IV
11 мая 2021 г. в 00:26
Время до двух часов прошло в спешке, несмотря на то, что его было вполне достаточно. Дело в том, что Дуне пришлось задержаться во дворе, где её остановил наш знакомый дворник с расспросами о том, зачем ей понадобился этот «пресквернейший господин» и почему она уходит от него такой сердитой. За этим разговором Дунечка даже повеселела. Но ей всё равно пришлось извиниться и, попрощавшись, убежать, пока ещё стоял возле дома новый извозчик, ожидая того, кто заплатил бы ему целковый.
Дуня прибыла на свою квартирку, где встретила её Настасья, причитавшая за выговор от хозяйки из-за какого-то свертка, найденного ей на полу в коридоре. Дунечка обомлела, так и остановившись.
— Какой свёрток, Настасья? — чуть дыша спросила Дуня, смертно побледнев.
— Узенький, тоненький, перевязанный верёвочкой, — ревела Настасья, — хозяйка подумала, что я стянула.
— А ты не крала ведь? — спросила Дуня, выжидающе поглядев на Настасью.
Разумеется, она знала, что Настасья не воровала. Она бы и не подумала никогда украсть что-то…
— Не крала-а, — протянула Настасья, всхлипывая.
— А что же ты сказала?
— А и сказала, что это тебе, наверное, Пётр Петрович твой приносил да выронил. Так ведь это?
Дуня вдохнула глубоко и легко выдохнула, унимая дрожь.
— Конечно так, Настасьюшка, — кивнула она и погладила женщину по колёсой спине.
— Ты веришь, что я не брала?
— Конечно верю, верю, — и Дуня снова погладила её и налила воды в старенькую поцарапанную кое-где кружку. — Ну-ну, выпей. Выпей и успокойся, я обещаю, что защищу тебя от хозяйкиных нападок, — заверила Настасью Дуня и кивнула самой себе. Настасья скоро успокоилась и теперь помогала Дунечке собрать вещи для поездки к матушке. Они сговаривались с Петром Петровичем на три-четыре дня, поэтому предусмотрены были два платья, пара белья, три или четыре платка и все те приборы туалета, которые нашлись в Дунечкиных запасах. Всё это было аккуратно уложено в заграничный, подаренный ей матерью перед отъездом в Петербург, саквояж из светло-коричневой плотной кожи с завитыми ручками, украшенными в центре завитков камушками. Всё в том же платье и шляпке Дунечка вновь стояла на улице, дожидаясь извозчика, который отвёз бы её снова к Петру Петровичу.
Вот уж опять мимо неё летят улицы, усеянные точками разного рода деревьев и кустов. Не видно теперь за ними людей, а Дуня и не хотела на них смотреть боле. Вновь она стоит перед дверью н-цатой квартиры в ожидании. Дверь, как и утром, отворилась нехотя и всё тем же лицом. Только теперь жених был при бабочке и выглаженном воротничке. Кусочков бумаги в волосах и след простыл, а были там теперь неестественно-жидкие и довольно уродливые кудри.
Оба, Дуня и Пётр Петрович, старались вести себя учтиво, но до того много было в них разностей, что они только ещё больше злили и раздражали этим друг друга. Маменька оправдает и это. «Милые бранятся, что тешатся» — скажет она и грустно улыбнется, с тоской глядя на дочь. Если бы только можно было избежать этого взгляда, этих расспросов и убеждений… Не столько Дуня боялась покладистой матери, сколько прямолинейного своего брата, из-за переживаний за судьбу которого Дунечка и затеялась с замужеством. Она надеялась, что Пётр Петрович поможет её Роде восстановиться и продолжить обучение. Но не только эта мысль заставляла её лишний раз будто не заметить что-то или смолчать. Главною оставалась мысль о том, что замужнюю девушку с меньшей вероятностью обвинят в краже с покушением на жизнь и что украденных ею денег хватит на поддержку матери и брата. Сейчас же эти мысли только ещё больше вгоняли Дунечку в расстройство и грусть.
Тем не менее, Пётр Петрович объявил наконец, что экипаж готов и что они могут ехать. Ему не хотелось очень уж много тратить на свою спутницу, но теперь разделить их по разным экипажам он не мог, ведь по неведомой для него причине вся улица узнала о его женитьбе и провожала их с Дуней до самой коляски, крича ещё что-то вдогонку.
На выезде из города начался ливень. Вот тут Лужин не поскупился на коляску с крышей и тряслись они теперь по загородным колдобинам, чуть-чуть не заливаемые дождём по самые ноги. Дунечка ни разу так и не взглянула на своего жениха, а только держала на коленях саквояж, боясь ненароком замочить его. Иногда она чувствовала на затылке взгляд Петра Петровича и только тогда едва заметно оборачивалась. Дорога проходила в безмолвии. Даже если бы они хотели говорить, то дождь шёл такой стеной, колотил с такой силой, что попросту было бы не слышно речи. Всё это время Дунечкины мысли были наполнены рассуждениями о том, что, возможно, ждало её в грядущем. Иногда она вздрагивала только разок, а иногда, вот как сейчас, долго тряслась от воспоминаний, нежданно приходящих в голову. Ни словечка она ещё не слышала по делу об Алёне Ивановне… Неужто решила не докладывать? Э, нет, эта старуха так просто не отступится. Не поверит, что Лизавета взяла. А ежели поверила? Так и времени у Дуни будет больше. Поволочит Лизавету в суд, будет она плакаться. Не вспомнит ничего ведь…
А ежели обвинят? Ни за что ни про что, ни в чём неповинного человека обвинят в том, что она и не думала совершать? Да, единственное, что совсем не учлось в недолгих расчётах и пригадах — что делать с мыслями. С грехом что делать? Ведь не вычеркнешь, будто не было. Другой, может, и смог бы, а вот Дуня… Разве может она теперь спокойно жить и не думать об старухе-то? Это она жива-здорова, а коли бы Дуня её пришибла случайно? А коли бы пришибла? Она бы, выходит, убийцей стала? От этих мыслей Дуню бросило в жар. В глазах потемнело, она приложилась головой к стенке коляски. Пётр Петрович, не сразу заметивший, взглянув на свою спутницу, ахнул. Тут же вынул нюхательную соль из верхнего кармашка пальто, где она всегда лежала, и сию секунду поднёс к Дунечкиному носу, подняв свободную рукою её голову. Она очнулась, прочихалась. В глазах стояли слёзы. Оба молчали. Теперь только Пётр Петрович сидел ближе, иногда поглядывая на спутницу. Дождь притих, сбавил силу.
— Я уж думала, никогда не кончится, — заметила Дуня, вздыхая.
— Всё имеет конец. И дождь тоже, — заявил Лужин и замолчал. Видно было, что он хотел сказать ещё чего-нибудь, чтобы прибавить себе весу и важности, но воздержался. Дуня даже на секунду прониклась уважением к этому человеку. Имеет он что-нибудь в себе и хорошего, точно имеет.
Приехали они в девятом часу вечера. Несмотря на то, что весною темнеет позже обыкновенного, всё вокруг уже было едва различимо в ранних от затянутого дождевыми тучами неба сумерках. Никто не встречал. Никто попросту не знал о приезде в имение Дунечки с женихом. Пётр Петрович, по натуре являясь крайне брезгливым и чрезмерно педантичным человеком, проявил себя с лучшей стороны, отдав Дуне свои огромные калоши. Из-за их величины вопрос о переправе через грязевое месиво остался открытым. Тогда, Пётр Петрович, воспользовавшись Дунечкиным невысоким, относительно него, ростом, подхватил её под плечи, сам влез в свои калоши и, приказав держать платье и туфельки повыше, понёс её к дому. Она пищала что-то, но громко говорить не решалась, чтобы случайно не отвлечь. Сейчас, позабыв на минуту, что это за человек Пётр Петрович, Дунечка почувствовала себя в защите. В темноте почти ничего не было видно, шли они на свет в окошке маленького дома. Дойдя до порога, на котором из-за деревянной маленькой над ним крыши было сухо и почти чисто, Пётр Петрович поставил Дунечку на деревяшки и стянул калоши, оставив их подле двери. Она впрыгнула в туфельки. Погодя немного, он обернулся к ней.
— Ну-с, Авдотья Романовна, постучитесь, или мне? — возвращая обыкновенный свой тон голоса, спросил Лужин, одёргивая пальто и осматривая грязные снизу штанины светлых брюк. Дунечка тоже поправилась и, подойдя близко к двери, постучала громко, чтобы за дождём было слышно. Дверь, не сразу, но явно торопясь, открыла её маменька, Пульхерия Александровна. В ночном уже чепце и халате, она, с пенсне на носу, чудно́ прищурившись, разглядывала нежданных гостей. Тут глаза её округлились и наполнились слезами.
— Дунечка! Дунечка! — радостно воскликнула она, втаскивая обоих в дом, — Родя, Дунечка приехала!