, тут же затыкаясь под грозным взглядом Годжо — воспитанный. — Да успокойся ты. Дрыхнет твой Итадори без задних ног. Прямо, сволочь, на моем троне — побрызгать там, что ли, средством от тараканов? — Моих учеников обижать запрещается, — Годжо вежливо — во имя Итадори — пнул его куда-то в коленку и снова поправил брюки. В голове — и не только — до сих пор крепко стояло (детальное описание столовой и всего, что в ней происходит). — Иначе вход в мою задницу заказан. — А ты согласен на перепих? — чересчур радостно для древнего проклятия уточнил Двуликий. — Даже насиловать не придется? А как же этика и моральные принципы? Тебя, между прочим, твой ученик в лице меня… нет. Не так. Я в лице твоего ученика — вот — сейчас буду равномерно вдалбливать в кровать — не смущает? — Я без секса живу… — Годжо на ходу загнул пальцы, прикидывая. Загнул сразу все — на всякий случай, с математикой у него всегда было не очень — и грустно вздохнул. — Долго я без секса живу, короче. Так что если Юджи дрыхнет — а он дрыхнет, я его знаю, он вечно дрыхнет — то я, собственно, не то чтобы сильно против. — Вылизать тебя? — невинно поинтересовался Сукуна, сунув руки в карман джинсов и наскоро налепив на лицо ангельский вид. — Там, внутри. Языком. Хочу заставить тебя орать на всю Японию от удовольствия. — Блять, — обычно умелый в разговорах Сатору почувствовал, как кровь от мозга перетекает вниз. Брюки от бесед с Двуликим становились неприлично тесными для мужчины его возраста. — Завались, пожалуйста, пока мы не придем куда-нибудь, иначе я не знаю, что будет, но лучше заткнись. — А может — секс в кинотеатре? — беззаботно продолжал Двуликий, не обращая никакого внимания на что-то, пищащее рядом. — Романтика, задние ряды, сбивчивая дрочка и попытки заглушить стоны — как тебе? Оседлаешь меня прямо в разгар битвы с боссом — это, конечно, если зал будет пустовать. — Я тебе язык оторву, — пригрозил Годжо, прекрасно понимая, что ничего он не сделает по двум причинам: язык у Двуликого был во временном пользовании — арендованный, можно сказать — это во-первых, а во-вторых — у Сатору на этот язык были большие красивые планы. — Не оторвешь, — самодовольно заметил Сукуна и мечтательно похлопал длинными Итадориными ресницами. — Ты меня хочешь. — Хочу, — не стал спорить Годжо, с облегчением узнавая собственный район. — Сейчас я приведу тебя домой, но у меня два условия: диван не пачкать, дом не разносить — я только что заплатил за два месяца вперед. Так что держи себя в руках, и насрать мне на твою проклятую сущность. А, и самое главное: выпустишь Юджи — убью нахрен. — А если вылезет — что ему скажешь? — хихикнул Сукуна, пролезая в дверной проем. — «Прости, если трахнул…»? — Как же ты меня задрал, — признался Сатору и захлопнул дверь. — Как я докатился до жизни такой? — Недотрах, — деланно-сочувственно заметил Сукуна, равнодушно окидывая взглядом спальню и едва заметно облизываясь при виде расстегивающего пуговицы Годжо. — Смазка есть? Не то чтобы я за гуманизм, так что если нет — пеняй на себя. Плюнешь разок на пальчик, а большего мне и не надо. — Обломись, — Сатору, уже успевший стянуть форму, кивнул на тумбочку. — Лежит на черный день. — Прекрасно, — Двуликий растянул губы в усмешке. — Поехали. И одним резким движением повалил полураздетого Годжо на кровать, придавливая всем весом. Тот только расслабленно выдохнул, ощущая, как по голой коже изучающе бродят чужие пальцы. Возбуждало все: тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием; шорох ткани, пока Сукуна стаскивал с них остатки одежды; непривычное выражение на лице Юджи, сам Юджи-не Юджи — его губы, руки и тело. Кожа с черными отметинами и хитрый, возбужденный, не вписывающийся в не повзрослевшее еще до конца лицо взгляд. Сатору хотел Двуликого? — или Юджи? — просто секса? — их обоих: тело Итадори и то, как им владеет Сукуна. Сукуна впился зубами ему в шею, не заботясь о последствиях. С наглухо застегнутым воротником в жару — самое то. Годжо о воротнике не думал. Он вообще не думал — только наслаждался чужими руками на собственном теле. Двуликий спустился губами ниже: проехался по едва твердым соскам, помогая пальцами, провел языком дорожку от пупка до почти вставшего члена — Годжо, не церемонясь, запихнул руку ему в волосы, надавливая, направляя ниже. Тот только фыркнул и, не сопротивляясь, коснулся влажными губами головки. Сатору вдохнул и откинул голову назад, сильнее сжимая пальцы. Член обхватили мягкие пухлые губы, тут же умело пропуская глубже. Сукуна сжал его бедра до боли, до будущих ярких синяков, и приятный контраст поглотил и так едва теплящийся рассудок волной забытого удовольствия. Сверху, пока Сукуна молчал, занятый делом, казалось, что сейчас это делает Юджи — умело насаживается ртом на его член, позволяя оттягивать собственные пряди, и впивается пальцами в кожу. И, простят его принципы с совестью — Сатору не знал, что возбуждало больше. Помесь из опаснейшего проклятия и его ученика, бесстыдно гремучая смесь — бомбические ощущения. Двуликий отстранился, протягивая тонкую ниточку слюны от головки до распухших губ, и нагло ухмыльнулся, демонстративно выливая на пальцы чуть ли не полбаночки сразу. — Заботишься о моем здоровье? — осведомился Годжо, не знающий, куда деть себя от невыносимого возбуждения. — Что, совесть проснулась? — Спит, как убитая, — парировал Сукуна и, не церемонясь, вставил влажный палец почти на всю длину. Сатору закусил губу, привыкая, и тут же почувствовал, как протискивается второй. Боль — скорее, неприятные-непривычные ощущения — ушла, сменившись новой волной кайфа, когда Двуликий умеючи согнул пальцы, выбивая из Годжо первый за вечер грязный, несдержанный стон. — Громче, — ухмыльнулся тот, добавляя третий палец. — Громче, у-ч-и-т-е-л-ь, громче. Хочу слышать тебя. Наслаждаться твоей зависимостью от каждого моего движения. Кричи, не стесняйся — кому какое дело, верно? Кому какая разница, кто сейчас трахает тебя пальцами, да, Сильнейший? Ну, давай, покажи мне, как сильно ты меня хочешь — как громко ты можешь кричать. — Сука, — Сатору взвыл, отзываясь на прикосновения. — Твою мать, давай, вставь мне уже, сенатор херов. — Как ска-ажешь, — протянул тот и с пошлым звуком вынул влажные пальцы, растирая остатки смазки по твердому члену. — Я сам не против. И засадил сразу на всю длину, не заботясь о Годжо. Тот только неожиданно для себя самого всхлипнул и подался навстречу, ловя собственное удовольствие через отголоски боли — охуенно. Двуликий решил, кажется, выбить из него всю тягу к жизни, наращивая ебический темп и так умело целясь ровно туда, куда нужно, что Сатору забыл, как дышать, успевая только протяжно кричать на всю комнату и уже не контролируя движения собственного тела. Он кончил быстрее, чем рассчитывал — даже раньше Двуликого, но жалеть об этом не было никаких сил. По телу истомой растекалось лишь одно желание: неподвижно лежать, наслаждаясь состоянием, близким, кажется, к отлету в Рай. — Скорострел, — издевательски хмыкнул Сукуна, додрачивая себе в пару движений и изливаясь ему на живот. — Пары секунд не мог потерпеть. — Иди ты, — лениво посоветовал Сатору. — Нахуй. — А слова благодарности? — Дверь — там.